Microsoft Word ru aloe utro ziyouz com doc

Сарвар Азимов р. 1923

РАДУГА

Саратан — время летнего солнцестояния.

День раскален. И почти каждый в большом городе нетерпеливо поглядывает на небо. Ждут вечерних сумерек. Может, повеет прохладный ветер с Зерафшана, пронесется по самаркандским аллеям, остудит пышущие жаром дома...
Но что поделаешь — ожидания не оправдались... Сумерки выдались душными, ночь — жаркой. Черный провал неба дышал истомой.
Словно в постель насыпали колючек. Профессор ворочался с боку на бок. Пробовал прикладывать ко лбу мокрое полотенце, накрывался влажной простыней,— облегчения не было. Томилось сердце, ныло усталое тело.
Но будто этого было недостаточно, пришли неотвязные мысли об одном давнем деле. Они точили и точили профессора, бередили старую рану.
«Ах, дур‐рак этот доцент Каримов. Дур‐рак! Ведь однажды уже попадал в переделку, сойдясь со своей же аспиранткой... В пятьдесят лет! Допустим, и у младенца может вырасти борода... Но семья, дети?.. Конечно, для чувств не бывает «рано» или «поздно». Чувства, и все!.. Ну, а исход? Какой это поганой соли съел, что стал горьким пьяницей?.. В стельку пьяный доцент шатается по городу. И еще удивляется, таращит красные глаза...
Стоп! Допустим, что у человека большое горе. Эх, профессор, рассуждать‐то легко, а вдруг ты ошибся?.. Год‐полтора. как возвратился из Ленинграда... Новый институт, незнакомые люди... А того, непутевого, нет... Нет, не может быть ошибки! Тогда я не мог поступить иначе, как только настоять на исключении из партии и изгнании с кафедры. Он ведь сам испоганил и жизнь свою, и честь...»
Медленно в изнуряющей духоте летней ночи тянется время.
По комнате вышагивает человек, уставший от бессонницы. Вдруг раздается резкий телефонный звонок.
Профессор зажимает уши, но кто‐то с упрямой настойчивостью продолжает трезвонить.
Профессор некоторое время стоит неподвижно, надеясь, что

перестанут звонить, но не перестают...

— Ах ты... упрямец!..— говорит хриплым голосом профессор, вынужденный поднять трубку.— Да? Кто это? Что‐что? Слушайте, что вы там бормочете? Как? Поднялась с постели? Говорите, пришла в себя? Это точно Барно? Сейчас выхожу! Спасибо.
Профессор, поспешно одевшись, выходит из дому. Ни равнодушный серпик, плывущий в духоте неба, ни тяготы разбитой дороги, ни капли пота, сбегающие между лопаток, не мешают ему. Шагает как джигит.
...Барно Каримова — женщина около тридцати лет — год назад была доставлена в клинику. Положение ее было тяжелым. Если б, как многие больные, она несла несуразицу, если б кидалась на каждого встречного... Однако заболевание Барно Каримовой было иным. Она не обидела бы и голубя. Миндалевидные черные глаза ее были всегда опущены, и сама она предпочитала сидеть, тихо постанывая и раскачиваясь из стороны в сторону. В истории болезни записано: училась, вышла замуж, родила... И все...
Но для волнения профессора есть еще одна, особая, причина: при лечении Барно был применен новый, рискованный эксперимент: двадцать дней голода, двадцать дней диеты. В кругу специалистов все еще идет серьезный спор. И находятся такие, что поговаривают: «Когда ж потянет он сеть с уловом?»
«Поразительно!..— думает профессор.— Чего людям неймется... Опять же взять историю Садыка Каримова... Стоп. стоп!.. Садык Каримов... Барно Каримова!.. Да нет... Совпадение. Конечно же, совпадение... Во всяком случае, в клинике бы знали...»
Больная поправилась. А спустя несколько дней у профессора состоялась беседа с пациенткой.
Возле широко распахнутого окна сидит Барно, ясная, как луна. В блестящих глазах ни крупицы безумия. В одежде — полный порядок. И в палате едва уловимый запах духов.

• 
  Не знаю, как и благодарить...— говорит Барно, и от волнения голос ее срывается.— Тысячу раз спасибо, профессор!
  
• 
  Ну что вы! Для меня нет большей благодарности, чем ваша улыбка.
  
• 
  Да будет ваша жизнь долгой, как чинара, профессор!
  
• 
  Допустим, Барнониса, матушка моя... Но у меня есть к вам одна просьба...
  
• 
  Говорите, профессор!
  

• 
  Превосходно! Видите ли, матушка моя... вам, должно быть, известно... как говорится, что тот, кто ступил на путь науки, должен выкапывать иглой колодец... Вот в этом смысле...— продолжает профессор.— Если, конечно, вам не слишком тяжело... мне хотелось бы узнать кое‐что, касающееся вашей прежней жизни, матушка моя...
  

«И зачем ему это нужно?» — думает Барно. В глазах ее появляется сердечная боль, тень старой тайны, стыд и запоздалое сожаление. И, не сдержав себя, она воскликнула:

• 
  За больное задели, профессор!
  
• 
  Извините! Если мой вопрос тревожит вам сердце, можете не отвечать.
  
• 
  Будь по‐вашему, расскажу... Может, облегчу душу...— Пальцы Барно сжимаются, взгляд становится отрешенным.— История моя длинна... Отцовской любви я не знала. Могила его затерялась где‐то на пологих склонах озера Халхин‐Гол. Бедная мать души во мне не чаяла, старалась, чтоб я не чувствовала сиротства. Работала она ткачихой на текстильном комбинате, работала, не считаясь ни со временем, ни со здоровьем.
  

Когда я кончила мединститут, меня оставили в аспирантуре. Сами понимаете, если у двадцатичетырехлетней девушки и есть какие‐то способности, все же стать аспиранткой — нешуточное дело. Как мы радовались с мамой! «Не было пророков из женщин, так, может, явится из их числа светоч целителей — Ибн Сина. Что скажешь, моя ясная?» — говаривала мама. Иногда, гладя меня по голове, она долго смотрела мне в глаза, иногда же бросала странные намеки. «Барно моя,— говорила она,— ты помнишь, наверно, я рассказывала тебе, как меня выдали замуж в шестнадцать лет? А нынешние девушки, кажется, ни о чем другом и не думают, как об учебе...»
И действительно, я пропадала целыми днями в клинике или лаборатории, была занята мыслями о предстоящей сдаче кандидатского минимума. Ведь мой руководитель... Садык Каримович...

• 
  Кто?! — вскликнул профессор, у которого выступил холодный пот на лбу. — Садык... Каримович?..
  
• 
  Да, доцент Садык Каримович был моим научным руководителем,— продолжает Барно, словно не замечая состояния профессора.— В один из дней свалилось тяжелое горе на голову доцента: скончалась его жена... Я очень сочувствовала ему, была при нем... в его доме... Вошла в его дом и обратно не вышла... Не прошло и
  

года, как мы собрали самых близких друзей и раскрыли им свою тайну... Расстроенная такой опрометчивостью, моя мать воскликнула: «Бедная моя головушка! Не девочку я растила, а выпестовала вдовушку, достойную пятидесятилетнего вдовца!..» Она отвернулась от меня.

И еще... Под тем предлогом, что совратил свою молодую ученицу, мужа моего обсуждали на собрании. Наказали. Меня же выставили из аспирантуры: для распущенной девицы Барно, видите ли, важен не муж, а его достаток...
Что поделаешь?.. Стал он выпивать... Л между тем ш^о время. Родились у меня близнецы — Тахир и Зухра. Стали они для нас нашей радостью и утешением. Я — мать, он — отец. И жизнь наша как будто бы вошла в колею. К монографии Садыка Каримовича стали прибавляться все новые и новые страницы. Я тоже стала подумывать о поступлении на работу.
Но я негодовала, когда Садык Каримович расхваливал своих новых аспирантов. Все он говорил: «Тулкынджан такой, Тулкынджан сякой... Если все пойдет нормально, без сомнения, станет академиком. Острейший ум...»
Я завидовала: ведь когда‐то он и обо мне говорил так. Может, все мои способности исчезли после замужества? Эти мысли тотчас проходили, как только я видела веселого, крепенького Тахира и говорливую, как речные струи, Зухру. Я повторяла себе: «Они — моя радость, они — моя опора в горе...» Вы не устали, профессор? Может быть...

• 
  Нет‐нет...— произнес профессор, весь превратившийся во внимание.— Продолжайте, коль это вам нетрудно.
  
• 
  Воля ваша... Была весна. В воскресенье после завтрака я решила, что погуляю с детьми в парке... Приглашала и их отца, но тот отговорился тем, что ждет Тулкына. Всегда стало так — и в понедельник и в воскресенье.
  

Работа и работа. Только работа... Детский шум ему не нравился, да и на меня перестал обращать внимание.
И вот умыла, причесала Тахира и Зухру. Да и сама вырядилась. Меня не кольнули даже его слова: «Что, по‐ невестится захотелось?»
Только мы собрались выйти из дому, послышался звонок. Я открыла дверь. Передо мной стоял подтянутый, стройный молодой мужчина. Глаза его светились теплой улыбкой, а лицо показалось очень знакомым.


«Извините. Я не ошибся? Дом Садыка Каримовича?»
«Пожалуйста. Он ждет вас».
«Благодарю. Эти красавцы — его дети?.. Будем знакомы: меня зовут Тулкын...»
Сердце у меня екнуло и словно провалилось... куда‐то в прошлое. Господи! Неужели это тот самый, давно позабытый озорник и непоседа Тулкын, который еще в школе житья мне не давал, дергая за косички?..
Я не помню, как вышла из дому, как провела время в парке. Мысли мои были в полном смятении. Словно кто‐то ворвался в стаю мирных голубей и стал безжалостно их разгонять. Словом, хоть не возвращайся домой. Встретиться еще раз с ним у меня не было ни сил, ни желания.
«Ушел, наверное»,— думала я, направляясь домой. Только это и могло утешить меня. Нам открыл Садык Каримович и тут же скрылся в своем кабинете. Я прислушалась к голосам и догадалась: беседа в разгаре. Басовитый голос Тулкына... «Хорошо, что не ушел... Еще раз взгляну на него...» — думалось мне. Как говорится, свежерастопленная печь жжет сильнее. Взгляд этого человека поверг меня в странное состояние. Я сама себя не узнавала. Наскоро уложив детей, я собрала на стол и пригласила гостя в столовую. Сели за стол. Садык Каримович взглядывал на меня исподлобья, словно хотел спросить: «Что‐то ты не в себе. Нездоровится?» А я прикидывалась, будто не понимаю его взглядов.

• 
  Ушедший вернется. Не вернется порубленный, говорят, Садык Каримович — произнес Тулкын. Похоже, они продолжали начатый в кабинете разговор.— Сказать вам правду, я уж потерял надежду остаться в живых после этой солончаковой полыни.
  
• 
  Что ж, Тулкынджан, очевидно, голова ваша оказалась твердой, как точильный камень брадобрея.
  
• 
  Не знаю, Садык Каримович...
  

«Господи!— думала я про себя.— До чего же сильным может быть человеческое обаяние!» Мысль так и светилась в его глазах. Когда он произнес: «Потерял надежду...» — легкая улыбка прошла по его лицу. Какое‐то издавна знакомое мне озорство мелькнуло в глазах, потонуло в ямочках щек... Я выронила нож...

• 
  Врачи военного госпиталя,— продолжал гость, подняв с пола нож и взглянув на меня,— побороли смерть и поставили на ноги вашего ученика. Тогда‐то родился заново на свет молодой солдат и поклялся, если хватит сил, посвятить себя делу врачевания. Нынче в
  

вашей воле сделать так, чтобы клятва моя не оказалась пустой, мой учитель...

Он склонил голову. Я смотрела на волнистую его шевелюру, и в памяти мелькнули слова поэта Джами: