Microsoft Word ru aloe utro ziyouz com doc

Уктам Усманов р. 1938

ВЫЗОВ В РАЙОН

Когда до годового отчета оставалось три дня, председателя колхоза

«Галаба» Махмуда Бекмирзаева вызвали в райком. Узнав об этом, председатель, только что вернувшийся со степных пастбищ, встревожился. Три дня до отчета — и на тебе! Еще если б одного вызвали — так нет, и парторга... и всех двенадцать бригадиров... Может, новый секретарь начинает реформу?..
Перечитав телефонограмму, Бекмирзаев обеспокоился почему‐то еще больше. Зима в этом году нагрянула рано, в начале ноября, в кабинете председателя каждый день топили большую черную голландку. То ли от жары в натопленном помещении, то ли от дурных предчувствий — Бекмирзаева бросило в пот, он сорвал с шеи шарф, стянул полушубок с белым меховым воротником и кинул на стул в углу. Секретарша принесла чай и доложила привычной скороговоркой:
— Всех вызванных предупредили, раис‐ака, бюро, оказывается, завтра в одиннадцать, так что все соберутся здесь в девять...— Оттараторив, она помедлила — не даст ли председатель какого поручения,—но Бекмирзаев, кивнув, промолчал, и она тихонько вышла. Бекмирзаеву хотелось не чаю, а холодной воды, но он боялся растревожить застарелую простуду; налил полную пиалу зеленого чая и поставил на подоконник, прямо против щели, откуда сквозило. Интересно все‐таки, думал он, что бы это значило. Новый секретарь райкома Хайдар Халиков дважды на прошлой неделе приезжал сюда, в колхоз. Побывал во всех бригадах и мирно уехал. Не упрекнул и за два процента недовыполнения!.. Нет, ободрил даже: ничего, дескать, не расстраивайтесь, что делать, погода нынче вон какая... А теперь — на
бюро! И всех!
Еще и активистов пригласили!.. Слыханное ли дело. Что за разговор нас ждет?..
И Бекмирзаев уставился в пол, как будто на старых половицах можно было прочесть ответ на все вопросы. Сколько лет уже он топчет эти половицы? Шестьдесят первый год ходит по земле, и больше сорока

• 
  в колхозных активистах. Был когда‐то парнем, что мог и горы свернуть, но за полгода до войны, пася овец в степи, заблудился во
  

время урагана, застудил легкие, слег надолго... а когда поднялся, сила прежняя так и не вернулась. Болезнь осталась навсегда, и до сих пор нет‐нет а и напомнит о себе, стоит о ней забыть. Подлечишься — и живешь дальше, жаловаться грех. Касымов, прежний секретарь райкома, знал про это и не забывал, пусть не каждый год, выделить ему путевку в Крым...

Бекмирзаев взял с подоконника остывший чай и стал пить. Хорошо... Будто огонь в груди тушишь. Но и то спасибо, что горит огонек‐то: восемнадцать лет он уже председателем в этом колхозе, и сколько сил истрачено, сколько дел переделано... кто сосчитает! Вообще‐то он не из тех стареющих руководителей, что любят приговаривать: «Вот мы... в наше время...» — и попрекать молодых молодостью. Не признавал он таких людей раньше, не признает и теперь, состарившись сам. Течет вода; та же речка, да берега другие; все меняется, и надо видеть то, что есть, а не то, что было, хоть и не просто это: ушедшая жизнь — она и твоя жизнь, ее зачеркнуть — себя вычеркнуть, а человек только человек, поневоле все собой мерит... Но Бекмирзаеву казалось, он умел стать выше этого, слушать и то, что говорят другие, видеть новое за старым, да и в старом — выделить то, что не стареет. Все‐таки надо прожить неплохую жизнь, чтобы понять: наше сегодня — продолженье нашего вчера, итог и побед, и ошибок. Вряд ли кто в кишлаке понимает это лучше него...
Все так, и все‐таки тревожно. Но чего он разволновался? Сколько уж было этих вызовов в райком, и ведь ниже земли не упадешь; все равно, а сердцу не прикажешь. Стар, видно, становишься. Сам не сознаешь, что это попросту тревожит приближающийся конец и работы, и жизни...
Отхлебывая чай, он посмотрел в окно. За окном уже стемнело, но густые сумерки подсвечивал снег, толстым одеялом покрывший землю. В свете электрической лампочки над входом в правление еще сиротливо мелькали редкие приземлявшиеся снежинки, и что‐то в этом тоже было очень грустное. Из соседней комнаты доносился голос шофера Ахмаджана: он рассказывал секретарше о своей дочке. Пора домой, сказал себе Бекмирзаев. «И ему перед завтрашней поездкой надо отдохнуть»,— подумал он
o шофере, оделся и вышел. Ахмад с шумом пил чай у печки, но, увидев «хозяина», тотчас поднялся. «И вам домой пора,— сказал Бекмирзаев секретарше,— в случае чего — сторож есть...»

* * *

Дом председателя находился не там, где колхозникам выделяли новые участки для застройки, а на старом гузаре, туда нужно было добираться по узкой дороге, крутившейся меж яблоневых садов. Бекмирзаев, уткнувшись в ворот полушубка, глядел из машины в унылые садовые пространства, не засыпанные снегом деревья, ос‐ тавшиеся позади, как брошенные всеми сироты. Но когда подъехали к дому, их встретила радостная толпа, высыпавшая из ворот дома на шум машины. Оказалось, это прибыл в гости сын со своим семейством. У Бекмирзаева разом поднялось настроение. Ну, хоть с сыном побеседую толком, без спешки, сказал он себе с удовольствием. Сын, Зафар, жил в городе уже больше десяти лет — там, в Ташкенте, и женился. Два года назад защитил кандидатскую в институте химии, где работал — Зафар занимался минеральными удобрениями.

Бекмирзаев обнял сына, нежно поздоровался с невесткой, ухватил и подкинул набежавшего на него пятилетнего внука Бахрама, расцеловал в пухленькие щеки. В доме было тепло, уютно, прочно, радостно — и давешнее тревожное настроение улетучилось. После ужина смотрели телевизор, потом там же, в мехмонхоне, постелили отцу и сыну, а женщины и детвора устроились во внутренних комнатах.

• 
  Ну, Зафарджан,— неторопливо сказал Бекмирзаев, когда они улеглись,— как дела, сынок?
  
• 
  Нормально,— сказал Зафарджан как бы нехотя и замолчал. Бекмирзаев тоже молчал, ждал: по тону чувствовал — что‐то Зафарджан собирается ему сказать. Чуть погодя сын повернулся к отцу:
  
• 
  Вообще‐то... дела мои и вправду нормальные. Но я...— он опять замялся,— я об одной вещи посоветоваться приехал...
  

— Ну?..

• 
  Понимаете, отец... хочу в другой институт перейти.
  
• 
  В другой институт?.. В какой? И почему?
  
• 
  В пединститут...
  

Зафарджан снова замолк. Бекмирзаев ждал.

• 
  Понимаете,— сказал сын,— время идет — и у нас все по‐старому. Ничего не меняется... Вот у вас... Поработали год хорошо — вас заметили, отличили как‐то, и дальше уже легче. А у нас?.. Попробуй‐ка наших стариков хоть на сантиметр с места сдвинуть!.. Конечно, у них и звания, и награды; хоть слово поперек скажи — потеряешь все, что
  

имел... Не‐ет, у нас молодым дороги нету.

Бекмирзаеву эта речь сильно не понравилась. Он понял: сын чем‐то всерьез обижен, оттого, наверно, поневоле сгущает краски. И все‐таки сильно не понравились Бекмирзаеву его слова.

• 
  Ну, сынок... что там у вас ни есть, а об учителях так грешно говорить. Грешно. Ты сам — разве родился ученым? Или с неба тебе твоя ученость свалилась?.. Мне сказал об этом — и хватит, забудь. Перед другими для такой речи и рта не раскрой, самому потом стыдно будет.
  
• 
  Да нет, отец! — сказал Зафар,—Неправильно вы меня поняли. Никто у них заслуг не отнимает, и с должностей их никто не просит уйти... Они свое сделали, правильно. И нас учили — спасибо им. Шли бы они вперед — и мы следом... Но ведь нет — сделали когда‐то свое — и остановились, как завал посреди реки. Но река‐то — течь должна... Наука должна двигаться! А двигает науку кто? Молодежь! Ясно же! Все великие ученые — да и наши старики — свое главное сделали к тридцати годам!
  
• 
  Ну, и что ты хочешь сказать...— у Бекмирзаева как‐то странно сдавило горло, он едва не поперхнулся,— ...сделал свое главное — и в сторонку?.. Дай место другим?.. А ты уже больше и не нужен — ни твои знания, ни опыт твой...
  
• 
  Да ну нет же, оте‐ец! — сказал Зафарджан укоризненно.— Ничего я такого не хотел сказать... Но все‐таки: жизнь есть жизнь. Кто бы ты ни был — настанет когда‐то день, и придется уступить свое место... Разве не так?
  

Бекмирзаев помолчал. Но сердце болезненно сжалось.
Нет, значит, все‐таки не понимал он ничего в этой жизни. Воображал, что он выше этого: молодость, старость... для разумного человека здесь нет разницы... Ан есть? Есть где‐то водораздел, только не замечаешь, когда ты его перешел и — оказался за гранью... Ну, почему так задели его слова сына? Не потому ли, что сын и был для него живым мостом в юность?..
— Так, так... сынок,— сказал он сдавленно, и в звуке его голоса прозвучало удушенное не то рычанье, не то рыданье. Сын, лежавший на спине и говоривший, глядя в потолок, удивленно обернулся к отцу. Что‐то, видно, сказал не то... Господи, уж не принял ли отец на свой счет?!. Он сказал осторожно:

• 
  Отец, вы говорили, завтра в район едете. Что, собрание какое‐
  

нибудь?

• 
  Да‐а,— сказал Бекмирзаев спокойно.— Вызывают в райком. Дело, видно, какое‐то... перед отчетом.— Он снова замолк, и Зафарджан тоже уважительно и выжидающе молчал.
  

Вот, думал Бекмирзаев, хотел поговорить с сыном. Что ж, поговорили. Все теперь ясно. Не о чем больше и толковать.

• 
  Наверно, ты прав, сынок,— сказал он медленно.— Не стоит лежать завалом на дороге... Ну что, спать пора.
  
• 
  Спокойной ночи, отец!
  
• 
  Спокойной ночи...
  

Правильно, жизнь не щадит старых, думал Бекмирзаев, лежа без сна в темноте. Недаром его взволновал этот вызов в райком: наверняка предложат уходить. Может, и впрямь время. Но, кажется, теперь это его не так уж и огорчает. А главное, больше незачем будет бояться накачки, выговоров... того, что могут снять с должности!.. Время теперь сытное, на жизнь им со старухой хватит его персональной пенсии, дети, слава богу, нашли свое место. И сад у него неплохой, есть куда руки приложить. Пора, пора, скорей бы только все это произошло, осталось позади. А он, глупец, иной раз даже гордился, что оказался старейшим среди председателей колхозов в районе. Хотя — немножко стыдно бывало стоя отвечать на вопросы начальства... Ну, ладно, он эту должность не выпрашивал, он за нее и цепляться не будет. Невелико счастье, если подумать... одни заботы да головная боль. Уйти, уйти самому. Только вот... что ему останется? Ведь его мысли, его надежды и планы, его мечты и устремления — все связано с председательской ра‐ ботой. Дом налажен, у детей тоже вроде все всегда шло само собой — школа, институты, женитьба, работа... а его жизнь была в колхозе. Ему казалось, и до того, как стал он председателем, существованье его было направлено к этому, это само собой разумелось в его будущем. Буду‐ щем!.. Эх... Но ведь все эти годы он чувствовал себя на месте! Знал, что его почтительно встречают не из одного уважения к должности — он и должность были одно! Как же теперь? Разорвать пополам? Да вся кровь из него вытечет... Будет он, как мертвый ствол, срубленный под корень: полежит до поры на виду, а там...
Бекмирзаев поневоле стал вспоминать людей, при которых работал... которые уже ушли... Иные — давно. Был еще до войны секретарь райкома Туяков; это он угадал в молодом пастухе, встреченном в степи, руководителя. Запомнил — и потом


порекомендовал выдвинуть. Огромный мужик, крепкий, как карагач. Резкий, грубый. Бывало, выдаст по первое число, выругает почем зря, потом снизит тон, подымет кверху огромный, изуродованный чем‐то указательный палец и прибавит наставительно: «Горькое слово полезно... как перец... от горького слова вся машина внутри быстрей вертится...» В молодые годы Бекмирзаев старался ему подражать. Он ушел на фронт — и не вернулся. Сменил его в годы войны Буран Байсу‐ нов, пожилой агроном, много лет проработавший в районе, человек, напротив, мягкий до чрезвычайности, пожалуй, и голоса‐то никогда не повышавший. Даже в грозные военные годы умудрился он никого не
«гнуть», не «искоренять»... а план, однако, выполнялся. Или это сама война умела всех заставить работать с полной выкладкой?.. По правде говоря, тогда Байсунов не очень нравился Бекмирзаеву, не таким, казалось ему, должен быть руководитель района. Его раздражала эта мягкость, негромкая медлительная манера говорить, привычка то и дело протирать потрескавшиеся очки. Теперь он вспоминался почти с нежностью, с каким‐то сыновним чувством. Жив ли?.. Нет, конечно. Уже и тогда он был очень немолод. А хорошо бы его теперь встретить... старика... Его в конце концов сняли за что‐то. За что, Бекмирзаев уже не помнил — дела вроде в районе шли хорошо. Может, просто время подошло?.. Возраст?..
А сменил его Алимардан Исмаилов, которого забыть и вовсе трудно. При нем ход дел в районе напоминал натянутую нить, которая вот‐вот лопнет от перенапряжения. «Не выполнишь, я с тобой такое сделаю!»—это бывали его обычные заключительные слова. И делал. Бекмирзаев сам со стыдом вспоминал, как вернулся однажды в колхоз после очередной исмаиловской накачки и, на взводе, устроил в кишлаке дикую гонку: добрую неделю заставлял людей почти без отдыха убирать овощи, все разом и до конца, потом, конечно, не смог сдать на консервный завод и трети собранного, остальное чуть не все пропало... Да, едва не сняли его тогда! И поделом было бы. И урожай сгубил, и людей загнал, а уборку нужно было растянуть на месяц... Вот она, школа Исмаилова; много дров он наломал, хоть и продержался сравнительно недолго.
Зато после него пришел Рахим Касымов. Вот был человек!.. Бекмирзаев думал о нем, как о старшем брате, и не потому только, что их связывали особо добрые отношения; нет, Касымов почти к каждому, старался относиться так, словно видел в нем незаменимую ценность

для района... и люди, как правило, отвечали добровольным напряжени‐ ем всех сил. Спросить‐то он умел с человека, хоть и не криком, нет! Но и позаботиться о человеке умел... Бекмирзаев этой его заботе, может, и обязан тем, что до сих пор ходит по земле. Зато себя Касымов не сберег... И тебе, Бекмирзаев, пожалуй, уже недолго...

Ну, что это я, сказал он себе, и впрямь точно на поминках. Он посмотрел на сына и вздохнул; в слабом свете окна, падавшем на кровать, лицо Зафара было едва различимо. Чего ради, все‐таки внеочередное бюро райкома?.. По пустякам не вызвали бы столько народу. Конечно, поговорить кое о чем ой как надо. Ведь и в прошлом году план не выполнили, и нынче вот — внезапные холода; кое‐где неубранные овощи сгнили в одну ночь... Прошлый год с водой было очень плохо. И где уж тут быть хорошему, когда рассчитываешь главным образом на предгорные источники! В разгаре лета эту воду по каплям считаешь...
И еще одна мысль давно точила Бекмирзаева. Чуть не каждый вечер по телевизору показывают передовые хозяйства. В каждой области есть кишлаки, которые не уступят иному городу. Не клубы — дворцы; чайханы — что твой ресторан; больницы — куда нашей районной!
Л дома? Отличнейшие дома, есть и многоэтажные, хотя правду сказать, Бекмирзаеву они не по душе; а детские сады — загляденье! И природный газ, и цветные телевизоры... Сравнишь с ними свой кишлак
— не по себе ста‐ нрдится. А ведь люди здесь наверняка работают не меньше... От зари до зари. И ночь прихватят, если надо. Ну, не та земля... воды мало... многое... Но кое‐что построить и у него средств бы хватило! Сколько раз обращался он в район — нет, говорят, у вашего кишлака перспективы, нету, все равно переедете... И весь разговор. Выше обратиться — хоть и подумывал иной раз — что‐то мешало. Не страх — неловкость. Вообще‐то его кишлак и впрямь не на лучшем месте расположен — у самых гор, воды не хватает, и поля холмистые, трава на пастбищах кончается быстро, колхозный скот приходится перегонять чуть не за сто километров, в Майдантал. Но ведь жили, и живем, и должен тут, наверно, кто‐то жить, а раз так... решать что‐то надо. Отмахнуться от слов легче всего, только от проблемы не отмахнешься, берет за горло.
Иной раз, в дурную минуту, Бекмирзаев думал: ты сам больше всех виноват, в тебе все дело. Не впервой ему такие мысли в голову


приходят — сказать в районе, отпустите, мол, на пенсию, толку от меня чуть, вон сколько у вас молодых да грамотных... Правда, обычно настроение это потом отступало, уходило под напором неотложных каждодневных забот. Да и то — уйдешь, допустим, устранишься, ведь это значит признать: все твои годы были зря. Народ так и подумает: попусту, мол, нами командовал, всех обманул... Л кое‐что он все же сделал. Сделал, это уж от него не отнимешь. И может еще сделать: и опыт есть, и планы, и силы. Невелик кишлак, а людей в нем немало, и Бекмирзаев уже привык думать о людях — за людей...

* * *

Сидя в машине, председатель исподволь оглядывал односельчан. Крепкий народ — и все чем‐то похожи, как солдаты в строю. Но какие они разные за этой похожестью, он, может, лучше всех знает... Он смотрел на них почти с таким же чувством, с каким ночью глядел на спящего сына, что‐то в этом чувстве было и немного грустное — и радостное, успокаивающее. Успокаивающее, наверное, потому, что несло в себе ощущение взаимности. И они, он был уверен сейчас, относились к нему с долей сыновнего почтения...

Бекмирзаев разговаривал о чем‐то обыденном с нар‐ торгом Фатхиддином Хуснитдиновым, а сам думал: ну, что ответить, если вдруг спросят, кого предлагаешь на свое место? Вот хоть парторг — образованный, работящий парень... но опыта работы с людьми еще мало, не всегда он тут на высоте. Недавно кончил институт, два года ра‐ ботал в колхозе экономистом — хорошо работал. Бекмирзаев сам предложил его на пост секретаря парторганизации и не раскаивается: научится парень, видно, что научится! Только время еще нужно...
Время! А если нет его, этого времени?.. Ему самому было двадцать три, когда Туяков доверил ему колхоз — дальний, маленький, а все же целый колхоз. И не было у него за спиной института, науки, даже грамотности серьезной. Никто его не учил, как делать дело, как вести себя с людьми... жизнь учила, и он не ленился брать у нее уроки. Сам себя человеком сделал. И людям — разве не принес он пользы? При всех своих ошибках?..
Все‐то мысли на себя перескакивают. Кого же все‐таки предложить? Путабека?.. Начальник четвертой садоводческой бригады
— мужик крепкий, и всю жизнь в поле проводит... Но грубоват. А может,

зря я выискиваю в них недостатки?..

Бекмирзаев нащупал в кармане заявление и снова посмотрел в окно машины. Вчерашний снег лежал на полях плотным белым покрывалом, и краев его не видно было.

* * *

В райком прибыли в половине одиннадцатого. В приемной первого напротив девушки‐секретаря уже сидело несколько человек. Секретарша, улыбаясь, поднялась навстречу Бекмирзаеву. «Сейчас»,— сказала она, пошла в кабинет Халикова, полминуты спустя вышла и пригласила Бекмирзаева. В кабинете Халиков встретил его крепким рукопожатием. «Как здоровье, Махмуд‐ака?» — спросил он, в голосе его чувствовалось искреннее тепло. Бекмирзаев с шумом глотнул, сказал:

«Спасибо, в порядке...» Это предисловие, думал он; погладит, погладит

• 
  да и разделается, как повар с картошкой...
  
  • 
    Другие товарищи немного подождут, — сказал Халиков,— давайте сперва мы с вами поговорим... Я тут человек новый, с районом еще мало знаком, а вы — старейший раис, немало своего труда вложили, опыт у вас богатый, все тут знаете... Я покамест лишь несколько колхозов осмотрел, и ваш тоже. Слабоват, Махмуд‐ака, прямо скажу! — Он обезоруживающе улыбнулся при этих словах и добавил: — Извините меня, я в Сырдарье работал, там колхозы другие, богатые колхозы, и жизнь у колхозников иная...
    
  • 
    Там хлопок растят,— угрюмо сказал Бекмирзаев.— А у нас — скот, зерно, овощи...
    

Халиков посмотрел на него пристально:
— Ну, и?..

• 
  Что скрывать — затрат трудовых на овощи много, дохода мало.— Бекмирзаев потрогал рукой карман, где лежало заявление об уходе.— Вот и живем победней, чем сырдарьинцы...
  

Халиков выдержал паузу.

• 
  Я думаю, Махмуд‐ака, вы немножко ошибаетесь... насчет хлопка. Хлопок требует труда не меньшего, поверьте... Вот если б вы сказали: хлопководство механизировано куда больше — тут я с вами на все сто бы согласился... Будем думать. Но вот скажите — положа руку на сердце
  
• 
  все ли резервы свои вы используете? Внутренние резервы?.. Как я понял, главная ваша беда — нехватка воды. А что сделано, чтоб помочь
  

в этой беде? Нельзя ли воду из Чирчика поднять?

• 
  Как? — так же угрюмо сказал Бекмирзаев.
  
• 
  Ну, способы‐то есть и совсем простые! Разве из неделимого фонда колхоза нельзя выделить нужную сумму на один‐два насоса? Потом — если о людских резервах говорить... В кишлаке у вас около пятисот дворов, а в бригадах работает по три‐четыре человека!
  

Бекмирзаев молчал. Возразить трудно. Можно, конечно, но слишком долгий это разговор, и к чему он еще приведет!..

• 
  Я думаю,— говорил Халиков,— ничего нет странного, что второй год не выполняете план. Погода, конечно... понимаю. Но, Махмуд‐ака, погода ведь не мать родная, вечно надеяться на ее милости нельзя... Надо и свою гарантию иметь!
  

То ли оттого, что Халиков смотрел с тем же искренним дружелюбием, а в голосе его не слышалось никакой начальственной напористости — просто по‐товарищески рассуждает человек! — тот смутный сплав заранее выпестованной обиды, приготовленного внутреннего отпора всем возможным несправедливым и справедливым упрекам, невольного раздражения, что этот молодой статный парень вправе укорять и учить его, старого человека, чья жизнь прошла в этом районе, где и домов‐то сколько им построено, п деревьев выращено, и людей поднято, воспитано — весь этот тяжело ворочавшийся в груди ком стал таять, плавиться, как масло на теплой сковороде.

• 
  Разговор у нас, конечно, не из легких,— говорил между тем Халиков,— но все важные и добрые дела с легкого не начинаются. И я хотел поговорить сперва с вами наедине, чтоб те же слова на людях вы не поняли... ну, как бы это сказать... неправильно. Я хочу, чтоб сегод‐ няшнее бюро было совещанием: именно посоветоваться надо, да‐да! Послушать, что скажут товарищи. Я, знаете ли, уверен: у каждого, кто делает настоящее дело, обязательно есть и важные мысли по поводу этого дела. Вот и хотелось бы узнать, какие у товарищей мысли!.. А у вас к тому же — через три дня отчетное собрание! Так что все, о чем договоримся сегодня, передадите своим колхозникам! — он снова выдержал паузу и добавил, стараясь, видно, чтоб голос его звучал как можно мягче: — Махмуд‐ака, я считаю, в первую очередь надо обсуждать самые больные вопросы... те, что сами в двери райкома стучатся. Надо разобраться в делах отстающих хозяйств. Глубоко разобраться, настоящие причины выявить. Мы ведь партийцы, так что не будем бояться правды...
  

* * *

В густых вечерних сумерках две машины выезжают из района и направляются в сторону колхоза «Галаба». В первой — Бекмирзаев, парторг Хуснитдинов, три бригадира. Бюро райкома недавно кончилось, все устали, молчат, но, по глазам видно, еще перебирают в памяти это необычное заседание, сперва с неловкими, а потом все более горячими речами, да и спорами. Бекмирзаев тоже тасует в памяти сегодняшний день, потом припоминает вчерашний вечер и свою бессонную ночами даже ежится от стыдливого чувства. Надо же, ночь не спал, все думал — о чем? О себе, об одном себе! Готовился, старый дурак, будущую обиду пережить! Видно, и впрямь поднакопилось в тебе хлама, раис. Хорошо, повымели его сегодня... Хоть, правду сказать, ему лично ни одного упрека не адресовали! Молодец этот Халиков. Умница, и человек деликатный. Редкость среди молодых. А может, ты малость подзабыл, какие они, молодые?.. Нет, пожалуй, дела в районе теперь переменятся. И у нас в кишлаке — тоже. На»собрании поставлю вопрос ребром, все откровенно людям скажу. Райком, скажу, поможет, но жизнь наша благополучная, богатая наша жизнь — от нас самих зависит!..
Бекмирзаев поймал себя вдруг на том, что эти заезженные, тысячу раз говоренные слова зазвучали для него самого как новые, наполнились свежим, важным смыслом. И говорит он их мысленно прежде всего самому себе!.. Он всматривался во мглу, двигавшуюся с гор, а когда увидел сияющее скопление огней в ущелье, внутри раз‐ лилась бодрящая теплота. Ну, раис, сказал он себе, жизнь продолжается... А стало быть, ты в ответе за каждый из этих домов, где горит свет.
1972