Microsoft Word ru aloe utro ziyouz com doc

Ульмас Умарбеков р. 1934

АБДУЛЛА­КАВУНЧИ


Говорят, любовь слепа. И правда, не будь она слепой, разве приглянулся бы мне Абдулла‐кавунчи? Порой чуть не плачу от досады. Потом подумаю: аллах с ним, парней других нет, что ли,— и иду в клуб, веселюсь, стараюсь развлечься. Но стоит вернуться домой, потушить свет и лечь — сердце заноет и какой‐то ком подкатит к горлу. Повернусь на один бок, на другой, не могу уснуть: стоит передо мной его веселое лицо, и все тут. До чего же он славный! Из красивых глаз под черными густыми ресницами так и брызжет веселье, а как говорит

• 
  словно поет! Только есть у него один недостаток: каждые десять дней наголо бреет голову. Да еще так надушится дешевым одеколоном, что даже мутит от запаха. Отрастил бы себе волосы, зачесал бы их назад или набок — вот было бы красиво! Так нет же... А может, так оно и лучше? Будь он с волосами, да еще в вышитой рубашке, закружил бы головы девушкам. Ну и пусть бы кружил... Может, я от него отвернулась бы. А то в первый же день приезда в кишлак приворожил меня, да и все. Я вылезла из машины прямо у конторы, посидела немного на чемодане. «Ну вот, голубушка, с сегодняшнего дня вы самостоятельный человек, перестали есть мамин хлеб, справитесь ли?» — спросила я у себя. Потом вошла в контору. Из кабинета председателя слышались голоса. Я растерялась: войти или подождать? И невольно прислушалась
  

к разговору.

• 
  Я тебе, братец, тысячу раз говорил,— недовольно бубнил бас.— Мне дыни не нужны, хлопок нужен, да, хлопок. Это он приносит колхозу славу или обрекает его на позор. Даже младенцы понимают это, только ты не хочешь понять... Больше не дам ни клочочка земли.
  
• 
  Сулейман‐ака, только пять гектаров, ну, пожалуйста,— умолял молодой голос.— Низина Учтепы пустует, если уж на то пошло, дайте хоть ее, ведь и дыни нужны.
  
• 
  Сказал тебе, не дам. Не дам. И не уговаривай.
  

В комнате наступила тишина. Я постучалась и вошла. Передо мной стоял красивый парень. Широкоплечий, высокий... Увидел меня и покраснел, видно, смутился. Я поздоровалась. Председатель подошел, подал руку, потом с недовольным видом кивнул на парня.

• 
  Знакомьтесь. Бригадир Абдулла‐кавунчи. Никаких забот нет, кроме дынь.
  
• 
  Большому хозяйству дыни не помеха,— сказала я и посмотрела на Абдуллу. Вдруг мое сердце екнуло. Почему? И сама не пойму. Сулейман‐ака непонимающе посмотрел на меня и выпроводил Абдуллу‐кавунчи. Потом что‐то сердито объяснял мне, я до сих пор не знаю что.
  

И зачем только я приехала в этот колхоз? Ведь и другие колхозы просили агрономов!
Вечерами в общежитии девушки много говорили о любви. Но я никак не могла понять, как можно полюбить с первого взгляда. А теперь... Неужели я полюбила?! Заставляю себя не думать о нем и не могу. И днем думаю о нем и ночью. Выеду в поле и сама не замечаю, как поворачиваю коня в его бригаду. Нет его, разговариваю с девушками, хочу узнать о нем побольше. Не помню, прошла неделя со дня моего приезда или нет, а я о нем уже знала все.
Когда Абдулладжану было тринадцать лет, его отец ушел на фронт, и они остались вдвоем с матерью. Придет из школы и бежит в поле к матери. Об играх он и забыл. То окучивает помидоры, то прополет лук, ночами, несмотря на возражения матери, стережет дыни. А утром с мальчишками бежит на почту. Так прошел год. За этот год от отца было всего два письма. В первом отец писал: «Сынок, мой дорогой и единственный сын! Войне не видно конца. Я, конечно, не вернусь, пока не уничтожим врага в его логове. Береги мать, поручаю ее тебе. При‐ сматривай за дынями, которые растут на Учтепе. Под застрехой крыши коровника в старой шапке есть семена чудесной дыни, я привез их из Ферганы. Если сможешь, посади их. Скучаю по тебе. Отец твой Хамидулла‐кавунчи».
А во втором... второе написал уже не отец, а командир роты. Оно подняло на ноги весь кишлак. Это была «похоронка».
Три дня пропадал где‐то Абдулладжан, а на четвертый вернулся домой на заре, взял кетмень отца и отправился на Учтепу. Вот и заменил прославленного по всей республике Хамидуллу‐кавунчи его сын — Абдулладжан. Вывел сорта, которые не успел вывести отец. И вправду, если попадете на бахчу, то раскроете рот от удивления. Рука не поднимется сорвать желтые, как золото, чигирики, ананасы, лежащие стройными рядами в зеленых праздничных чапанах. В прошлом году на выставке в Москве Абдулладжан представлял наш

колхоз своими дынями.

А было так. Вечером мы с председателем пересчитывали в амбаре урожай бригад. Вдруг в воротах появляется Абдулладжан, ведет осла, запряженного в арбу. Арба была покрыта брезентом.

• 
  Эй, кавунчи, что за фокусы? — удивился председатель.
  
• 
  Дыни привез,— и Абдулладжан почему‐то улыбнулся.
  
• 
  Мало тебе машин?
  
• 
  Сломались машины.
  
• 
  Сломалась одна, ну две машины. Так что тебе нужно? Нам некогда.
  
• 
  А она одна. Одна? Что одна?
  
• 
  Дыня одна.
  

Абдулладжан, улыбаясь, снял брезент. Мы так и ахнули! За всю свою жизнь я не видела такой большой дыни. Не преувеличу, если скажу, что она одна заняла всю арбу. Слезы блеснули на глазах Сулеймана‐ака.

• 
  Молодец, сынок! — Он поцеловал Абдулладжана в лоб. — Кто бы мог подумать! Ты превзошел даже покойного отца.
  
• 
  Теперь вы дадите ему землю? ‐г‐ воспользовалась я моментом. «
  
• 
  Землю?.. Да, землю...— Сулейман‐ака задумался, потом махнул рукой.— Сколько?
  
• 
  Пятьдесят гектаров.
  
• 
  Пятьдесят гектаров?! Ладно, бери! Председатель тут же пошел звонить в район. Абдулладжан подошел ко мне и сказал:
  
• 
  Спасибо,— и пожал мне руку так, что я чуть не вскрикнула.
  
• 
  Вам... вам спасибо,— ответила я, растирая руку.— Нелегко вырастить такую дыню.
  

Тут вернулся Сулейман‐ака.

• 
  Ну вот,— он потрепал Абдулладжана по плечу,— завтра приедут из района. Поедешь в Москву.
  

И правда, все было так, как сказал председатель. Не прошло и недели, как Абдулладжан уехал на выставку. Пятнадцать дней без него мне показались пятнадцатью годами. В эти дни я поняла, что люблю его. Но как быть? Он же ничего не говорит мне. Разговариваем только о деле. И в клубе он не бывает, как другие парни. А если нечаянно заглянет, сидит себе в углу и улыбается. Ладно, пусть только приедет, я

знаю, что делать! В институте парни шутили: «Ох и язычок у тебя острый!» Вот и задам работу этому язычку.

Но Абдулладжан вернулся, а я и слова вымолвить не могу. Наоборот даже, если раньше хоть разговаривала с ним свободно, теперь наедине с ним язык прирастает к нёбу. В тот день, когда он вернулся из Москвы, долго рассказывал нам о том, что видел и узнал на выставке. Привез диплом выставки. Словно заколдованная, смотрела я на него.
Когда все разошлись, он вызвался проводить меня. Как я обрадовалась! Но чтобы не выдать себя, беспечно ответила:

• 
  Не беспокойтесь!
  

Я живу на окраине кишлака. По прямой дороге это близко. Чтобы удлинить путь, я свернула налево.
Мы шли рядом.

• 
  Не устаете? — спросил меня Абдулладжан.
  

— Когда уставать? — засмеялась я.— Времени нет!

• 
  Вы правы. И я очень соскучился по работе. Ведь пятнадцать дней руки были без дела! Да, а вы бываете в нашей бригаде? Как там дела?
  

Меня словно окатили водой. Я даже остановилась.

• 
  Хорошо! — зло ответила я.— В вашей бригаде дела идут хорошо! Лук пропололи... позднюю... позднюю дыню уже окучивали... перец полили... Еще о чем рассказать?
  
• 
  Мавджудахон, что с вами? — растерялся Абдулладжан.— Вы обиделись на меня?
  
• 
  Нет, не обиделась,— я закусила губу.— Зуб заболел. Дальше пойду одна. Спасибо...
  
• 
  Я провожу...
  
• 
  Спасибо...
  
• 
  Мавджудахон, но...
  
• 
  Нет, нет,— с обидой твердила я.— Не хочу отрывать вас от дел.
  

И изо всех сил побежала к дому! Не раздеваясь, бросилась на кровать и наплакалась досыта. Что за человек, на уме только работа!
Вот уже год прошел после этого. Чем больше избегаю его, тем сильнее тянет к нему. Но Абдулладжан молчит. А когда разговариваем, не смотрим друг на друга. И Абдулладжан стал избегать меня. На заре уходит в поле, ночью возвращается. В контору приходит, когда вызовут.
Тоску свою я решила заглушить работой. И в стужу, и в зной езжу по полям. Иногда даже ночую где‐нибудь на стане. Подняли мы

четыреста гектаров новых земель. Половину засеяли хлопком. На остальной посадили фруктовые саженцы. Пятьдесят гектаров отдали Абдулле‐кавунчи. До сих пор я не называла его так. А теперь буду. Даже как‐то на собрании так назвала.

Эх, почему я не парень! Подошла бы к нему и спросила: «А скажи‐ка, голубчик, правду: любишь ты вон ту девушку или нет? Ведь чахнет она по тебе...» А что, если скажет «не люблю»? Я даже вздрогнула от этой мысли. Нет, жизнь без Абдулладжана — не жизнь. Я встала, хотя и очень устала за день, накинула жакет и вышла на улицу. Ночь темная. Кругом ни души. Через яблоневый сад прошла к реке. Приятно шелестит листва под ногами.
—Луна выплыла из‐за туч. Засеребрились волны реки. Я подошла поближе. И вдруг, вдруг...

• 
  Мавджуда! — позвал знакомый голос. Я стремительно обернулась: Абдулладжан!
  
• 
  Здравствуйте! — выпалила я, хотя мы и виделись утром.
  
• 
  Здравствуйте! Что, не спится?
  
• 
  Да,— улыбнулась я.— А вы?
  
• 
  Я? — Абдулладжан тоже улыбнулся.— Люблю погулять вечерами. Не спится, есл*( не пройдусь немного.
  
• 
  С каких пор?
  
• 
  Да вот уж больше года.
  
• 
  Пейте снотворное.
  
• 
  Мавджудахон!
  
• 
  Что?
  
• 
  Знаете...
  

— Нет....
Абдулладжан откашлялся.

• 
  Давайте пройдемся. Вы не против?
  
• 
  Что же,— с деланным равнодушием согласилась я, про себя подумала: «Ну что, голубчик?»
  

Мы долго гуляли. По висячему мосту, мимо клеверного поля, дошли до бахчи. Абдулладжан принес дыню. Вынул из голенища нож и только прикоснулся к дыне, она распалась на две половины. Хотя у меня зуб на зуб не попадал от холода, я съела кусочек. Ох, и сладкая!

• 
  На свете есть вещи намного...— Абдулладжан запнулся.
  

Я удивилась. Не словам, его смелости удивилась я. Но промолчала, будто не слышала. Он, видно, понял это. Сказал, с любовью глядя на

бахчу:

• 
  Может, на будущий год побольше засеять этих семян?
  
• 
  Можно.
  
• 
  Вы поможете?
  
• 
  Конечно.
  
• 
  Эти дыни можно хранить всю зиму.
  
• 
  Идемте. Уже поздно.
  

Дорогой Абдулладжан не проронил ни слова. И я молчала. К чему слова? Мы оба заняты своими мыслями. О чем он думает? Может, о дынях? Пусть думает! Если у человека есть думы — есть и сердце. А я, я думаю о нем. Он стоит этого.

• 
  Мавджуда...— сказал он, когда мы были у яблонь.
  
• 
  Что?
  
• 
  А завтра... завтра вы будете гулять?
  

Сейчас он был похож на ребенка, глаза его светились.

• 
  Гулять? — улыбнулась я.— Да, обязательно. Птицей я влетела в комнату. Не раздеваясь, бросилась на кровать и впервые за многие ночи заснула спокойно и безмятежно.
  

1960

ОСЕНЬЮ

Медленно, неторопливо шла тетушка Саври по скверу Революции. Куда ей спешить? Что у нее, дети дома плачут или ждут неотложные дела? Все сделано, и плакать некому. Зачем ей спешить? Да и рано еще. Утренний вц‐ терок еще не согрелся, но уже не щиплется холодом. Иней серебряными сережками свисает с листьев. И до чего же всесильно это солнце! Не будь его, разве появились бы эти сережки? И птицы стаями облепили деревья. Раньше они чирикали где‐то в листве, а теперь греются на солнышке. И люди тоже тянутся к солнцу.

В сквере мало народу. Кто на работе, кто на базаре делает покупки, а кто уже идет с работы, как тетушка Саври.
На работу она приходит рано. Подметет пол, сотрет пыль. В некоторых комнатах помоет полы. Иногда протрет окна. Когда приходят служащие, все вокруг блестит.
Вот уже два месяца она работает здесь, но так и не знает, как называется ее контора. Все комнаты заставлены высоченными кривыми столами. Служащие стоя что‐ то чертят на больших листах

бумаги, а что — она не знает.

На работу ее устроил Сатуболди. У Сатуболди отдельный кабинет, а у дверей всегда сидит женщина. Но ее тетушка Саври видит редко. Уборку она начинает с этой комнаты, когда никого нет.
А закончит работу и идет через сквер домой. Летом в сквере шумно, весело. Куда ни глянешь — всюду люди, даже сесть негде. И утром, и днем, и вечером. Теперь не так. Кругом — пусто. Скамейки — пустые. А какие скамейки!.. Такие удобные! Сядешь, все тело отдыхает. Тетушка садится на одну из них и разглядывает прохожих. Потом по прямой улице идет домой. Она любит ходить пешком, да и привыкла уже. За всю свою жизнь, а ей уже шестьдесят три года, она ни разу не ездила ни в машине, ни в трамвае. Ох, и мучался ее покойный Усман‐ака, когда они собирались куда‐нибудь! «Ну что ты себя терзаешь»,— умолял он ее, уговаривал. Не помогало. Иногда сердился: «Что ты имеешь против транспорта?» Но и это не помогало.
В пятьдесят лет Усман‐ака ушел из жизни. Не был ни болен, ни ранен. Вечером ел шавлю — любил покойный эту рисовую кашу с мясом и машем. «Вздремну‐ка,— говорит,— что‐то сон одолевает». Лег и не встал. Покойный был низкого роста — по плечо тетушке Саври, кроткий, покладистый. Настолько тихий, что не знали, дома он или нет. И смерть его была такой же незаметной. Но в каждый праздник тетушка Саври бывает на могиле мужа.
Трудно ей очень. Но Сатуболди устроил ее на работу, и теперь ей легче, она бывает на людях.
Многие, оказывается, пропали на фронте без вести, не только ее сын. Так‐то оно так, но по единственному сыну горюешь сильнее. До сих пор она не знает, правильно сделала или нет, что сняла траур. Она слышала, что кто‐то вернулся через двадцать один год. А сколько вре‐ мени прошло, как ушел Бердали? Только семнадцать лет. Может, и вернется еще. Вечерами, когда она сидит одна за чашкой плова, мысли одолевают ее. И ей кажется, что сейчас войдет Бердали с двумя дынями. Почему обязательно с дынями, тетушка Саври не знает. Но помнит: откуда бы ни пришел Бердали, из школы ли, или еще откуда‐нибудь, всегда что‐нибудь приносил. Накануне отъезда тоже так было: принес ведро персиков.
Бердали был красивый парень. Он красиво смеялся. И тогда на щеках у него появлялись ямочки. Тетушка Саври очень любила, когда смеялся сын. Смеялся он и на вокзале, когда уезжал на фронт. Этот день

тетушка Саври никогда не забудет. Когда она вспоминает его, слезы так и навертываются на глаза. Припомнит еще свое одиночество и совсем затоскует.

Хорошо еще, что Сатуболди проведывает. Он навещает ее со дня траура, вот и на работу устроил.
Она и ходит теперь через сквер, по прямой улице. Здесь познакомилась с Сабирджаном. Сабирджан — сапожник. Он очень здоровый, широкоплечий. Ей часто хочется спросить: «Почему ты обувь чинишь, неужели нет работы по твоим силам?», но не спрашивает, стес‐ няется. И потом какое ей дело? Каждый занимается тем, что,ему по душе. А если сказать правду, то у Сабирджа‐ на золотые руки. Он словно родился сапожником. Игла и шило так и играют в его крепких, загорелых руках. А какой он внимательный! Каждый раз вежливо здоровается с ней:

• 
  Ассалом алейкум, тетушка. И куда это вы?
  
• 
  Домой, сынок, домой,— замедляет тетушка шаги и гордо добавляет: — С работы иду.
  
• 
  Наверно, устали.— Сабирджан откладывает работу.— Отдохните немного, чайку попейте. Цейлонский. Только что заварил.
  

Когда тетушка Саври спокойна за дом, она соглашается. А за дом она почти всегда спокойна. До обеда еще далеко. В доме все чисто.
Сабирджан подает скамеечку, она садится. И вот тогда она чувствует усталость. Но выпьет крепкого, как Сабирджан говорит, цейлонского чаю и бодреет. Тепло разливается по телу, и ей не хочется вставать. В такие дни она здесь остается до вечера. Сабирджан много знает, да и говорит умно. Какие новости в мире, о чем говорят руко‐ водители государств, чего еще хочет выкинуть Америка,— обо всем знает. Или же говорит про обувь, которую чинит.

• 
  Посмотрите на эти ботинки,— говорит он,— видите, дыра с верблюжий глаз. И каблуки стоптались. Вы знаете, кто носил их?
  

Тетушка Саври качает головой, нет, не знает. Сабирджан продолжает:

• 
  Этот человек очень трудолюбивый. Только о работе и думает. Ходит, напорется на камень — посмотрит. Сверху целы — идет дальше. Снять и посмотреть ему некогда.
  

Сабирджан набьет новую подметку, выровняет каблуки, и туфли опять как новые.
Она хочет спросить его: «С таким умом мог бы управлять какой‐

нибудь конторой, зачем сидишь здесь?» Но молчит. Вспомнит сына.

«Хотя бы так сидел, и то было бы великое дело»,— думает она, и какой‐ то ком подступает к горлу. Она знает: если не уйдет сейчас, то расплачется, и прощается с Сабирджаном.

• 
  Долгой жизни тебе, сынок! Пусть твои руки не знают усталости!
  
• 
  Спасибо, тетушка,— говорит Сабирджан.— Счастливого пути!
  

Всю дорогу тетушка Саври сдерживает слезы, а дома сразу принимается готовить обед. Иногда это не помогает, слезы так и льются. Выпьет чаю и ждет рассвета. Когда прокричит петух, ей становится легче. На работе и около Сабирджана она успокаивается.
Но... но уже три дня будка закрыта, Сабирджана нет. В первый день это ее не очень обеспокоило. Но сердце все же дрогнуло, когда она увидела з*мок. Она даже подождала немного — может, придет. Нет, не пришел. И на второй день то же самое. А она, оказывается, очень привыкла к Сабирджану. Домой вернулась опечаленная, словно потеряла что‐то дорогое.
Есть не хотелось. Легла сразу, но всю ночь не сомкнула глаз. Что случилось? Может, уехал куда‐нибудь? Сказал бы. Что же случилось?
Тетушка Саври шла медленно, неторопливо. Зачем ей спешить? Что у нее, дети дома плачут или ждут неотложные дела?
Все сделано, и плакать некому. Да к тому же еще рано. Сегодня она получила зарплату. В универмаг, что ли, зайти? Нужно обувь купить. Уже и зима наступает.
Так тетушка Саври хотела отвлечь себя от мыслей о Сабирджане. Но не могла. Вдруг она ускорила шаги. Прошла и универмаг. А вот и будка. Открыта или опять закрыта? Тетушка Саври шла быстро, размахивая руками. Будка открыта. Тетушка зовет что есть силы:

• 
  Сабирджан!
  

Кто‐то выглянул в окно.

• 
  Что вам, бабушка?
  

Тетушка опешила. Это был не Сабирджан.

• 
  А где же Сабирджан? — спросила она упавшим голосом.
  
• 
  Что? — В будке сидел усатый человек.— Проходите, бабушка.— Он указал на скамейку.— Садитесь.
  

Тетушка Саври опустилась на скамейку, словно только и ждала этого. Она очень устала и была бледной. Сняла жакет. Она задыхалась от быстрой ходьбы. Отдохнув немного, спросила:

• 
  Где же Сабирджан?
  

• 
  Сабирджан? — переспросил усатый. Он прибивал подкову к сапогу.— Сабирджан заболел. Лежит.
  
• 
  Что с ним? — испугалась тетушка.— Где лежит?
  
• 
  Дома,— не отрываясь от сапога, ответил усатый.— Дома лежит.
  

Не знаю, что с ним. Мне сказали: «Иди замени его»,— вот я и сижу.
Тетушка Саври медленно встала. У нее онемело все тело. Ноги еле двигались.

• 
  Сидите, бабушка, — сказал усатый,— что за дело у вас к Сабирджану? Может, я сделаю?
  

Тетушка Саври не ответила. Она медленно пошла домой. Зачем ей спешить? Что у нее, дети дома плачут? Нет. Даже единственного сына аллах отнял у нее. Куда ей спешить? Ведь только полдень. Вдруг похолодало. Повеял холодный ветерок. Тетушка Саври вздрогнула. На‐ дела жакет.
Тетушка Саври добралась до дому и присела на террасе. Сидела долго. Ей захотелось цейлонского чаю. Сабирджан как‐то уговорил ее взять у него пачку этого чая. Пока она умывалась, самовар вскипел. Заварила крепкий чай. Но вдруг ее будто осенило. Она оделась потеплее и быстрыми шагами вышла на улицу. Вернулась к будке. Будка была закрыта. Тетушка задумалась. Потом вошла во двор трехэтажного дома, перед которым стояла будка. Во дворе мальчик возился с колесом.

• 
  Сынок, не знаешь, где живет Сабирджан? Сапожник? — спросила она у мальчика.
  

- Знаю,— мальчик поднялся.— Один раз я ему помогал нести дыню. Показать вам?

• 
  Покажи, милый! — тетушка обрадовалась.
  
• 
  Ладно,— согласился мальчик.— Только поедем на машине.
  
• 
  На машине? На какой машине?
  

Вот видите.— Мальчик показал на колесо. — Я поеду впереди, а вы сзади. Не бойтесь, если я уеду далеко, вернусь потом. Ладно?

• 
  Ладно, сынок, ладно,— закивала головой тетушка Саври. И мальчик покатил колесо.
  
• 
  Бип‐бип‐бип! Поехали! Сабирджан жил неподалеку.
  
• 
  Вот.— Мальчик указал на маленькую красную калитку.— Здесь он живет. Входите. Я поехал. Бип‐бип‐ бип!
  

Голубчик мой! Пусть счастлива будет твоя мать!
Тетушка Саври вошла. В узеньком дворике никого не было. Она

подошла к двери. Сердце сильно билось. Она тихо постучалась.

• 
  Кто? Входите!
  

Это был Сабирджан. Она узнала его но голосу. И успокоилась.
Вошла.
Полулежа на кровати, Сабирджан смотрел на дверь.
- О! Тетушка! Проходите.— Он сел на кровати, но не встал.

• 
  Пришла вот,— сказала успокоенная тетушка.— Что с тобой, сынок? Как здоровье?
  
• 
  Да вот, старая рана,— ответил Сабирджан.
  
• 
  Какая рана?
  
• 
  Ноги...
  
• 
  Что с ногами, сынок? — вновь забеспокоилась тетушка Саври, приближаясь к нему.
  
• 
  С ногами? — Сабирджан задумался.— С ногами... Нет ног...
  
• 
  А?! — тетушка так и обмерла.
  

Наступила тишина. Сабирджан, застеснявшись чего‐то, зажмурился. Потом улыбнулся, открыл глаза и посмотрел на тетушку. Лицо ее было залито слезами.
— Ну, что вы, не плачьте,— сказал Сабирджан.— Напрасно. Это война. Лучше расскажите о своей работе. Ну как, вы довольны?
Тетушка не отвечала. Она замерла у ног Сабирджана. Вдруг она закашлялась, морщинистое лицо ее сжалось еще больше, и она громко, как ребенок, зарыдала.
— Сынок, сыночек мой! Пусть будет проклята война, пусть она будет проклята! — повторяла она сквозь слезы.
Поздно она уходила от Сабирджана. Когда вышла на улицу, уже было темно. Она шла быстро, спешила. Как не спешить? Столько дел. Нужно приготовить обед Сабирджану. И он, оказывается, любит плов. По дороге надо заглянуть к Сатуболди. Разве она сама сможет перенести свою постель? И потом сегодня такой хороший день. Нет жгучего утреннего ветра — душа радуется. Ох, и капризна же осенняя погода! Как бы не испортилась! Надо спешить.
1962