Кутузов и Наполеон в романе Л. Н. Толстого "Война и мир" Описание внешности

3. Бородинское сражение
А)
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая 
и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою 
камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал 
одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог 
знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны 
на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez 
toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему 
камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько 
было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая 
позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта. 
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, –
сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для 
русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи. 

---

– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и 
Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой. 
...Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на 
двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, 
что он не успел вполне приготовить сюрприза. 
... – А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что-то, покрытое 
покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага 
назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил: 
– Подарок вашему величеству от императрицы. 
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и 
дочери австрийского императора, которого почему-то все называли королем Рима. 
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской 
мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой 
руке изображала скипетр. 
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого 
короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим 
картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась. 
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – 
Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение 
лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он 
скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – 
это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, 
чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза 
его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против 
портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству 
великого человека. 
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика 
портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с 
тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского 
короля, сына и наследника их обожаемого государя. 
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед 
палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой 
гвардии. 
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует 
римский король!] – слышались восторженные голоса. 
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии. 
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу 
без поправок написанную прокламацию. В приказе было: 
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для 
нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте 
так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее 
потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в 
великой битве под Москвою!»... (Т3.,ч.2, гл. 26) 
Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая 
местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания 
своим генералам. 

---

... Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно 
или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного 
хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме 
приказаний. ... 
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана 
диспозиция сражения. 
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного 
ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта 
– четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено. 
... Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции 
сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям 
неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все 
нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения 
Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не 
мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено. (Т.,3, ч. 
2, гл. 27) 
Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал: 
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра. 
...Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся 
от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение 
палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех 
же местах. Он одобрительно кивнул головой. 
... В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину. 
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры 
догорали в слабом свете утра. 
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. 
Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый 
раздались близко и торжественно где-то справа. 
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один 
другой. 
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась. (Т. 3, ч. 2, гл. 
29) 
Б)
Из-под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге 
стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось 
церковное пение. 
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы. 
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!.. 
– Смоленскую матушку, – поправил другой. 
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, 
побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах 
священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли 
большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того 
времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и 
кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных. 

---

... Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто-то, вероятно, очень важное 
лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе. 
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер 
тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре. 
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и 
с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся 
походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал 
рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. 
Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, 
ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться. 
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и 
долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. 
Наконец он встал и с детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, 
дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя 
друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы. (Т. 
3, ч. 2, гл. 21) 
... Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом 
принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила 
главнокомандующего. 
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. (Т.3, ч. 2, гл.22) 
Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на 
том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только 
соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему. 
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, 
– обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – 
говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось 
подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что 
ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. 
Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч 
человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не 
распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и 
убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и 
руководил ею, насколько это было в его власти. 
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва 
превозмогавшее усталость слабого и старого тела. 
...В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на 
тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей 
степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. 
Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать. 
Флигель-адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну 
надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во 
время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом 
фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады 
армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием 
прислал к главнокомандующему своего любимца. 
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на 
Вольцогена. 

---

Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, 
слегка дотронувшись до козырька рукою. 
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью 
показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого 
старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли 
Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) 
] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать 
старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его 
видел и понял. 
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и 
нет возможности остановить их, – докладывал он. 
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился 
на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой 
сказал: 
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном 
расстройстве… 
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на 
Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и 
захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не 
знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход 
сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему. 
Вольцоген хотел возразить что-то, но Кутузов перебил его. 
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый 
государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю 
и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. 
Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты 
везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из 
священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. 
Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese 
Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ] 
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в 
это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте 
Бородинского поля. 
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать 
более. Выслушав его, Кутузов по-французски сказал: 
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не 
думаете, как другие, что мы должны отступить?] 
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, –
отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается 
победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…] 
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – 
обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем. 
...И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же 
настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его 
приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска. 
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не 
было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что 
сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало 

---

не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в 
душе каждого русского человека. 
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение 
того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись. (Т. 3, ч. 2, 
гл. 35)