теряют эту способность по воле мелкобуржуазных
богов, в результате чистых зигзагов
удачи;
и потом,
по сути своей этот дар почти физический, близкий к
звериному нюху, — просто особо ценное проявление
силы, чисто нервная чуткость к тому, откуда дует ветер
(«У меня внутри как будто радар»).
Напротив того, интеллектуал осуждается за свою
телесную неполноценность: Мендес*
7
«тощ, как пико-
вый туз», похож на «бутылку от вишийской воды»
(двойной мотив презрения — к воде и к диспепсии).
Замкнувшись в своей гипертрофированно раздутой,
неустойчиво-бесполезной голове, организм интеллек-
туала страдает тяжелейшим физическим пороком —
усталостью
(это телесный субститут декадентства):
при всей своей праздности, интеллектуал от рождения
утомлен, тогда как пужадист, хоть и все время в трудах,
остается неутомимо бодр. Здесь намечается глубинная
идея, заключенная в
любой морали человеческого
тела, — идея расы. Интеллектуалы составляют одну
расу, пужадисты — другую.
Правда, на первый взгляд пужадовское понимание
расы парадоксально. Пужад признает, что средний
француз — продукт многочисленных расовых скре-
щений (известный мотив: Франция — плавильный
тигель, где смешиваются расы), но именно эту множест-
венность родовых корней он гордо противопоставля-
ет
сектантской узости тех, что всегда скрещивались
только между собой (следует, разумеется, понимать —
евреев). Указывая на Мендес-Франса, он восклицает:
«Сам ты расист!» — а затем поясняет: «Из нас двоих
именно он может быть расистом, потому что у него-то
есть раса». Можно сказать, Пужад исповедует расизм
смешанной расы — впрочем, ничем не рискуя, так как
от этого достославного смешения всегда получаются,
по-прежнему согласно Пужаду, одни лишь Дюпоны,
Дюраны*
8
да Пужады, то есть всякий раз одно и то же.
Подобная идея расы как синтеза, разумеется, очень
важна, позволяя делать акцент то на синкретизме, то
на расовой чистоте. В первом случае Пужад имеет в
своем распоряжении старую, некогда революционную
261
I
.
М
ифологии
21 / 35
идею
нации,
питавшую все течения французского
либерализма (Мишле против Огюстена Тьерри, Жид
против Барреса*
9
, и т. д.): «Во мне перемешались все
мои предки — кельты, арверны*
10
. Я возник из сплава
многих нашествий и исходов». Во втором же случае он
с легкостью вспоминает о таком фундаментальном
атрибуте расизма, как Кровь (здесь это кельтская
кровь «крепкого бретонца» Ле Пена*
11
, отделенного
целой расовой пропастью от «эстетов Новой левой»,
или же галльская кровь, которой лишен Мендес). Как
и в отношении к уму, здесь происходит произвольное
распределение ценностей: в результате смешения од-
них кровей (Дюпонов, Дюранов и Пужадов) получает-
ся чистокровность, и остается лишь спокойно подсчи-
тывать эти однородные величины; другие же (прежде
всего кровь «безродных технократов») представляют
собой явление сугубо качественное, а потому дискре-
дитированное в пужадистском мире: они не должны
примешиваться, вступать в спасительное соединение
с могучей
французской количественностью, с тем
«простонародьем», чье численное превосходство про-
тивопоставляется утомленности «изысканных» интел-
лектуалов.
Оппозиция сильных и утомленных рас, галлов и
безродных, простонародья и изысканности — это,
помимо прочего, еще и просто оппозиция провинции
и Парижа. Париж воплощает собой все порочное во
Франции — Систему с ее садизмом, интеллектуально-
стью, утомленностью: «Париж — это
настоящий
монстр, жизнь там выбилась из колеи; с утра до вечера
оглушающая, одуряющая суета», и т. д. Париж входит
в состав той ядовитой качественности (в другом месте
Пужад дает ей имя, сам не ведая, какое точное, — диа-
лектика), которая, как мы уже видели, противостоит
количественному миру здравого смысла. Подняться
на борьбу с этим «качеством» стало решительным
испытанием для Пужада, его Рубиконом:
Do'stlaringiz bilan baham: