Учебное пособие для студентов филологических факультетов университетов состояние литературного процесса

«Братья Карамазовы» (1878 – 1880)
Последняя и высочайшая вершина творчества Достоевского – роман «Братья Карамазовы».
К середине 70-х годов Достоевский был убежден, что понять сегодняшнюю жизнь и сегодняшнего человека можно только тогда, когда определенная стадия бытия и развития предстанет как открытая и готовая к переходу в следующую стадию ступень. Жизненный материал, в котором писатель исследует процессы такого перехода, берется им в состоянии брожения, хаоса, на грани распада. Внимание именно к такому материалу определялось как эстетическим заданием художника, так и действительным хаосом и катастрофичностью мира.
Именно в таком состоянии предстает жизнь в «Братьях Карамазовых». Плотские инстинкты, цинизм и юродство Федора Павловича, «карамазовский безудерж» Митеньки, идеологический бунт Ивана, «инфернальная» красота Грушеньки – все вышло из обыкновенных границ, драматически напряглось, обнажая в себе возможность и необходимость возмездия за грех, очищающего страдания, веры в разумность бытия.
Рисуя картину современного разложения, Достоевский достигает в своей манере предельной выразительности, создавая сильные колористические эффекты. В общую мрачную атмосферу он вводит зловеще яркие краски порока и преступления, распределяет свет и тень по принципу резкой контрастности. Такое художественное освещение нужно ему затем, чтобы рельефнее выступил психологический рисунок каждого образа в мельчайших его изгибах и оттенках и одновременно – чтобы рядом с вершинами духа темнее и таинственнее зияли бездны человеческой природы. Общий для всех романов писателя прием приобретает особое значение в «Братьях Карамазовых».
За литературными приемами, за психологическими гротесками «Карамазовых» стоят подлинные факты эпохи, отмеченные вырождением дворянства, моральной деградацией личности…», - пишет критик В.Котельников.
Все эти тенденции сфокусированы в образе Федора Павловича Карамазова. Он олицетворяет источник всяческого растления и вместе с тем – погибель зараженного безверием и развратом социального организм
Хищному сладострастию Федора Павловича нужно и разврат утвердить как всеобщий принцип, не признающий ни моральных, ни физических, ни психических границ. Чувственная разнузданность вместе с циническим умом побуждают героя совершить насилие над городской юродивой, Лизаветой Смердящей - и этот эпизод приобретает символическое значение как в отношении Карамазова-отца, так и в структуре всего романа. Кощунством над природой, над душой, над юродивой, «божьим человеком», Федор Павлович покушается на изначальные основы, подрывает корни родового древа человеческого. Он - носитель той тенденции развития, которая ведет к самоистреблению. И рожденный от него Лизаветой сын - Смердяков - существо вполне выморочное, лишенное сокровенного человеческого содержания и в чувственной, и в нравственной, и в умственной сфере. Он - нежить, как воспринимает его карамазовский слуга старик Григорий: не человек, «а из банной мокроты завелся». Смердяков ненавидит все - людей, их идеалы и обычаи, собственную участь, ненавидит завистливо и трусливо. Зато с готовностью Смердяков принимает в себя то, что дает волю его мстительной ненависти: провозглашаемое Иваном право желать смерти отца своего, его же идею, что «коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе» - вот как излагает идею этот «лакей и хам», прямо и просто выведший из философской посылки брата-атеиста возможность и необходимость преступления.
Смердяков убивает породившего его Карамазова-отца: круг разложения, таким образом, замкнулся. Но образ Смердякова этим в романе не исчерпывается. В нем Достоевский пророчески указывает на множащуюся породу «выморочных» людей, оторванных от национальных и общечеловеческих корней, лишенных уже не только веры, убеждений, сердечных привязанностей, но и самой способности и потребности их иметь. Смердяковы примут и исполнят любые идеи и лозунги, дающие ход их низкой и злой натуре, они станут «передовым мясом» (как называет его Иван) во всяком деле общественной смуты и разрушения, предпринятом каким-нибудь очередным Верховенским.
В старшем сыне, Дмитрии, дух и плоть безудержно устремлены к красоте - к венцу и главной тайне мироздания. Но красота здесь, в отличие от «Идиота», предстает героям глубоко двойственным явлением. Дмитрий поражен этой двойственностью и переживает ее как внутренний разлом, как мучительный душевный «надрыв». Его жизнь - метание между двумя идеалами и, наконец, выбор одного, обретение «нравственного центра», без которого могучие стихии жизни превращаются в карамазовщину. Красота - и в «идеале содомском»: в темных желаниях, порождаемых жестоким «сладострастным насекомым», наследственно живущим в крови. Это-то карамазовское «насекомое» возбуждает в нем желание унизить гордую красавицу Катерину Ивановну и ощутить наслаждение от ее унижения, оно порождает все неистовства плоти, все «безобразия» Митеньки. Красота – и в «идеале Мадонны», перед которым преклоняется Дмитрий, даже «погружаясь в самый, в самый глубокий позор разврата». И обе стороны красоты заключает в себе человек: «Начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны». «Слишком даже широк» человек, чья природа вмещает оба идеала, и в этой «широкости», без единственной и абсолютной меры истинно прекрасного, он обречен на трагическую двойственность, на внутренний хаос - как Свидригайлов, Ставрогин, Версилов, Дмитрий Карамазов. Но карамазовский избыток сил хочет обнять и пережить все. Дмитрий в бешеных порывах чувств и влечений переступает все границы - лишь чудо, «дух светлый» спас его в последний момент от убийства отца.
Однако обстоятельства преступления приводят суд к убеждению, что убийца – он. Следствие и судебный процесс, изображенные писателем в критических тонах, способны воссоздать лишь грубую механику материальных фактов, а правда человеческой души, в последнем боренье одолевшей в себе зло, им недоступна.
Митя осужден на каторгу. Перед ним открывается путь страдания, уже начатый схождением души по мытарствам дознания и суда. Но отнюдь не покорностью и смирением проникнут он на пороге новой жизни: в нем воскресает человек, во всей полноте прежних сил «восставший» на «идеал содомский», на зло не только в себе, но и в мире. Мите снится вещий сон: он едет по печальной степи и видит среди погорельцев мать с плачущим «дитем» и чувствует, «что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дите, не плакала бы и черная иссохшая мать дитяти, чтобы не было вовсе слез…. ни у кого…».
Человек может и должен принять свое страдание, которым искупляется вина. Это необходимо для того, чтобы исполнился нравственный закон. Но возможно ли принять этот мир, который обрекает на страдание невинных? Можно ли счесть благими и разумными его законы? Во всей трагической остроте ставит перед собой эти вопросы Иван Карамазов.
Иван идет путем великих сомнений человеческой мысли, доходя в них до последней черты, до бездны отчаяния. Он усомнился в справедливости всех решений – и людских, и божьих. Противоречия мира Иван доводит до жгучей непереносимой остроты, находя едва ли не злорадное удовлетворение в неразрешимости своих этических антиномий. Он мучается ими сам и мучит Алешу, испытуя в нем веру, прочность «положительной» истины. Иван выдвигает свои аргументы, потрясающие и сердце и рассудок картиной человеческих страданий. Эти аргументы тем неотразимей, что все они - факты действительные. Среди этих фактов есть самые чудовищные – истязание детей, чему нет и не может быть никаких мыслимых оправданий. Вина мучителей превосходит всякую меру человеческого прощения – и сам Алеша, кроткий, всепрощающий Алеша требует расстрелять того генерала, который затравил собаками восьмилетнего ребенка. Но если взять за правило – «око за око», «кровь за кровь» - то никогда не сбудется мечта о любовном единении людей, о конечной гармонии мироздания. Потребность же человека в гармонии – вечная и сильнейшая потребность его духовной природы.
Иван мощно – и в пределах рассудочного суждения неопровержимо – отвергает все, что выходит за пределы его всеобъемлющего и всесильного (как он полагает) разума. Он идет до конца в своем отрицании, не страшась последствий, и здесь, в плане идеологическом, проявляется его (скрытый до поры) карамазовский «безудерж». Отрицая идеал конечной гармонии, он отрицает и бессмертие и как неизбежное следствие выводит полный, безграничный аморализм, ибо действительно, если в человеке не заключена высшая и бессмертная сущность, на которую указывал Христос, то «на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставило людей любить себе подобных», и значит, «все позволено», в том числе и желать смерти своего отца. Этого решения и дожидался Смердяков, немедленно переведший теорию Ивана на язык практического действия. Так всеотрицающий разум привел к отрицанию самой жизни, так карамазовский дух развязал самые мрачные, подспудные силы карамазовской плоти. Последняя стадия отрицания, порождаемая порывом к преодолению распада, - это отрицание своего распавшегося сознания, это безумие, но безумие очищающее, освобождающее Ивана от «его черта», от «подлого» ума, заведшего в безвыходные противоречия теоретического созерцания.
Алеша не опровергает Ивана в его сфере – в сфере умозрительной – здесь они слишком неравные противники. По существу их диалог-спор развертывается в пространстве всего романа. Это диалог двух коренных, противоположный мировоззрений: Алеша верит, что человеческая природа заключает в себе возможность безграничного развития и достижения высших идеалов, что она достойна той свободы, на которой основывал свое учение Христос. Иван же убежден, что возможности человека исторически исчерпаны и вера в грядущую гармонию и стремление к ней есть роковое заблуждение.
Главные перспективы жизни в романе связываются, конечно, с Алешей, в котором все языческие, «земляные» стихии карамазовской породы преображаются под влиянием его духовного отца, старца Зосимы, в могучую жизнеутверждающую силу. Именно Алеша возвращает Ивану его истинную человеческую сущность. Знаменитое - «Не ты убил отца, не ты!» - есть осуждение преступной мысли Ивана и одновременно – оправдание и воскрешение его замученной совести, «изгнание дьявола» (раздвоение личности), исцеление души.
Влияние Достоевского на последующую литературу колоссально и по следствиям своим бесконечно многообразно. Именно его творчество стало одним из важнейших факторов продвижения не только в литературу, но и в самое философию экзистенциальной проблематики – особенно с начала ХХ столетия. Для многих писателей с принятием такой мировоззренческой ориентации был связан повышенный интерес к психологически сложным типам личности, к катастрофическому сюжетному развитию, к трагическим коллизиям жизни.