|
* * *
Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок и было
помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник едва взглянул на него.
Он был явно возбужден.
– Где портрет? – сразу спросил он.
Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом. Булочник
быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он снял шляпу. Он так
торопился, что сначала и не подумал об этом.
Фердинанд остался со мной в дверях.
– Как поживаешь, Фердинанд? – спросил я.
Он сделал неопределенный жест рукой.
– Что-нибудь случилось?
– Что могло случиться?
– Ты плохо выглядишь.
– И только.
– Да, – сказал я, – больше ничего…
Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая чем-то старого
сенбернара.
Подождав еще немного, мы подошли к булочнику. Портрет его жены удивил меня: голова
получилась отлично. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором покойница
выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет еще довольно молодой женщины.
Она смотрела на нас серьезными, несколько беспомощными глазами.
– Да, – сказал булочник, не оборачиваясь, – это она. – Он сказал это скорее для себя, и я
подумал, что он даже не слышал своих слов.
– Вам достаточно светло? – спросил Фердинанд.
Булочник не ответил.
Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел назад и кивком
головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской.
– Вот уж чего никак не ожидал, – сказал он удивленно. – Скидка подействовала на него. Он
рыдает…
– Всякого может задеть за живое, – ответил я. – Но с ним это случилось слишком поздно…
– Слишком поздно, – сказал Фердинанд, – всегда все слишком поздно. Так уж повелось в
жизни, Робби.
Он медленно расхаживал по комнате:
– Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы.
– У тебя золотой характер, – сказал я. Он остановился:
– При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о
грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…
– Ты опять прав, – сказал я. – Ну, давай – сыграем быстро партию.
Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы,
действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат.
– Здорово! – сказал я. – Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской
разбойник.
– Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, – ответил Фердинанд.
– А почему ты меланхоличен?
– Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным,
когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так… вообще…
– Но только если он один, – сказал я.
– Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно вкусным. Он
достал бутылку и рюмки.
– Не пойти ли нам к булочнику? – спросил я.
– Сейчас. – Он налил коньяк. – За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь
подохнем!
– Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!
– Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы все-таки уцелели. Надо выпить и за это!
– Ладно.
Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник все еще
стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом большом голом
помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.
– Упаковать вам портрет? – спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул:
– Нет…
– Тогда я пришлю вам его завтра.
– Он не мог бы еще побыть здесь? – неуверенно спросил булочник.
– Зачем же? – удивился Фердинанд и подошел ближе. – Он вам не нравится?
– Нравится… но я хотел бы оставить его еще здесь…
– Этого я не понимаю.
Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял – он боялся повесить портрет дома, где
жила эта черноволосая дрянь.
Быть может, то был страх перед покойницей.
– Послушай, Фердинанд, – сказал я, – если портрет будет оплачен, то его можно спокойно
оставить здесь.
– Да, разумеется…
Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу.
– Я вам должен еще четыреста марок? – спросил булочник.
– Четыреста двадцать, – сказал Фердинанд, – с учетом скидки. Хотите расписку?
– Да, – сказал булочник, – для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут же
получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на
невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище
потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у
окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял ею последним отблеском
жизни. Все было необычным – две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и
множество безмолвных портретов.
Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами,
рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно
смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки
повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару.
Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг
огромной от красноватого огонька.
– Можно еще изменить кое-что в портрете? – спросил булочник.
– Что именно?
Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности:
– Можно это снова убрать?
Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ.
– Конечно, – сказал Фердинанд, – она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет,
если ее убрать.
– И я так думаю. – Булочник замялся на минуту. – Сколько это будет стоить?
Мы с Фердинандом переглянулись.
– Это ничего не стоит, – добродушно сказал Фердинанд. – Напротив, мне следовало бы
вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано.
Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться
с этим. Но затем он решительно заявил:
– Нет, оставьте… ведь вы должны были ее нарисовать.
– И это опять-таки правда…
Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко;
я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с
брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с
кадилляком. Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только
тем, что дома у него живет черноволосая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости.
Do'stlaringiz bilan baham: |
