Три товарища

* * *
Мы остались втроем в зале трактира. Внезапно наступила тишина. Мерно тикали
шварцвальдские часы. Хозяйка убирала стойку и по-матерински поглядывала на нас. У печки
растянулась коричневая гончая собака. Время от времени она лаяла со сна, – тихо, визгливо и
жалобно. За окном шурша скользил ветер. Его заглушали обрывки солдатских песен, и мне

---

казалось, что маленькая комнатка трактира вместе с нами подымается ввысь и, покачиваясь,
плывет сквозь ночь, сквозь годы, сквозь множество воспоминаний.
Было какое-то странное настроение. Словно время остановилось; оно уже не было рекой,
вытекающей из мрака и впадающей в мрак, – оно стало морем, в котором безмолвно отражалась
жизнь. Я поднял свой бокал. В нем поблескивал ром. Я вспомнил записку, которую составлял с
утра в мастерской. Тогда мне было немного грустно. Сейчас все прошло. Мне было все
безразлично, – живи, пока жив. Я посмотрел на Кестера. Он говорил с девушкой, я слушал, но не
различал слов. Я почувствовал мягкое озарение первого хмеля, согревающего кровь, которое я
любил потому, что в его свете все неопределенное, неизвестное кажется таинственным
приключением. В саду Ленц и Биндинг пели песню о сапере в Аргоннском лесу. Рядом со мной
звучал голос незнакомой девушки; она говорила тихо и медленно, низким, волнующим, чуть
хриплым голосом. Я допил свой бокал.
Вернулись Ленц и Биндинг. Они несколько протрезвели на свежем воздухе. Мы стали
собираться. Я подал девушке пальто. Она стояла передо мной, плавно расправляя плечи, откинув
голову назад, чуть приоткрыв рот в улыбке, которая никому не предназначалась и была
направлена куда-то в потолок. На мгновенье я опустил пальто. Как же это я ничего не замечал
все время? Неужели я спал? Внезапно я понял восторг Ленца.
Она слегка повернулась ко мне и поглядела вопросительно. Я снова быстро поднял пальто и
посмотрел на Биндинга, который стоял у стола, все еще пурпурнокрасный и с несколько
остекленевшим взглядом.
– Вы полагаете, он сможет вести машину? – спросил я.
– Надеюсь.
Я все еще смотрел на нее:
– Если в нем нельзя быть уверенным, один из нас мог бы поехать с вами.
Она достала пудреницу и открыла ее.
– Обойдется, – сказала она. – Он даже лучше водит после выпивки.
– Лучше и, вероятно, неосторожнее, – возразил я. Она смотрела на меня поверх своего
маленького зеркальца.
– Надеюсь, все будет благополучно, – сказал я. Мои опасения были очень преувеличены,
потому что Биндинг держался достаточно хорошо. Но мне хотелось что-то предпринять, чтобы
она еще не уходила.
– Вы разрешите мне завтра позвонить вам, чтобы узнать, все ли в порядке? – спросил я.
Она ответила не сразу.
– Ведь мы несем известную ответственность, раз уж затеяли эту выпивку, – продолжал я, –
из особенности я со своим днем рождения. Она засмеялась:
– Ну что же, пожалуйста, – мой телефон – вестен 27–96.
Как только мы вышли, я сразу же записал номер. Мы поглядели, как Биндинг отъехал, и
выпили еще по рюмке на прощанье. Потом запустили нашего «Карла». Он понесся сквозь легкий
мартовский туман. Мы дышали учащенно, город двигался нам навстречу, сверкая и колеблясь, и,
словно ярко освещенный пестрый корабль, в волнах тумана возник бар «Фредди». Мы поставили
«Карла» на якорь. Жидким золотом тек коньяк, джин сверкал, как аквамарин, а ром был
воплощением самой жизни. В железной неподвижности восседали мы на высоких табуретах у
стойки, вокруг нас плескалась музыка, и бытие было светлым и мощным; оно наполняло нас
новой силой, забывалась безнадежность убогих меблированных комнат, ожидающих нас, и все
отчаянье нашего существования. Стойка бара была капитанским мостиком на корабле жизни, и
мы, шумя, неслись навстречу будущему.

---

II 
На следующий день было воскресенье. Я спал долго и проснулся только когда солнце
осветило мою постель. Быстро вскочив, я распахнул окно. День был свеж и прозрачно ясен. Я
поставил спиртовку на табурет и стал искать коробку с кофе. Моя хозяйка – фрау Залевски –
разрешала мне варить кофе в комнате. Сама она варила слишком жидкий. Мне он не годился,
особенно наутро после выпивки. Вот уже два года, как я жил в пансионе фрау Залевски. Мне
нравилась улица. Здесь всегда что-нибудь происходило, потому что вблизи друг от друга
расположились дом профсоюзов, кафе «Интернационалы» и сборный пункт Армии спасения. К
тому же, перед нашим домом находилось старое кладбище, на котором уже давно никого не
хоронили. Там было много деревьев, как в парке, и в тихие ночи могло показаться, что живешь
за городом. Но тишина наступала поздно, потому что рядом с кладбищем была шумная площадь
с балаганами, каруселями и качелями.
Для фрау Залевски соседство кладбища было на руку. Ссылаясь на хороший воздух и
приятный вид, она требовала более высокую плату. Каждый раз она говорила одно и то же: «Вы
только подумайте, господа, какое местоположение!» Одевался я медленно. Это позволяло мне
ощутить воскресенье. Я умылся, побродил по комнате, прочел газету, заварил кофе и, стоя у
окна, смотрел, как поливают улицу, слушал пение птиц на высоких кладбищенских деревьях.
Казалось, это звуки маленьких серебряных флейт самого господа бога сопровождают нежное
ворчанье меланхолических шарманок на карусельной площади… Я выбрал рубашку и носки, и
выбирал так долго, словно у меня их было в двадцать раз больше, чем на самом деле.
Насвистывая, я опорожнил свои карманы: монеты, перочинный нож, ключи, сигареты… вдруг
вчерашняя записка с номером телефона и именем девушки. Патриция Хольман. Странное имя –
Патриция. Я положил записку на стол. Неужели это было только вчера? Каким давним это
теперь казалось, – почти забытым в жемчужно-сером чаду опьянения. Как странно все-таки
получается: когда пьешь, очень быстро сосредоточиваешься, но зато от вечера до утра возникают
такие интервалы, которые длятся словно годы.
Я сунул записку под стопку книг. Позвонить? Пожалуй… А пожалуй, не стоит. Ведь на
следующий день все выглядит совсем по-другому, не так, как представлялось накануне вечером.
В конце концов я был вполне удовлетворен своим положением. Последние годы моей жизни
были достаточно суматошливыми. «Только не принимать ничего близко к сердцу, – говорил
Кестер. – Ведь то, что примешь, хочешь удержать. А удержать нельзя ничего».
В это мгновенье в соседней комнате начался обычный воскресный утренний скандал. Я
искал шляпу, которую, видимо, забыл где-то накануне вечером, и поневоле некоторое время
прислушивался. Там неистово нападали друг на друга супруги Хассе. Они уже пять лет жили
здесь в маленькой комнате. Это были неплохие люди. Если бы у них была трехкомнатная
квартира с кухней, в которой жена хозяйничала бы, да к тому же был бы еще и ребенок, их брак,
вероятно, был бы счастливым. Но на квартиру нужны деньги. И кто может себе позволить иметь
ребенка в такое беспокойное время. Вот они и теснились вдвоем; жена стала истеричной, а муж
все время жил в постоянном страхе. Он боялся потерять работу, для него это был бы конец.
Хассе было сорок пять лет. Окажись он безработным, никто не дал бы ему нового места, а это
означало беспросветную нужду. Раньше люди опускались постепенно, и всегда еще могла
найтись возможность вновь подняться, теперь за каждым увольнением зияла пропасть вечной
безработицы.
Я хотел было тихо уйти, но раздался стук, и, спотыкаясь, вошел Хассе. Он свалился на стул:
– Я этого больше не вынесу.

---

Он был по сути добрый человек, с покатыми плечами и маленькими усиками. Скромный,
добросовестный служащий. Но именно таким теперь приходилось особенно трудно. Да,
пожалуй, таким всегда приходится труднее всех. Скромность и добросовестность
вознаграждаются только в романах. В жизни их используют, а потом отшвыривают в сторону.
Хассе поднял руки:
– Подумайте только, опять у нас уволили двоих. Следующий на очереди я, вот увидите, я!
В таком страхе он жил постоянно от первого числа одного месяца до первого числа другого.
Я налил ему рюмку водки. Он дрожал всем телом. В один прекрасный день он свалится, – это
было очевидно. Больше он уже ни о чем не мог говорить.
– И все время эти упреки… – прошептал он. Вероятно, жена упрекала его в том, что он
испортил ей жизнь. Это была женщина сорока двух лет, несколько рыхлая, отцветшая, но,
разумеется, не так опустившаяся, как муж. Ее угнетал страх приближающейся старости.
Вмешиваться было бесцельно.
– Послушайте, Хассе, – сказал я. – Оставайтесь у меня сколько хотите. Мне нужно уйти. В
платяном шкафу стоит коньяк, может быть он вам больше понравится. Вот ром. Вот газеты. А
потом, знаете что? Уйдите вечером с женой из этого логова. Ну, сходите хотя бы в кино. Это
обойдется вам не дороже, чем два часа в кафе. Но зато больше удовольствия. Сегодня главное:
уметь забывать! И не раздумывать! – Я похлопал его по плечу, испытывая что-то вроде
угрызения совести. Впрочем, кино всегда годится. Там каждый может помечтать.