Три товарища

* * *
Несколько дней спустя я почувствовал покалывание в груди и стал кашлять. Главный врач
услышал это, пройдя по коридору, и просунул голову в мою комнату:
– А ну зайдите ко мне в кабинет.
– Да у меня ничего особенного, – сказал я.
– Все равно, – ответил он. – С таким кашлем вы не должны приближаться к мадемуазель
Хольман. Сейчас же идите со мной.
У него в кабинете я со своеобразным удовлетворением снимал рубашку. Здесь здоровье
казалось каким-то незаконным преимуществом; сам себя начинал чувствовать чем-то вроде
спекулянта или дезертира.
Главный врач посмотрел на меня удивленно.
– Вы, кажется, еще радуетесь? – сказал он, морща лоб.
Потом он меня тщательно выслушал. Я разглядывал какие-то блестящие штуки на стенах и
дышал глубоко и медленно, быстро и коротко, вдыхал и выдыхал, – все, как он велел. При этом я
опять чувствовал покалыванье и был доволен. Хоть в чем-нибудь я теперь мог состязаться с Пат.
– Вы простужены, – сказал главный врач. – Ложитесь на денек, на два в постель или по
крайней мере не выходите из комнаты. К мадемуазель Хольман вы не должны подходить. Это не
ради вас, а ради нее.
– А через дверь можно мне с ней разговаривать? – спросил я. – Или с балкона?
– С балкона можно, но не дольше нескольких минут. Да пожалуй можно и через дверь, если
вы будете тщательно полоскать горло. Кроме простуды, у вас еще катар курильщика.
– А как легкие? – У меня была робкая надежда, что в них окажется хоть что-нибудь не в
порядке. Тогда бы я себя лучше чувствовал рядом с Пат.
– Из каждого вашего легкого можно сделать три, – заявил главный врач. – Вы самый
здоровый человек, которого я видел в последнее время. У вас только довольно уплотненная
печень. Вероятно, много пьете.
Он прописал мне что-то, и я ушел к себе.
– Робби, – спросила Пат из своей комнаты. – Что он сказал?
– Некоторое время мне нельзя к тебе заходить, – ответил я через дверь. – Строжайший
запрет. Опасность заражения.
– Вот видишь, – сказала она испуганно. – Я ведь все время говорила, чтоб ты не делал этого.
– Опасно для тебя, Пат, не для меня.
– Не болтай чепухи, – сказала она. – Скажи, что с тобой?
– Это именно так. Сестра! – Я подозвал сестру, которая принесла мне лекарство. – Скажите
мадемуазель Хольман, у кого из нас болезнь более заразная.

---

– У господина Локампа, – сказала сестра. – Ему нельзя заходить к вам, чтобы он вас не
заразил.
Пат недоверчиво глядела то на сестру, то на меня. Я показал ей через дверь лекарство. Она
сообразила, что это правда, и рассмеялась. Она смеялась до слез и закашлялась так мучительно,
что сестра бросилась к ней, чтобы поддержать.
– Господи, – шептала она, – милый, ведь это смешно. Ты выглядишь таким гордым.
Весь вечер она была весела. Разумеется, я не покидал ее. Напялив теплое пальто и укутав
шею шарфом, я сидел до полуночи на балконе, – в одной руке сигара, в другой – бокал, в ногах –
бутылка коньяка. Я рассказывал ей истории из моей жизни, и меня то и дело прерывал и
вдохновлял ее тихий щебечущий смех; я сочинял сколько мог, лишь бы вызвать хоть мимолетную
улыбку на ее лице. Радовался своему лающему кашлю, выпил всю бутылку и наутро был здоров.
* * *
Опять дул фен. От ветра дребезжали окна, тучи нависали все ниже, снег начинал
сдвигаться, по ночам в горах шумели обвалы; больные лежали возбужденные, нервничали, не
спали и прислушивались. На укрытых от ветра откосах уже начали расцветать крокусы, и на
дороге среди санок появились первые повозки на высоких колесах.
Пат все больше слабела. Она не могла уже вставать. По ночам у нее бывали частые
приступы удушья. Тогда она серела от смертельного страха. Я сжимал ее влажные бессильные
руки.
– Только бы пережить этот час, – хрипела она. – Только этот час, Робби. Именно в это
время они умирают…
Она боялась последнего часа перед рассветом. Она была уверена, что тайный поток жизни
становится слабее и почти угасает именно в этот последний час ночи. И только этого часа она
боялась и не хотела оставаться одна. В другое время она была такой храброй, что я не раз
стискивал зубы, глядя на нее.
Свою кровать я перенес в ее комнату и подсаживался к Пат каждый раз, когда она
просыпалась и в ее глазах возникала отчаянная мольба. Часто думал я об ампулах морфия в моем
чемодане; я пустил бы их в ход без колебаний, если бы не видел, с какой благодарной радостью
встречает Пат каждый новый день.
Сидя у ее постели, я рассказывал ей обо всем, что приходило в голову. Ей нельзя было
много разговаривать, и она охотно слушала, когда я рассказывал о разных случаях из моей
жизни. Больше всего ей нравились истории из моей школьной жизни, и не раз бывало, что, едва
оправившись от приступа, бледная, разбитая, откинувшись на подушки, она уже требовала,
чтобы я изобразил ей кого-нибудь из моих учителей. Размахивая руками, сопя и поглаживая
воображаемую рыжую бороду, я расхаживал по комнате и скрипучим голосом изрекал всякую
педагогическую премудрость. Каждый день я придумывал что-нибудь новое. И мало-помалу Пат
начала отлично разбираться во всем и знала уже всех драчунов и озорников нашего класса,
которые каждый день изобретали что-нибудь новое, чем бы досадить учителям. Однажды
дежурная ночная сестра зашла к нам, привлеченная рокочущим басом директора школы, и
потребовалось довольно значительное время, прежде чем я смог, к величайшему удовольствию
Пат, доказать сестре, что я не сошел с ума, хотя и прыгал среди ночи по комнате: накинув на
себя пелерину Пат и напялив мягкую шляпу, я жесточайшим образом отчитывал некоего Карла
Оссеге за то, что он коварно подпилил учительскую кафедру.
А потом постепенно в окна начинал просачиваться рассвет. Вершины горного хребта

---

становились острыми черными силуэтами. И небо за ними – холодное и бледное – отступало все
дальше. Лампочка на ночном столике тускнела до бледной желтизны, и Пат прижимала влажное
лицо к моим ладоням:
– Вот и прошло, Робби. Вот у меня есть еще один день.