|
частью
прекрасного
торжествующего образа человека — образа, который потенциально в нем
есть, но подавляется.
Уставы общественного долга переводят уроки празднества в русло
нормального, повседневного существования, служа постоянной опорой для
индивида. И наоборот, отрешенность, бунт — или изгнание — разрушают
животворные связи. С точки зрения единства социума, такой отверженный
индивид — просто ничто, сущая потеря. Тогда как человек, который может
честно сказать, что он сыграл свою жизненную роль — священника ли,
проститутки, королевы или раба, —
есть
некто в полном смысле слова
быть.
Обряды инициации и возведения в сан преподают урок сущностного
единства индивида и общности; более широкий горизонт открывают
календарные празднества. Подобно тому как индивид является органом
общества, так род, племя, город — равно как и все человечество —
являются лишь фазами могучего космического организма.
Сезонные празднества так называемых примитивных народов обычно
представляются как попытки управлять природой. Такое представление
ошибочно. В каждом действии человека присутствует что-то от желания
управлять, особенно же в тех магических обрядах, которые, как считалось,
вызывают дождь, исцеляют болезнь или предотвращают наводнение; и тем
не менее во всех подлинно религиозных обрядах (в противоположность
ритуалам черной магии) доминирующим мотивом является подчинение
неотвратимости судьбы — и в сезонных празднествах этот мотив особенно
очевиден.
Насколько известно, нет ни одного племенного обряда, который был
бы направлен на то, чтобы отвратить, скажем, приход зимы; напротив, все
обряды готовят общину к тому, чтобы вместе со всей природой пережить
этот страшный сезон холодов. И весенние обряды отнюдь не пытаются
заставить природу немедленно родить хлеб и плоды для изголодавшего
племени; напротив, в этих обрядах всем миром готовятся к обычным
сезонным работам. Здесь празднуют, отмечают и представляют само чудо
годового цикла, с его радостями и тяготами, как продолжающееся в
жизненном круге человеческого сообщества.
Множество других символов непрерывности природного бытия
заполняют мир сообщества, живущего в мифологических координатах.
Например, кланы американских
[483]
охотничьих племен обыкновенно
считали себя потомками единого предка — полуживотного, получеловека.
Это предки, породившие не только людей данного клана, но также
животных, именем которых называется клан; так, люди клана бобра
считались прямыми потомками бобров, были защитниками этих животных
и, в свою очередь, сами были защищены животной мудростью своей
лесной родни. Или другой пример:
хоган
, или мазаная глиной хижина, у
индейцев навахо в Нью-Мексико и Аризоне, которая строилась на
основании их представлений о строении космоса. Вход в жилище был
обращен на восток. Восемь сторон хижины соответствовали четырем
сторонам света и промежуточным направлениям. Каждый линия и
пересечение соответствовали элементам великого и всеобъемлющего
хогана
земли и неба. И так как душа самого человека считалась
тождественной по своей форме со всей вселенной, глиняная хижина являла
собой образ изначальной гармонии человека и мира и напоминание о
сокровенном жизненном пути к совершенству.
Но есть и другой путь — диаметрально противоположный пути
общественного долга и народной религии. С точки зрения приверженности
долгу любой изгнанник есть ничто. С другой же точки зрения, однако, это
изгнание есть первый шаг на пути исканий. Каждый несет в себе все;
поэтому это могут быть внутренние искания. Различия пола, возраста или
призвания отнюдь не сущностные характеристики человека; это всего лишь
маски, которые мы временно носим на сцене мира. Образ человека,
сокрытый в нем, не следует путать с его одеждами. Мы считаем себя
американцами, гражданами XX века, жителями Запада, цивилизованными
христианами. Мы или добродетельны, или грешны. Однако подобные
определения не говорят нам, что значит быть человеком, они отмечают
лишь случайные обстоятельства времени и места рождения или статьи
дохода. Что же в нас главное? Каков фундаментальный характер нашего
бытия?
Аскетизм средневековых святых и индийских йогов, эллинистические
мистерии инициации, древние философии Востока и Запада — все это
способы смещения внимания индивидуального сознания вглубь от его
поверхностных облачений. Все предварительные медитации взыскующего
увлекают его ум и чувства от внешних случайностей жизни, обращая его к
глубинам. «Я не есть это и не есть то, — размышляет он, — не моя мать и
не сын, только что умерший; не мое тело, болезненное и стареющее; не моя
рука, не глаз, не голова; не совокупность всех этих вещей. Я — не мое
чувство; не мой разум; не моя интуиция». Через такие размышления он
проникает в свои глубины и наконец прорывается в бездонный предел
осознания. После подобных экзерсисов ни один человек уже не может
всерьез считать себя таким-то и таким-то из такого-то и такого-то города.
Общество и общественный долг уходят на задний план. Мистер такой-то и
такой-то, открыв в себе величие человека, погружается в себя и свою
отрешенность.
Это стадия Нарцисса, глядящего в воду, Будды, погруженного в
созерцание в точке покоя, но это еще не конечная цель; необходимый шаг,
но не последний. Цель — не
увидеть
, а осознать, что ты и
есть
эта
сущность; и в этой своей сущности человек обретает свободу
странствовать по миру. Более того, сам мир имеет такую сущность.
Сущность человека и сущность мира едины. Поэтому нет больше
необходимости ни в отрешенности, ни в уходе из мира. Куда бы ни лежал
путь героя, что бы он ни избрал своим поприщем, он будет неизменно
ощущать это присутствие как свою сущность, ибо тем самым он обретает
способность видения. Это означает конец одиночества. Как приобщение к
социуму приводит к осознанию Всего сущего в себе самом, так и изгнание
приводит героя к осознанию Самости во всем сущем.
Фокусируясь в этой точке, вопрос об эгоизме и альтруизме перестает
существовать. Индивид теряет себя в этом правиле и возрождается в
тождестве со вселенной. Для Него и через Него создан мир. «О Магомет, —
сказал Бог, — если бы не было тебя, Я не сотворил бы небо».
Do'stlaringiz bilan baham: |
