Тысячеликий герой

4. Центр Мироздания 
Следствием успешного завершения приключения героя является
высвобождение и вливание в мир потока жизни. Чудо этого потока может
быть представлено в физическом смысле как циркуляция живительной
субстанции, динамически — как поток энергии, а духовно — как
проявление высшей благости. Такие представления легко сменяют друг
друга, отображая три степени сгущения одной жизненной силы. Обильный
урожай является знаком милости Господней; милость Господня — это пища
души; удар молнии — это предвестник благодатного дождя и в то же самое
время проявление высвобожденной божественной энергии. Милость
Господня, питающая материя, энергия — все это вливается в живой мир, и
всякий раз, когда этот процесс останавливается, жизнь разлагается и
переходит в смерть.
Этот поток изливается из невидимого источника, место его вхождения
является центром символического круга вселенной, Покоящимся Местом
из легенды о Будде
[53]
, вокруг которого, можно сказать, вращается мир. Под
этой точкой располагается голова космического змея, поддерживающего
землю, дракона, символизирующего воды пучины, которые являются
божественной 
жизнетворной 
энергией 
и 
субстанцией 
демиурга,
миропорождающим аспектом бессмертного сущего
[54]
. Древо жизни, то
есть сама вселенная, растет из этой точки. Своими корнями оно уходит в
держащую его на себе тьму; на его верхушке золотая птица солнца; у его
подножия журчит ручей, берущий свое начало в неисчерпаемом роднике.
Или это может быть образ космической горы с градами богов на ее
вершине, подобными лотосу света, и городами демонов в ее лоне,
освещаемыми драгоценными камнями. Это может быть, опять же, фигура
космического мужчины или женщины (например, сам Будда или
танцующая древнеиндийская богиня Кали), которые сидят или стоят на
этом месте или даже прикованы к дереву (Аттис, Христос, Вотан); ибо
герой как воплощение Бога сам является центром мира, пуповиной, через
которую энергии вечности вливаются во время. Таким образом, это Пуп
Земли — символ непрерывного сотворения; таинства поддержания мира
вечным чудом обновления, которое бьет ключом во всех вещах.
У индейцев пауни северных территорий Канзаса и юга Небраски жрец
во время церемонии Хако пальцем ноги чертит круг. Рассказывают, что при
этом жрец говорит следующее:

---

«Этот круг представляет гнездо, и рисуется он пальцем ноги
потому, что орел строит гнездо своими когтистыми лапами. Хотя
мы подражаем птице, строящей гнездо, это действие имеет еще и
другой смысл; мы думаем о том, как Тирава создает мир, в
котором будут жить люди. Если вы подниметесь на высокую гору
и оглянетесь вокруг, то увидите, как со всех сторон небо
соприкасается с землей, а внутри этого замкнутого кругом
пространства живут люди. Поэтому каждый начертанный нами
круг является не только гнездом, но и представляет круг, который
Тирава-атиус сотворил для того, чтобы в нем жили все люди.
Круги также символизируют родство группы, клана, племени»
[55]
.
Небесный свод покоится на четырех сторонах земли, иногда его
держат, словно кариатиды, четыре царя, карлика, великана, слона или
черепахи. Отсюда традиционный смысл математической проблемы
квадратуры круга: в ней заключается секрет трансформации небесных
форм в земные. Очаг в доме, алтарь в храме являются ступицей колеса
земли, лоном Матери Вселенной, чей огонь — это огонь жизни. А
отверстие в крыше шатра — или верхушка, вершина или фонарь купола —
являет собой сердцевину или центральную точку неба: солнечную дверь,
через которую души возвращаются из времени обратно в вечность, подобно
аромату подношений, сжигаемых в огне жизни и поднимающихся по оси
восходящего дыма от ступицы земного колеса к ступице колеса небесного
[56]
.
Наполняемое таким образом солнце является чашей Господней,
неистощимым Граалем, изобилующим субстанцией жертвоприношения,
ибо плоть Господня истинно есть пища, а кровь Его истинно есть питие
[57]
.
В то же время оно питает все человечество. Солнечный луч, зажигающий
очаг, символизирует переход небесной энергии в лоно мира — и опять же
является осью, объединяющей и вращающей оба колеса. Через солнечную
дверь непрерывно циркулирует энергия. Через нее нисходит Бог и восходит
человек. «Я есть дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет,
и пажить найдет»
[58]
. «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь
пребывает во Мне, и Я в нем»
[59]
.
Для культуры, все еще пребывающей в колыбели мифологии и общий
ландшафт, и каждая стадия человеческого бытия оживает благодаря
символическим намекам. Холмы и рощи имеют своих сверхъестественных
стражей и связаны с широко известными эпизодами локальной версии

---

истории сотворения мира. Кроме того, повсюду есть свои особые святые
места. Все места, где герой родился, боролся или снова ушел в небытие,
отмечены и освящены. Там воздвигается храм, обозначающий и
инспирирующий чудо совершенной центральности, ибо это место является
местом прорыва к неистощимому источнику. Некто в этом месте открыл
вечность. Поэтому само это место может содействовать плодотворной
медитации. Как правило, такие храмы в своем построении воспроизводят
четыре направления мирового горизонта, а святое место или алтарь,
расположенный в центре, символизирует источник вечной энергии.
Человек, входящий внутрь храма и приближающийся к святая святых,
имитирует подвиг подлинного героя. Его цель заключается в повторении
универсальной схемы, что служит средством пробуждения внутри него
самого и воссоздания концентрирующей и обновляющей жизнь формы.
Древние города построены по подобию храмов, их главные ворота
располагаются в четырех направлениях, в то время как в центре стоит
главное святилище божественного основателя города. Жители города
живут и вершат свои труды в границах, заданных этим символом.
Подобным образом центром национальных и мировых религий является
определенный город: для западного христианства это Рим, для ислама —
Мекка. Согласованные поклоны трижды на день всех мусульман по всему
миру, направленные, подобно спицам соразмерного миру колеса, к центру,
в котором размещается Кааба, образуют огромный живой символ
«подчинения» (
islam
) всех и каждого воле Аллаха. «Ибо именно Он, —
читаем мы в Коране, — покажет тебе истину всего того, что ты
делаешь»
[60]
. Или, опять же: великий храм может быть воздвигнут где
угодно. Потому что в конечном итоге Все пребывает повсюду, и любая
точка может стать местопребыванием силы. В мифе любая травинка может
принять образ спасителя и провести ищущего странника в святая святых
его собственного сердца.
Таким образом, центр мироздания может быть везде. И, являясь
источником всего сущего, он в равной мере наполняет мир как добром, так
и злом. Уродство и красота, грех и добродетель, удовольствие и боль —
являются в равной мере плодами его творения. «У бога все прекрасно,
хорошо и справедливо, — провозглашает Гераклит, — люди же считают
одно справедливым, другое несправедливым»
[61]
. Отсюда образы, которым
поклоняются в храмах мира, никоим образом не являются всегда
прекрасными, всегда милосердными или даже всегда обязательно
праведными. Подобно божественной сущности из Книги Иова, они выходят

---

далеко за рамки шкалы человеческих ценностей. Также и мифология не
имеет в качестве своего главного героя просто добродетельного человека.
Добродетель — это лишь педагогическая прелюдия к кульминационному
прозрению, стоящему вне всякой пары противоположностей. Добродетель
подавляет самодостаточность эго и делает возможным внеличностное
сосредоточение; но когда это достигается, что же тогда можно сказать о
боли или удовольствии, пороке или добродетели как нашего собственного
эго, так и эго любого другого человека. Через все постигается
трансцендентная сила, которая живет во всем, во всем прекрасна и
достойна глубочайшего почитания.
Ибо, как сказал Гераклит: «Расходящееся сходится, и из различных
тонов образуется прекраснейшая гармония, и все возникает через
борьбу»
[62]
. Или опять же, как поэтически выразил это Блейк: «Львиный
рык, волчий вой, ярость бури и жало клинка суть частицы вечности,
слишком великой для глаза людского»
[63]
.
Этот сложный момент становится более понятным из рассказа,
который можно услышать среди йоруба (Западная Африка), о боге-
нечестивце Эдшу. Однажды этот странный бог прогуливался по тропинке
меж двух полей.
«На каждом поле он увидел работающего в одиночку
крестьянина и решил разыграть их.
Он надел шляпу, которая с одной стороны была красная, а с
другой — белая, зеленая спереди и черная сзади
[64]
; когда два
друга отправились домой, в свою деревню, один сказал другому:
«Ты видел старика в белой шляпе, который проходил мимо?»
Второй ответил: «Ты что, шляпа была красной». На что первый
возразил: «Нет, она была белой». — «Но она была красной, —
настаивал его друг, — я видел это своими собственными
глазами». — «Значит ты, должно быть, слеп», — заявил первый.
«А ты, должно быть, пьян», — ответил другой. И так спор
перешел в драку. Когда в ход пошли ножи, соседи отвели
спорящих к старосте, чтобы тот рассудил их. Эдшу затесался в
толпу, собравшуюся в ожидании решения, и когда староста не
смог определить, на чьей стороне истина, старый ловкач вышел
вперед, рассказал о своем розыгрыше и показал шляпу. «Эти двое
не могли не поссориться, — сказал он. — Я хотел этого. Нести
раздор — моя величайшая радость»
[65]
.

---

Там, где моралист был бы охвачен негодованием, а поэт-трагик —
состраданием и ужасом, мифология превращает все в великую и ужасную
божественную комедию. Ее «олимпийский смех» ни в коей мере не
является эскапизмом, напротив, он суров суровостью самой жизни —
которую мы можем считать суровостью Бога, Создателя. В этом отношении
мифология выставляет позицию трагика несколько истеричной, а чисто
моральную 
оценку 
— 
ограниченной. 
Однако 
эта 
суровость
уравновешивается заверением в том, что все, что мы видим, является лишь
отображением силы, которая, незатронутая болью, продолжает свое
существование. Таким образом, сказки являются одновременно и
безжалостными и лишенными ужаса — преисполненными радостью
трансцендентной 
анонимности 
в 
отношении 
любой 
самости,
самодостаточности и борений любого эго, которое рождается и умирает во
времени.

---