Программа по данной дисциплине, рабочая программа, разработки лекционных, практических и семинарских занятий, глоссарий, а также проекты работ для самообразования студентов

Литературный язык Древней Руси. Литературный язык великорусской народности (XIV – сер. XVII вв.)
План:
1. Развитие общенародного языка великорусской народности.
2. Второе южнославянское влияние и его роль в развитии русского литературного языка.
3. Процессы сближения книжно-славянского и народно-литературного типов литературного языка.
4. Расширение функций и развитие структуры делового языка
5. Развитие лексикографии.
6. Роль книгопечатания в развитии литературного языка.
Новый этап в развитии русского общенародного и литературно-письменного языка начинается со второй половины XIV в. и связан с формированием централизованного государства вокруг Москвы. Феодальная раздробленность сменяется новым объединением восточнославянских земель на северо-востоке. Это объединение явилось причиной образования великорусской народности, в состав которой постепенно вливаются все носители русского языка, находившиеся под властью татаро-монголов. Параллельно в XIII—XV вв. те части восточнославянского населения, которым удалось избежать татаро-монгольского завоевания (на западе), входят в состав литовско-русского княжества, на территории которого образуется западно-русская народность, вскоре распавшаяся на белорусскую (под властью Литвы) и украинскую (под властью Польши) народности. Таким образом, сначала феодальная раздробленность, а затем татаро-монгольское завоевание и захват западнорусских земель Литвой и Польшей становятся причиной разделения когда-то единой древнерусской (восточнославянской) народности на три восточнославянских: великорусскую, белорусскую и украинскую. Общность исторической судьбы трех братских народностей обусловила самую тесную близость между всеми тремя языками восточнославянских народов и вместе с тем обеспечила их независимое, самостоятельное развитие.
Письменный литературный язык всех восточнославянских ветвей в XIV—XV вв. продолжает развиваться на той же общей основе древнерусского языка и до XVII в. остается единым, распадаясь лишь на зональные варианты.
В процессе формирования великорусской народности и ее языка видную роль играет Москва. С IX в. территория, на которой сейчас расположена столица нашей страны, стала местом поселения восточнославянских племен. Как показывают археологические раскопки, на этой территории издавна приходили в соприкосновение представители двух племенных объединений: северную и восточную часть занимали кривичи, южную и западную—вятичи. Их погребальные курганы включены в кольцо современной “большой Москвы”. Таким образом, уже с самого начала своего развития Московская земля стала ареалом межплеменного общения.
В октябре 1947 г. торжественно отмечалось 800-летие города Москвы, однако эта дата условна: под 1147 г. мы читаем первое упоминание имени Москвы на страницах письменных источников, а именно “Суздальской летописи”, где сообщается под названным годом о том, что суздальский князь Юрий Долгорукий назначил встречу своему союзнику, черниговскому князю Святославу Ольговичу, “на Москве”, которая в то время представляла собою лишь княжеский укрепленный замок близ границы Суздальской земли с землею Черниговской. Этим и объясняется выбор места встречи.
Город Москва быстро рос и развивался благодаря выгодному географическому положению у перекрестка двух водных торговых путей с юго-запада (из Киевской земли) на северо-восток (в район Средней Волги) и с северо-запада (из Новгорода) на юго-восток (в низовье Оки и Волги).
Это также способствовало притоку населения в Москву из различных восточнославянских земель и образованию на ее территории смешанного диалекта.
Ко времени татаро-монгольского завоевания Москва становится богатым торгово-промышленным центром, сравнительно быстро оправившимся после его разгрома кочевниками зимой 1238 г. Период татарского владычества тоже оказывает благоприятное, воздействие на рост Москвы, так как московские князья сумели сделать татаро-монгольских ханов орудием своей объединительной политики. К концу XIII в. Московское княжество выделяется в самостоятельный удел из состава Владимиро-Суздальского княжества. Правда, на первых порах это княжество было самым мелким и незначительным, доставшись во владение младшему сыну великого князя Александра Невского, Даниилу. Его сыновья, Юрий и особенно Иван, прозванный Калитою (кошельком) за свою бережливость, очень много сделали для усиления могущества Москвы. Иван Калита получает из рук ханов ярлык на великое княжение Владимирское. Потомки его прочно удерживают великокняжескую власть в своих руках, и Москва становится общерусским центром.
С 1326 г. Москву избирает своей резиденцией тогдашний глава русской церкви, митрополит Петр. И это тоже способствовало привлечению культурных сил и материальных средств к церкви, освятившей своим авторитетом власть формирующегося централизованного государства.
Наконец, в 1380 г. победа, одержанная над полчищами золотоордынского темника Мамая внуком Ивана Калиты Дмитрием Ивановичем Донским, возглавившим объединенные русские силы, показала и доказала всем русским людям правильность политики московских князей.
Восточнославянское население продолжало сосредоточиваться вокруг Москвы, спасаясь от татарских набегов за окружавшими в то время город глухими борами. Как показывает анализ древнейших памятников московской письменности, вначале жители Москвы пользовались диалектом северо-восточной группы, владимиро-суздальского типа. Однако чем далее, тем более чувствуется воздействие на эту первоначально севернорусскую диалектную основу южнорусской речевой стихии, все усиливающейся в московском говоре.
Анализ языка ранней московской письменности показывает, как уже отмечено, что первоначально население Москвы, во всяком случае в пределах княжеского двора, придерживалось севернорусского окающего произношения. Например, в Духовной грамоте Ивана Калиты 1327—1328 гг. мы встречаем такие написания: Офонасей, Остафьево и др. Однако уже в записи с похвалою князю Ивану Калите на “Сийском евангелии” 1340 г. можно заметить отражение акающего южнорусского произношения: “в земли впустивший”. В памятниках XV и особенно XVI вв. аканье становится господствующей чертой московского произношения, причем такое произношение распространяется и на севернорусскую по происхождению лексику: см. написание парядня (домашнее хозяйство) в Коншинском списке “Домостроя”.
Московский говор становится диалектной основой языка всей великорусской народности, и по мере включения тех или иных русских земель в состав формирующегося централизованного Московского государства черты ведущего говора распространяются на всей великорусской территории. Этот же среднерусский смешанный говор превращается в диалектную базу для литературно-письменного языка, обслуживающего потребности всей великорусской народности. Древнерусский литературно-письменный язык, пересаженный на новую почву, образует московскую разновидность письменного языка, первоначально развившуюся рядом с другими его ответвлениями. По мере расширения территории Московского государства все ответвления письменного языка постепенно вытесняются московской разновидностью, в особенности после введения книгопечатания с конца XVI в. Другие же разновидности древнерусского литературно-письменного языка, развивавшиеся на территории Литовского государства и Польши, затем становятся истоком постепенно формирующихся параллельно с языком великорусской народности, белорусского (с XV в.) и украинского (с XVI в.) языков.
Обратимся к более подробному анализу языка ранней московской письменности. Наряду с духовными грамотами первых московских князей, Ивана Калиты, его сыновей — Симеона Ивановича Гордого и Ивана Ивановича, и его внука Дмитрия Донского, к памятникам ранней письменности относится и запись, датируемая 1340 г. В записи сообщается, что церковная книга евангелие-апракос была переписана “в градЬ МосквЬ на Двину... повелением” великого князя Ивана, что показывает значение Москвы как общерусского центра, снабжавшего церковными книгами даже далекий Север. Наряду с этим запись содержит восторженную характеристику деятельности московского князя, представляющую собою своеобразное литературное произведение,—“Похвалу Ивану Калите”. Она содержится на л. 216 рукописи с обеих его сторон, занимая по два столбца, и представляет собою редчайший случай сохранения до наших дней древнерусского литературного памятника в автографе. Это особенно ценно для истории литературного языка, ибо анализ памятника не требует предварительного текстологического исследования. Дьяки Мелентий и Прокоша проявили себя как опытные авторы, незаурядные знатоки различных языков и литературно-традиционных текстов.
В тексте записи богато представлен цитатный фонд. Появление в русской земле (“в земли апустЬвшии”) праведного князя, творящего суд “не по мзде”, якобы предвозвещено библейским пророком Иезекиилем. В ветхозаветной книге, надписанной именем названного пророка и хорошо знакомой древнерусским читателям в древнеславянском тексте “Толковых пророков”, древнейший список которых был переписан в Новгороде еще в 1047 г. попом Упирем, мы не находим в точности тех слов, которые мы читаем в записи (а, 13—18). Вероятно, писцы цитировали свой источник не дословно, ибо все же в нем обнаружено немало мест, сходных с записью по смыслу и по стилю.
Далее читается точная и пространная цитата из известного памятника древнерусской литературы Киевского периода—“Слова о Законе и Благодати” (а, 22—б, 1). Словами названного литературного источника писцы сравнивают деятельность Ивана Калиты как просветителя Москвы с его предшественниками — апостолами, просветителями древнего Рима, Азии, Индии и Иераполя. Данное место “Слова о Законе и Благодати” многократно цитировалось русскими и южнославянскими авторами в XIII—XV вв. Цитата в названной записи наиболее верно передает источник. В свою очередь в произведениях позднейшей московской письменности этот же текст цитируется не по источнику. Таким образом, запись может рассматриваться в качестве своеобразного фокуса, преломившего в себе луч предшествующей эпохи и передавший его отблеск будущему.
Однако авторы “Похвалы...” не удовлетворились одной лишь цитатой из памятника XI в. Традицию, идущую от Илариона Киевского, они смело объединяют с иными традиционными линиями, восходящими к “Повести временных лет” и к преданиям, жившим в роде князей из потомства Владимира Мономаха. Такова реминисценция легенды о посещении Русской земли апостолом Андреем Первозванным (б, 1—3). Далее Иван Калита сопоставляется с императором Константином, основателем Царьграда (б, 9—10), с византийским императором, законодателем Иустинианом (б, 25), с известным византийским монархом Мануилом Комнином (в, 16—22).
Все отмеченное доказывает хорошую осведомленность авторов записи в древней славяно-русской переводной литературе. Им, несомненно, известны и переводные византийские хроники (Георгия Амартола, Иоанна Малалы, Никифора, Манассии), где говорится о названных деятелях мировой истории. Проявили Мелентий и Прокоша свое знание и такого переводного произведения, как “Сказание об Индийском царстве”, где император Мануил выступает совопросником легендарного “царя и попа Иоанна”, благочестивого владетеля Индийской земли. Эта повесть сербского происхождения пришла на Русь не позднее начала XIII в. и отразилась в “Слове о погибели Рускыя земли”, в котором говорится о страхе императора Мануила перед предком князя Ивана — Владимиром Мономахом. Есть основание полагать, что авторы записи опирались не только на переводную книжность, но и на устные легенды, в которых имя царя Мануила переплеталось с именами русских князей Владимира Мономаха и Андрея Боголюбского.
Если в отношении литературной начитанности Мелентий и Прокоша показали себя последователями и продолжателями стилистических традиций Киевской Руси, то отдельные наблюдения над языком записи позволяют усмотреть в нем явления, характерные для последующего периода в развитии московской письменности XIV—XVI вв. Например: аканье в начале слова апустЬвшии (а, 14), а также написание князь великои (б, 16) с флексией -ой вм. -ый, что тоже приближает наш памятник к московскому говору последующего времени.
Обращает на себя внимание в записи следование писцов в отдельных случаях нормам среднеболгарского правописания. Это касается передачи букв я и iA через букву Ь. Отметим, например, бжественаЬ писания (б. 20), любА и оудержаЬ (деепричастие—в, 20—21), поминаЬ (то же—г. 8). Подобные языковые черты принято считать проявлением второго южнославянского влияния на русскую письменность, возникшего, однако, позднее, с конца XIV в.
Отметим еще своеобразный грамматический оборот с паратактическим соединением существительных: повелениемъ рабомъ бимъ (а, 10). Подобные паратактические сочетания обычны для языка русской письменности и устного творчества, начиная с XV в.
Наконец, своеобразие синтаксического строя в “Похвале...” характеризуется нагромождением независимых причастных оборотов и оборотов дательного самостоятельного, не связанных по смыслу с подлежащим (например, в, 1—15). Подобные же явления синтаксической стилистики станут нередкими в памятниках XV—XVI вв., в особенности в панегирической житийной литературе.
Итак, анализ языка наиболее раннего памятника московской литературы позволяет сделать два основных вывода: эта литература неразрывно связана со стилистическими традициями киевской эпохи, она рано вырабатывает в себе стилистические черты, характерные для ее позднейшего развития в XV— XVI вв.
Формирование централизованного государства вокруг Москвы кладет конец ранее существовавшим изолированным многочисленным удельным княжениям. Это политическое и экономическое объединение разрозненных прежде русских земель неизбежно повлекло за собою развитие и обогащение разнообразных форм деловой переписки.
Если в период феодальной раздробленности удельный князь, владения которого иногда не простирались далее одного населенного пункта или течения какой-либо захолустной речушки, мог ежедневно видеться со всеми своими подданными и устно передавать им необходимые распоряжения, то теперь, когда владения Московского государства стали простираться от берегов Балтики до впадения Оки в Волгу и от Ледовитого океана до верховий Дона и Днепра, для управления столь обширной территорией стала необходима упорядоченная переписка. А это потребовало привлечения большого числа людей, для которых грамотность и составление деловых бумаг стали их профессией.
В первые десятилетия существования Московского княжества с обязанностями писцов продолжали справляться служители церкви — дьяконы, дьяки и их помощники — подьяки. Так, под Духовной грамотой Ивана Калиты читаем подпись: “а грамоту псалъ дьякъ князя великого Кострома”. Дьяками по сану были авторы “Похвалы...” Мелентий и Прокоша. Однако уже скоро письменное дело перестало быть привилегией духовенства и писцы стали вербоваться из светских людей. Но в силу инерции языка термин, которым обозначали себя эти светские по происхождению и образу жизни чиновники Московского государства, сохранился. Словами дьяк, подьячий продолжали называть писцов великокняжеских и местных канцелярий, получивших вскоре наименование приказов. Дела в этих учреждениях вершились приказными дьяками, выработавшими особый “приказный слог”, близкий к разговорной речи простого народа, но хранивший в своем составе и отдельные традиционные формулы и обороты.
Неотъемлемой принадлежностью приказного слога стали такие слова и выражения, как челобитная, бить челом (просить о чем-либо). Стало общепринятым, чтобы проситель в начале челобитной перечислял все многочисленные титулы и звания высокопоставленного лица, к которому он адресовал просьбу, и обязательно называл полное имя и отчество этого лица. Наоборот, о себе самом проситель должен был неизменно писать лишь в уничижительной форме, не прибавляя к своему имени отчества и добавляя к нему такие обозначения действительной или мнимой зависимости, как раб, рабишко, холоп.
В указанный исторический период особенное распространение получает слово грамота в значении деловая бумага, документ (хотя это слово, заимствованное в начальный период славянской письменности из греческого языка, и раньше имело такое значение). Появляются сложные термины, в которых существительное определяется прилагательными: грамота душевная, духовная (завещание), грамота договорная, грамота складная, грамота приписная, грамота отводная (устанавливавшая границы земельных пожалований) и т. д. Не ограничиваясь жанром грамот, деловая письменность развивает такие формы, как записи судебные, записи расспросные.
К XV—XVI вв. относится составление новых сводов судебных постановлений, например, “Судебник” Ивана III (1497г.), “Псковская судная грамота” (1462—1476 гг.), в которых, опираясь на статьи “Русской правды”, фиксировалось дальнейшее развитие правовых норм. В деловой письменности появляются термины, отражающие новые социальные отношения (брат молодший, брат старейший, дети боярские), новые денежные отношения, сложившиеся в московский период (кабала, деньги и т. д.). Производными терминами можем признать такие, как люди деловые, люди кабальные и т. д. Развитие обильной социальной терминологии, вызванное к жизни усложнением общественно-экономических отношений, связано с непосредственным воздействием на литературно-письменный язык народно-разговорной речевой стихии.
Б. А. Ларин, рассматривая вопрос о том, насколько можно считать язык деловых памятников XV—XVII вв. непосредственным отражением разговорного языка той эпохи, пришел к отрицательному выводу. По его мнению, полностью разделяемому и нами, несмотря на относительно большую близость языка памятников этого типа к разговорной речи, даже такие из них, как расспросные речи, испытали на себе непрерывное и мощное воздействие письменной орфографической традиции, ведущей свое начало еще от древнеславянской письменности Х—XI вв. Свободным от подобного традиционного воздействия не мог быть ни один письменный источник Древней Руси во все периоды исторического развития.
Обогащение и увеличение числа форм деловой письменности косвенно влияло на все жанры письменной речи и в конечном счете способствовало общему поступательному развитию литературно-письменного языка Московской Руси. Те же писцы, дьяки и подьячие в свободное от работы в приказах время брались за переписывание книг, не только летописей, но и богословско-литургических, при этом они непроизвольно вносили в тексты навыки, полученные ими при составлении деловых документов, что приводило ко все возрастающей пестроте литературно-письменного языка.
Этот язык, с одной стороны, все более и более проникался речевыми чертами деловой письменности, приближавшейся к разговорному языку народа, с другой—подвергался искусственной архаизации под воздействием второго южнославянского влияния.
Здесь следует подробнее сказать именно о языковой стороне этого весьма широкого по своим социальным причинам и последствиям историко-культурного процесса, поскольку другие его стороны раскрыты в имеющейся научной литературе более обстоятельно.
Первым обратил внимание на лингвистический аспект проблемы второго южнославянского влияния акад. А. И. Соболевский в монографии “Переводная литература Московской Руси” (М., 1903). Затем этими вопросами занимался акад. М. Н. Сперанский. В советский период им были посвящены работы Д. С. Лихачева." Разработке проблемы уделяют внимание также югославские и болгарские исследователи.
Теперь уже может считаться общепризнанным, что процесс, обычно обозначаемый как второе южнославянское влияние на русский язык и русскую литературу, тесно связан с идеологическими движениями эпохи, с возрастающими и крепнущими отношениями тогдашней Московской Руси с Византией и южнославянским культурным миром. Этот процесс должен рассматриваться как одна из ступеней в общей истории русско-славянских культурных связей.
Прежде всего следует заметить, что второе южнославянское влияние на Русь должно быть сопоставлено с первым влиянием и вместе с тем противопоставлено ему. Первым южнославянским влиянием следует признать воздействие южнославянской культуры на восточнославянскую, имевшее место при самом начале восточнославянской письменности, в Х— XI вв., когда на Русь из Болгарии пришла древнеславянская церковная книга.
Само образование древнерусского литературно-письменного языка обязано воздействию древней южнославянской письменности на разговорную речь восточного славянства. Однако к концу XIV в. это воздействие постепенно сходит на нет, и письменные памятники того времени вполне ассимилировали древнеславянскую письменную стихию народно-разговорной восточнославянской речи.
В годы расцвета древнерусского Киевского государства южнославянские страны, в частности Болгария, подверглись разгрому и порабощению Византийской империей. С особенной силой византийцы преследовали и уничтожали в это время все следы древней славянской письменности на Болгарской земле. Поэтому в XII—начале XIII в. культурное воздействие одной ветви славян на другую шло в направлении из Киевской Руси на Балканы. Этим объясняется проникновение многих произведений древнерусской письменности к болгарам и сербам именно в данную эпоху. Как отмечал М. Н. Сперанский, не только такие памятники литературы Киевской Руси, как “Слово о Законе и Благодати” или “Житие Бориса и Глеба”, но и переводные произведения — “История Иудейской Войны” или “Повесть об Акире Премудром” — в названный риод приходят из Киевской Руси к болгарам и сербам, использовавшим культурную помощь Руси при своем освобождении от византийской зависимости в начале XIII в.
В середине XIII в. положение снова изменяется. Русская земля переживает жестокое татаро-монгольское нашествие, сопровождавшееся уничтожением многих культурных ценностей и вызвавшее общий упадок искусства и письменности.
К концу XII в. болгарам, а затем и сербам удается добиться государственной независимости от Византийской империи, завоеванной в 1204 г. крестоносцами (западноевропейскими рыцарями). Около середины XIII в. начинается вторичный расцвет культуры и литературы в Болгарии—“серебряный век” болгарской письменности (в отличие от первого периода ее расцвета в Х в., называемого “золотым веком”). Ко времени “серебряного века” относятся обновление старых переводов с греческого и появление многих новых переводных произведении, причем заимствуются преимущественно произведения аскетико-мистического содержания, что стоит в связи с распространением движения исихастов (монахов-молчальников). Серьезной реформе подвергается литературный язык, в котором утверждаются новые строгие орфографические и стилистические нормы.
Орфографическая реформа болгарского языка обычно связывается с деятельностью литературной школы патриарха Евфимия в тогдашней столице Среднеболгарского царства — Тырнове. Время расцвета Тырновской школы около 25 лет, с 1371 по 1396 г., до момента завоевания и порабощения Болгарии турками-османами.
Параллельно в XIII—XIV вв. начинает развиваться славянская культура и литература в Сербии. Славянское возрождение на Балканах в это время происходило, как и в XI— XII вв., под воздействием Руси.
К концу XIV в., когда Русь начинает оправляться после татаро-монгольского погрома и когда вокруг Москвы складывается единое централизованное государство, среди русских ощущается нужда в культурных деятелях. И тут на помощь приходят уроженцы славянского Юга — болгары и сербы. Из Болгарии происходил митрополит Киприан, возглавлявший в конце XIV—начале XV вв. русскую церковь. Киприан был тесно связан с Тырновской литературной школой и, возможно, являлся даже родственником болгарского патриарха Евфимия. По почину Киприана на Руси было предпринято исправление церковнобогослужебных книг по нормам среднеболгарской орфографии и морфологии. Продолжателем дела Киприана был его племянник, тоже болгарин по рождению, Григорий Цамблак, занимавший пост митрополита киевского. Это был плодовитый писатель и проповедник, широко распространивший идеи Тырновской литературной школы. Позднее, в середине и в конце XV в., в Новгороде, а затем в Москве трудится автор многочисленных житийных произведений Пахомий Логофет (серб по рождению и по прозванию: Пахомий Серб). Могут быть названы и другие деятели культуры, которые нашли в эти века убежище на Руси, спасаясь от турецких завоевателей Болгарии и других южнославянских земель.
Однако нельзя сводить второе южнославянское влияние только к деятельности выходцев из Болгарии и Сербии. Это влияние было весьма глубоким и широким социально-культурным явлением. К нему относится проникновение на Русь идей монашеского молчальничества, воздействие византийского и балканского искусства на развитие русского зодчества и иконописи (вспомним творчество художников Феофана Грека и Андрея Рублева) и, наконец, развитие переводной и оригинальной литературы и письменности. Для того чтобы этот прогрессивный, поступательный процесс смог широко проявиться во всех областях культуры, необходимы были и внутренние условия, заключавшиеся в развитии тогдашнего русского общества.
Очевидно, в тогдашней Московской Руси господствовавшие классы и идеологи складывавшегося в те годы самодержавного строя стремились возвысить над обычными земными представлениями все, связанное с его авторитетом. Отсюда и желание сделать официальный литературно-письменный язык как можно больше отличающимся от повседневной разговорной речи, противопоставить его ей. Имело значение и то обстоятельство, что церкви в это время приходилось бороться со многими антифеодальными идеологическими движениями, выступавшими в форме Ересей (стригольников и др.), а эти последние опирались на поддержку народа, были ближе и к народной культуре, и к народной речи.
Взаимная связь между самодержавным государством и православной церковью привела к созданию представления о Москве как о главе и центре всего православия, о Москве— Новом Иерусалиме и Третьем Риме. Эта идея, проявившая себя одновременно со Вторым южнославянским влиянием, способствовала утверждению московского абсолютизма и служила тормозом для развития общенародного языка, отдалив его официальную разновидность от просторечия.
Однако вместе с тем второе южнославянское влияние не было лишено и положительных сторон, обогатив лексику я стилистику языка в его высоких стилях и укрепив связи Московской Руси с южнославянскими землями.
При изучении историко-лингвистических вопросов; связанных со вторым южнославянским влиянием, необходимо исходить из подробного сопоставления русских письменных памятников конца XIV—XV вв. с южнославянскими их списками, привозившимися в эти века на Русь из Болгарии и Сербии. Обратимся поэтому к таким сторонам письменных памятников, как палеография, орфография, язык и стиль.
Ощутимые сдвиги происходят в конце XIV в. в русской палеографии. В XI—XIII вв. единственной формой письма был устав, с его отчетливыми, отдельно стоящими, крупными буквами. В первой половине XIV в. наряду с этим появляется старший полуустав, письмо более простое, но приближающееся к уставу. К концу XIV в. старший полуустав сменяется младшим, близким по начертаниям к беглому курсиву. Меняется характер внешнего оформления рукописей. В киевскую эпоху господствует “звериный (тератологический)” орнамент, с конца XIV в. он исчезает и на его месте появляется орнамент растительный или геометрический. В миниатюрах рукописей начинает преобладать золото и серебро. Появляется вязь — сложное слитное написание букв и слов, носящее орнаментальный характер. Возникает такая характерная подробность в оформлении рукописей, как “воронка”, т е постепенное сужение строк к концу рукописи, завершающейся скупым острым рисунком. Изменяются начертания букв е, у, Ь (ы), появляется буква “зело”, до этого лишь обозначавшая число 6. Все это дает возможность с первого взгляда отличить рукопись, подвергшуюся второму южнославянскому влиянию, от списков предшествующей поры.
Возникает своеобразная орфографическая мода. В этот период снова внедряется в активное употребление буква “большой юс”, уже с XII в. совершенно вытесненная из русских письменных памятников. Поскольку в живом русском произношении давно никаких носовых гласных не было, эта буква стала употребляться не только в тех словах, где она была этимологически оправдана, например, в слове рVка, но и в слове дVша, где она вытеснила этимологически правильное написание оу В XIV—XV вв. употребление буквы “большой юс” может рассматриваться как чисто внешнее подражание укоренившейся болгарской орфографической моде. Под влиянием болгарского же письма возникают написания гласного я без йотации, в форме а после гласных: моа (вм. моя), своа, спасенiа и т. д. Это написание проникает в титул московского государя—всеа Руси,—где удерживается вплоть до XVII в.
Под влиянием среднеболгарского правописания устанавливается начертание редуцированных после плавных согласных в соответствии с общеславянским их слоговым характером, хотя в русском языке подобное произношение никогда не имело места (например: влъкъ, връхъ, пръстъ, пръвый и т. д.), что широко отразилось в орфографии такого памятника, как “Слово о полку Игореве”. Наблюдается стремление к орфографическому сближению с оригиналом греческих заимствований. Так слово ангел (греч. )a\ggeloj), писавшееся в киевскую эпоху в соответствии с русским произношением — аньгелъ, теперь пишется по-гречески с “двойной гаммой”: аггелъ. Книжники при этом придумали обоснование графических отличий: слово, писавшееся под титлом, обозначало собственно ангела, духа добра, слово же без титла произносилось, как писалось, аггел и понималось как обозначение духа зла, беса: “диаволу и аггелом его”.
Вероятно, к периоду второго южнославянского влияния может быть отнесено освоение русским литературным языком некоторых церковнославянизмов, до этого употреблявшихся преимущественно в восточнославянской огласовке. По мнению А. А. Шахматова, слово плЬн, действительно писавшееся вплоть до 1917 г. с буквой “ять” в корне, в отличие от прочих старославянизмов с сочетаниями рЬ, лЬ в корне, рано изменивших в русском произношении и написании корневую гласную Ь на е (например, племя, время, бремя и т. п.), сохранило “ять” потому, что, вытеснив восточнославянскую параллель полон, утвердилось в русском литературном языке лишь в XIV— XV в.
Одновременно начинается внедрение в русскую лексику слов с сочетанием согласных жд (из исконного dj). Это сочетание звуков являлось безусловно невозможным для русского языка до падения слабых редуцированных и потому не присутствовало в древнейших старославянизмах, например, преже, одежя, надежя и пр. Современные надежда, одежда, вождь, рождение, хождение и др. обязаны эпохе второго южнославянского влияния. Однако окончательно утвердились подобные слова в русском языке (и в церковнославянском изводе русского языка) лишь в XVII в. после реформы Никона.
В период второго южнославянского влияния возникают своеобразные лексические дублеты, развившиеся из первоначально единого слова. Так, старославянское и древнерусское съборъ (собрание) при падении слабых редуцированных превратилось в слово сбор, имеющее в наши дни конкретные и бытовые значения, произношение того же слова с сохранением гласного после с в приставке создало слово соборъ, которому присущи узкоцерковные значения и употребления: 1) главная, большая церковь или 2) собрание уважаемых (духовных) лиц .
В период второго южнославянского влияния наблюдается массовое исправление более древних русских рукописных текстов. Справщики настойчиво стремятся выправлять замеченные ими русизмы, воспринимавшиеся как отклонение от общепринятой нормы, и заменять их параллельными старославянскими образованиями. Так, по нашим наблюдениям, в рукописи из бывшей коллекции Ундольского № 1 (ныне в ГБЛ), датируемой XV в., текст древнерусского перевода библейской книги “Есфирь” (гл. II, ст. 6) имеет следующий вид. Первоначальныи текст: “Мужь июдЬянинъ бяше в СусанЬ градЬ, имя ему Мардахаи... еже полоненъ бяше из Иерусалима с полоном... иже полони Навходоносор царь вавилоньский”. Справщик старательно перечеркивает буквы о в словах полоненъ, Нолономъ, полони и ставит наверху, после буквы л— букву Ь, превращая эти слова в плЬненъ, плЬном, плЬни.
Подобные же операции можно наблюдать и в рукописях, содержащих текст “Русской правды” и другие памятники киевской эпохи. Очевидно, подобная же судьба постигла и текст “Слова о полку Игореве”, в котором, как мы могли убедиться ранее (см. гл. 6), многие старославянизмы обязаны своим появлением эпохе второго южнославянского влияния.
По подсчетам, произведенным в книге Г. О. Винокура, соотношение неполногласной лексики с полногласной в памятниках XIV в. (до второго южнославянского влияния) составляет 4:1; в памятниках же XVI в. это соотношение изменяется в сторону увеличения неполногласных сочетаний—10:1. Hо все же до конца искоренить восточнославянскую по фонетическому оформлению лексику не удалось и в этот период.
В сильной степени сказалось второе южнославянское влияние на стилистической системе тогдашнего литературного языка, что выразилось в создании особой стилистической манеры “украшенного слога”, или “плетения словес”. Такая манера, получившая особенное распространение в памятниках официальной церковной и государственной письменности, в житиях, в риторических словах и повествованиях, характеризуется повторениями и нагромождением однокоренных образований, синтаксическим и семантическим параллелизмом. Наблюдается в это время и подчеркнутое стремление к созданию сложных слов из двух, трех и более основ, употребляемых в качестве украшающих эпитетов. Однако не следует преувеличивать степень собственно южнославянского воздействия на стиль русского литературного языка данного периода. Отдельные примеры, приводимые в книге Д. С. Лихачева в качестве образцов “украшенного слога” периода второго южнославянского влияния, на деле оказываются восходящими к древним текстам псалтири или других библейских книг, переведенных еще в кирилло-мефодиевскую эпоху.
Для иллюстрации тех стилистических явлений, о которых здесь было сказано, приведем отрывок из “Троицкой летописи” пол 1404 г.: “В лЬто 6912, индикта 12, князь великий Василей Дмитреевичь замысли часникъ и постави е на своемь дворЬ за церковью за стымь БлаговЬщеньемъ. Сии же часникъ наречется часомЬрье: на, всякий же час ударяше молотомъ въ колоколъ, размЬряя и разсчитая часы нощныя и дневныя. Не бо человЬк ударяше, но человЬковидно, самозвонно и самодвижно, страннолЬпно нЬкако створенно есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено. Мастеръ же и художникъ бЬяше сему некоторые чернецъ иже от Святыя Горы пришедый, родо” сербинъ, именем Лазарь. ЦЬна же сему бЬяше вящьше полуЬтораста рублевъ”.
В приведенном отрывке выспренный украшенный слог “плетения словес” сказался в нагромождении эпитетов, определяющих действие чудесного часника. Обратим внимание на такие-сложные слова, как часомЬрье, человЬковидно, самозвонно и самодвижно, страннолЬпно, преизмечтано и преухищрено. И тут же бытовые русизмы: ударяше молотомъ въ колоколъ, полувтораста рублевъ.
Этот текст может быть признан типичным для своей эпохи, В нем можно видеть как силу второго южнославянского влияния — оно обогатило стилистическую систему литературного языка, так я его слабую сторону — излишнюю витиеватость. Но влияние не коснулось исконных основ нашего литературно-письменного языка, развивавшегося и в эту эпоху прежде всего по своим внутренним законам.
Языковая ситуация в Московском государстве в XVI— XVII вв. обычно представляется исследователям в форме двуязычия. Причинами столь резкого расхождения между собою различных типов или жанрово-стилистических разновидностей литературно-письменного языка должны быть признаны, с одной стороны, второе южнославянское влияние на официальную форму литературно-письменного языка и, происходившее одновременно с ним усиление народно-разговорных элементов в развивавшемся и обогащавшемся языке деловой письменности; с другой — различные темпы развития отдельных типов и разновидностей литературно-письменного языка. Официальная, книжно-славянская его разновидность искусственно задерживалась в своем развитии, не только продолжая хранить устарелые формы и слова, но и нередко возвращаясь к нормам древнеславянского периода. Язык же деловой письменности, стоявший ближе к разговорной речи, быстрее и последовательнее отражал все происходившие в ней фонетические и грамматические изменения. В результате к XVI в. различия между церковнославянским (церковнокнижным) и народно-литературным типом языка ощущались не столько в форме лексики, сколько в области грамматических форм.
Например, в то время как в народно-разговорной форме языка и в соответствии с этим в языке деловой письменности к XVI в. утвердилась и закрепилась близкая к современной система видо-временных форм глагола, в книжно-славянской форме литературно-письменного языка по традиции продолжали пользоваться старой видоЬременной системой и омертвевшими формами имперфекта, аориста и плюсквамперфекта, правда, не всегда с должной последовательностью и точностью.
Первым исследователем, заметившим московское двуязычие, был известный автор “Русской грамматики”, изданной в 1696 г. в Оксфорде, Г. Лудольф. Он писал тогда: “Для русских знание славянского языка необходимо потому, что не только св. Библия и остальные книги, по которым совершается богослужение, существуют только на славянском языке, но невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-либо вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком Поэтому чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем более применяет он славянских выражений в своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи”.
Таким образом, имея в виду конец XVII в., Лудольф прямо говорит о двуязычии в Московском государстве По его мнению, для того чтобы жить в Московии, необходимо знать два языка, ибо московиты говорят по-русски, а пишут по-славянски.
Однако если столь определенным представлялось положение о двуязычии к концу XVII в., то столетием или полутора столетиями ранее, в XVI в., оно не было еще столь ярко выражено. Кроме того, нельзя упускать из вида и то обстоятельство, что Лудольфу, как иностранцу, как наблюдавшему картину языка извне, многое могло представляться иначе, чем современному исследователю, подходящему к изучению этого вопроса прежде всего на основании исследования письменных памятников.
С нашей точки зрения, подлинного двуязычия, при котором необходим перевод с одного языка на другой, в Московском государстве XVI в. все же не было. В этом случае лучше говорить о сильно разошедшихся между собою стилистических разновидностях по существу одного и того же литературно-письменного языка. Если в киевский период, по нашему мнению, целесообразно выделять три основные жанрово-стилистические разновидности литературно-письменного языка: церковнокнижную, деловую и собственно литературную (или народно-литературную),—то московский период, и XVI в. в частности, имеет лишь две разновидности — церковнокнижную и деловую— поскольку промежуточная, народно-литературная разновидность к этому времени растворилась в двух крайних разновидностях литературно-письменного языка.
to, что в XVl в. мы имеем дело именно с двумя разошедшимися стилистическими разновидностями одного и того же литературного языка, а не с двумя различными языками, как это имело место, например, в средневековых Чехии или Польше при господстве официальной латыни, доказывается, по нашему мнению, тем фактом, что одни и те же авторы в пределах одного и того же произведения имели возможность свободно переходить от одной формы литературного изложения к другой в зависимости от микроконтекста, от содержания, темы и целевого назначения не всего произведения, а именно данного его отрезка.
Высказанное положение может быть доказано анализом текста. Обратимся, например, к “Посланиям и письмам” Ивана Грозного. Его послание к князю Андрею Курбскому, которое адресатом было совершенно справедливо оценено как “широковещательное и многошумящее”, изобилует богословскими рассуждениями по поводу божественной предустановленности царской самодержавной власти, насыщено церковнославянскими цитатами из библейских, богослужебных и летописных источников и поэтому, естественно, перенасыщено славянизмами и архаизмами Однако в этом же произведении, как только речь заходит о пережитых Иваном обидах со стороны бояр, тон резко меняется. Задетый за живое, автор не скупится на просторечие и смело переходит к разговорным грамматическим формам прошедшего времени на -л. Вот в каких словах, например, выражены воспоминания Ивана Грозного о его безрадостном детстве: “Едино воспомяну: нам бо во юности детства играющим, а князь Иван Васильевич Шуйский седит на лавке, локтем опершися, об отца нашего о постелю ногу положив; к нам не приклоняяся не токмо яко родительски, но еже властелински, яко рабское же ниже начало обретеся”.
А вот какими словами в том же произведении клеймит Иван Грозный измену своего политического противника: “И ты то все забыл, собацким изменным обычаем преступил крестное целование, ко врагам христианским соединился еси”. Возражая Курбскому, он пишет: “И еже воевод своих различными смертьми расторгали есмя, а божиею помощию имеем у себя воевод множество и опричь вас, изменников. А жаловати есмя своих холопов вольны, а казнити вольны же есмя”.
Приведенными выдержками в достаточной степени ясно характеризуется внутренняя противоречивость стилистической системы “Посланий” Ивана Грозного, безусловно, яркого и талантливого мастера слога, причудливо объединяющего церковнославянизмы и разговорные элементы речи, приметы книжности и делового письма.
Не случайно, на наш взгляд, эта характерная стилистическая система получила столь резкую отповедь в ответном послании Курбского, обвинившего своего идейного противника в нарушениях стилистических норм того времени. А. Курбский писал в своем “Кратком отвещании”: “Твое писание приях... иже от неукротимого гнева с ядовитыми словами отрыгано, еж не токмо цареви... но простому, убогому воину сие было не достойно; а наипаче так от многих священных словес хватано, и те со многою яростию и лютостию, ни строками, а ни стихами, яко обычей искуссным и ученым...; но зело паче меры преизлишне и звягливо, целыми книгами, и паремьями целыми” и посланьми... Туто же о постелях, о телогреях, иные бесчисленные, воистину, якобы неистовых баб басни...”
Не менее типичен для своего времени и язык другого произведения той же эпохи — “Домостроя”. Автор этой книги, известный московский протопоп Сильвестр, близкий к Ивану Грозному в первые годы его правления, тоже проявил себя как незаурядный стилист, хорошо владевший обеими разновидностями литературно-письменного языка своего времени. В первой части книги (до гл. 20 включительно) явно преобладает книжная, церковнославянская речевая стихия. И это вполне объяснимо, так как начальные главы книги трактуют об идеологических и моральных проблемах. Нередко здесь и пространные цитаты из библейских книг, в частности вся глава двадцатая, согласно Коншинскому списку произведения, представляет собою не что иное, как дословно приводимую “Похвалу женам.” из библейской книги “Притчей Соломона” (гл. 31, ст. 10—31).
Приведем выдержку из гл. 17 “Како дети учити и страхом спасати”: “Казни сына своего от юности его, и покоит тя на старость твою и даст красоту души твоей. И не ослабляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши его не умрет, но здравее будет; ты бо, бия его по телу, а душу его избавляеши от смерти”.Здесь достаточно показательны и лексика и синтаксис, вполне отвечающие нормам церковнославянского употребления.
В полную противоположность этому, в гл. 38 (“Как избная парядня устроити хорошо и чисто”) преобладает русская бытовая лексика, и синтаксис этой главы отличается близостью к разговорной, частично же к народно-поэтической речи: “Стол и блюда, и ставцы, и лошки, и всякие суды, и ковши, и братены, воды согрев изутра, перемыти, и вытерьти, и высушить; а после обеда тако же, и вечере. А ведра, и ночвы, и квашни, и корыти, и сита, и решета, и горшки, и кукшины, и корчаги,— також всегды вымыти, и выскресть, и вытереть, и высушить, и положить в чистом месте, где будет пригоже быти; всегда бъ всякие суды и всякая порядня вымыто и чисто бы было; а по лавке и по двору и по хоромам суды не волочилися бы, а ставцы, и блюда, и братены, и ковши, и лошки по лавке не валялися бы; где устроено быти, в чистом месте лежало бы опрокинуто ниц; а в какому судЬ што—ества или питие,—и то бы покрыто было чистоты ради”. Здесь, кроме детального перечисления реалий, бросается в глаза многосоюзие в синтаксическом построении фразы, что наблюдаем и в устном поэтическом творчестве.
Обратимся к стилистическому анализу некоторых литературных памятников XVI в., введенных в научный обиход в течение последних десятилетий.
Например, “Слово иное”, изданное Ю. К. Бегуновым.В этом произведении показаны эпизоды общественной борьбы, разгоревшейся в Московском государстве в первые годы XVI в. в связи с намечавшимся отчуждением в пользу великого князя церковных и монастырских земельных владений. Памятник по содержанию и по форме церковный. Его автор стремится выражать свои мысли и чувства на чистом и правильном церковнославянском языке, однако ему не всегда это удается.
В первой части “Слова иного” находим характерные диалоги между представителями высшей иерархии, которые, по-видимому, и в своих повседневных разговорах стремились изъясняться на церковнославянском языке. Вот образец этих реплик: “Таже глаголеть митрополит Генадию, архиепископу новугородцкому: "Что убо противу великому князю ничто же не глаголешь? С нами убо многорЬчивъ еси. НынЬ же ничто же не глаголешь?" Генадий же отвЬща: "Глаголете убо вы, азъ бо ограблен уже прежде сего"”. В этих репликах, несмотря на торжественно-библейский тон, сквозит скрытая ирония.
Для морфологической стороны текста показательно смешение грамматических форм: “Князь же Георгий всесвЬтлое ничто же о сих не глаголах”. Рассказчик употребил форму 1-го лица ед. числа аориста в согласовании с подлежащим, выраженным именем собственным, а согласно нормам более раннего времени ожидалась бы форма 3-го лица.
Но вот во второй части текста автор переходит к рассказу о столкновении на земельной меже иноков Троицкого монастыря с чиновниками великого князя. Здесь явно чувствуется воздействие на стиль повествования языка деловых документов того времени. Автор “Слова иного” пишет: “ПосрЬди же сихъ есть волость зовома Илемна, и нЬкоторыи си человЬци злу ради, живуще близ волости тоя, навадиша великому князю, глаголюще: "Конан чернецъ переорал земленую межу и твою ореть землю, великого князя". Князь же великий вскоре повелЬ черньца представити судищу своему. Мало же испытуя черньца, посла его в торгъ повелЬ его кнутием бити”.
Далее следует беседа между монастырским келарем Васьяном и великокняжескими чиновниками-недельщиками. Характерно, что в уста светских недельщиков вкладывается фраза, свидетельствующая об их хорошей начитанности в библейских ветхозаветных текстах. Они отказываются взять с монастыря деньги, “глаголюще: "Не буди намъ руки прострЬти на сребро Сергиева монастыря, да не ОгЬзееву проказу примемъ"”.Имеется в виду эпизод из библейской “4-й книги Царств” (гл. 5—6), где слуга и ученик пророка Елисея Гиезий, вопреки запрещению своего наставника, взял мзду с исцеленного пророком от проказы, и в наказание за это проказа исцеленного перешла к нему.
Третья, заключительная часть текста “Слова иного” рассказывает о походе престарелых насельников Троицкого монастыря в Москву с целью умолить великого князя не отчуждать монастырских земель. И в ту же ночь,—продолжает свое повествование автор “Слова...”,—“в ню же старцы тЬ двигнушася из монастыря, прииде же посещение от бога на великаго князя самодержца”. Но тут высокий стиль повествования не выдерживается, и сообщение о болезни, постигшей великого князя, передается в форме явного просторечия: “отняло у него руку и ногу и глаз”.
Финал повести снова подчеркнуто торжественный, выдержанный риторическим церковнославянским слогом: “игуменъ с братею, аки нЬкии ратницы крЬпцыи от брани возвратишася, славу воздаша богу, великаго князя самодержца смирившаго”
Второе произведение из числа недавно открытых и введенных в научный обиход — это древнерусская “Повесть про царя Ивана Васильевича и купца Харитона Белоулина” (заглавие дано этому произведению его первым издателем — Д. Н. Альшицем).
Повесть рассказывает о казнях, проводившихся Иваном Грозным в Москве, “на Пожаре”, в лето 7082 (т. е. 1574 г.). Неизвестный автар, повествуя о современных ему событиях, стремится выдержать торжественный, приподнятый тон повествования, описывая мужество народного героя, осмелившегося поднять голос против жестокостей Грозного-царя. Однако торжественная церковнославянская речевая стихия то и дело перебивается народно-поэтическими реминисценциями, восходящими к сказочному и былинному жанру: речь идет о трехстах плахах, о трехстах топорах — “и триста палачей стояху у плахъ онех”.
Существенное значение для развития литературно-письменного языка имело начало книгопечатания в Москве. Книгопечатание в России было введено в середине XVI в., более чем на столетие позже, чем в западноевропейских странах. До этого первые образцы церковнославянских печатных книг издавались за пределами тогдашнего Московского государства, в Польше. С конца XV—начала XVI вв. в Кракове работала типография Швайпольта Феоля, печатавшая богослужебные книги на церковнославянском языке для Западной Руси, а также для балканских Стран, находившихся тогда уже под властью Турции.
В первые годы XVI столетия делаются попытки наладить печатание славянских богослужебных книг в Новгороде. С этой целью новгородский архиепископ Геннадий вел переговоры с немецким типографом из города Любека, Варфоломеем Готаном. Однако переговоры закончились безрезультатно. В переписываемые от руки богослужебные книги писцы постоянно вносили ошибки, искажения, далеко отводившие богослужебные тексты от их оригиналов. На это обратил внимание в своей переводческой и литературной деятельности Максим Грек (Триволис), вызванный около 1518г. в Москву по приказанию великого князя Василия III с целью исправления и сверки с оригиналами переводов богослужебных книг. Позднее, в 1551 г., об этом же говорилось и на Стоглавом церковном соборе в Москве в присутствии царя Ивана Грозного. Собор вынес постановление о необходимости, при переписывании книг “держаться добрых переводов”, однако специальное решение о введении книгопечатания не было принято.
В связи с потребностью исправления и унификации церковных книг по почину московского митрополита Макария была основана в Москве около 1553 г. при поддержке Ивана Грозного первая типография, как тогда называли, Печатный двор. Присоединение к Московскому государству областей Среднего я Нижнего Поволжья, населенных главным образом лишь недавно обращенными в православие народностями, делало нужду в таких исправленных книгах еще более ощутимой.
Печатный двор находился тогда в Китай-городе на Никольской улице (ныне улица 25 Октября). В первые десятилетия своего существования русское типографское дело развивалось под воздействием итальянского и южнославянского печатного искусства. Об этом свидетельствует, между прочим, до сих пор используемая терминология печатного дела, в которой много заимствований из итальянского языка, например: тередорщик печатник (ит. tiratore), батырщик накладчик краски на литеры (ит. attitore), марзан страница (ит. margina), штанба печатный станок (ит. stampa) и др. Анализ декоративного оформления русских печатных текстов—миниатюр, заставок, инициалов—тоже говорит об итальянском (или южнославянском) воздействии на изобразительное мастерство наших первопечатников.
Первыми русскими (церковнославянскими) печатными книгами были недатированные издания 1550-х годов. Среди них называют важнейшие богослужебные книги: “Триодь Постную”, содержащую службы на великий пост, четыре различные “Псалтири”, по которым правились вседневные службы, одно “Евангелие”, и “Триодь Цветную”, включавшую службы на пасхальные дни. Все эти книги не имеют выходных данных. Наконец, в марте 1564 г. справщиками (редакторами и печатниками) Печатного двора Иваном Федоровым и Петром Мстиславцем выпущена в Москве первая датированная книга славянской печати—“Апостол”, которая ознаменовала собою подлинное начало русского книгопечатания. В следующем, 1565 г. Иван Федоров выпустил два издания богослужебной книги “Часовник” с выходными сведениями. После отъезда Федорова и Мстиславца в Литву их работу продолжили справщики Никифор Тарасиев и Андроник Тимофеев Невежа, выпустившие в 1568 г. “Псалтирь”. После этого работа на московском Печатном дворе замерла. Печатание книг было перенесено в Александровскую слободу, тогдашнюю резиденцию Опричного двора Ивана Грозного, где в 1577 г. было подготовлено и выпущено еще одно издание “Псалтири”, после чего работа Печатного двора совсем прекратилась и была возобновлена в Москве лишь с 1587 г.
Работа Ивана Федорова и Петра Мстиславца по упорядочению текста при подготовке к изданию “Апостола” подробно освещена а статье Г. И. Коляды. Как показал этот исследователь, справщики подробно изучили все имевшиеся в то время в их распоряжении списки древнеславянского “Апостола” и внимательно выверили все встречающиеся в них разночтения, отдавая предпочтение тому текстовому варианту, который в большей степени удовлетворял их и по языку, и по смыслу.
При этом производилась последовательная замена слов устарелых и малопонятных более известными и распространенными. Так, слово климаты (греческое заимствование) было заменено на слово пределы или страны, слово макелия, тоже заимствованное из греческого, было заменено на славянское торжище. Вместо употребленного в рукописных “Апостолах” выражения “блюдете псы, блюдете злыа делателя” напечатано, как и в последующих изданиях той же книги, “блюдетеся от псов, блюдетеся от злых делателей”. Подобная замена объясняется тем, что к XVI в. глагол блюсти утрачивает одно из древних, когда-то свойственных ему значений остерегаться, беречься и приобретает буквально противоположный семантический оттенок. Аналогичное смысловое изменение пережили глагольные формы гони, гоните, которые получили новое значение преследуй. Поэтому выражение страннолюбив гоняще было заменено сочетанием страннолюбия держащеся. Подобный же образом существительное утроба в значении милосердие заменяется в тексте печатного “Апостола” словом милость, а выражение “съставлю же вам Фивию, сестру нашу” (от греч. Suni/sthmi в значении рекомендовать ) изменено на выражение “вручаю же вам Фивию, сестру вашу”. . . Очень часто смысловая и текстологическая правка состояла во взаимной замене личных и притяжательных местоимений (нас, вас, наш, ваш) в более точном соответствии со смыслом контекста.
Как показывает сопоставление со словарными пособиями, рассмотренными в книге Л. С. Ковтун, источником языковой правки “Апостола” при подготовке его печатного издания, могли служить так называемые словари-“произвольники”, создававшиеся на русской и южнославянской почве для учета разночтений в рукописных текстах церковно-богослужебных книг. Выверка текста и установление “доброго перевода” печатных книг способствовали созданию единых норм официального письменно-литературного языка, так как на текст исправленных печатных книг в дальнейшем, равнялись и местные переписчики, подражая и в языке, и в технике графического воспроизведения книг московским авторитетным, одобренным самим царем изданиям.
С издательским делом и введением книгопечатания связаны начавшиеся во второй половине XVI в. работы по лексической, грамматической кодификации официальной церковнославянской разновидности письменно-литературного языка. Правда, подобные труды вначале появляются не в Московском государстве, а в той части бывших восточнославянских земель, которые к XVI в. оказались под властью Польско-Литовского государства.
Около 1566 г. Иван Федоров вместе со своим верным помощником Петром Мстиславцем покидает Москву и направляется в пределы Литовского великого княжества. Как показывают исследования, отъезд Ивана Федорова из Москвы не должен расцениваться как вынужденное бегство. Очевидно, он был направлен за границу тогдашним московским правительством с целью поддержать в Великом княжестве Литовском православную партию, боровшуюся за сближение с Москвою и нуждавшуюся в помощи при налаживании типографского дела. Этим Иван Федоров и начал усердно заниматься немедленно после своего переезда через рубеж сначала в Вильне, потом в Заблудове, затем во Львове и, наконец, в Остроге, где тогда создавался наиболее заметный центр славянской образованности.
За рубежом Иван Федоров выпустил в свет и первый грамматический труд. Правда, эта книга имеет весьма скромное заглавие—“Букварь”, однако на самом деле она значительно шире, чем пособие для начального обучения грамоте, и смело может рассматриваться как первый подлинно научный печатный труд по славянской грамматике. К этой книге (Львов, 1574) также приложена своеобразная хрестоматия наиболее распространенных текстов на церковнославянском языке. Книга, изданная Иваном Федоровым, служила самым лучшим учебным пособием для западнорусского юношества, желавшего закрепить свои знания и навыки в родном языке.
В западнорусских землях, принадлежавших тогда Речи Посполитой, появляются и другие грамматические и лексиграфические труды в конце XVI—начале XVII вв., что обусловлено обстоятельствами общественной борьбы того времени. Уроженцам Западной Руси приходилось в жестоких идеологических спорах отстаивать право на свою языковую и культурную самобытность против устремлений польских панов и католического духовенства подчинить себе во всех отношениях население тогдашних Белоруссии и Украины.
Одним из средств окончательного подчинения Западной Руси польским панам была Брестская уния, заставившая западнорусское высшее духовенство признать верховную власть папы римского (1596 г.). Однако народные массы не признали насильственной унии и с еще большей силой продолжали бороться против поработителей. Борьба протекала во всех сферах общественной жизни, одной из форм ее было развитие просвещения на славянском языке. Во главе борьбы стояли братства, просветительные массовые организации, создававшиеся во всех крупных городах Западной Руси. Братства открывали школы и академии, издавали полемическую литературу на славянском языке.
В Речи Посполитой, как и во всех западноевропейских странах в средние века, господствующим языком культуры и образования был латинский, подвергнутый схоластической обработке в отношении своего грамматического строя и лексики. Это определялось тем, что латинский язык изучался не по памятникам древней письменности, а в полном отрыве от них, в качестве некоей идеальной абстрактной нормы. Изучение производилось вопросно-ответным (катехизическим) методом: что есть грамматика? что есть имя существительное? сколько есть падежей? сколько есть склонений? и т. д.
Чтобы бороться с врагами их же оружием, необходимо было и церковнославянский язык довести до того же уровня грамматической обработанности, каким обладал тогда латинский язык. Поэтому западнорусские грамматические труды того времени уподобляют церковнославянскую грамматику греческой и латинской средневековой грамматике.
Необходимо назвать следующие грамматические труды, вышедшие в свет в Западной Руси во второй половине XVI в.
Это, во-первых, “Кграмматика словеньская”, изданная в городе Вильно в 1586 г. В этой книге излагается традиционное “Учение о осми частех слова”, которое восходит еще к античной эллинистической традиции и представлено в рукописях начиная с XII в.
В 1596 г., в самый год заключения Брестской унии, во Львове выходит в свет грамматика “Аделфотис”, изданная Львовским братством, в честь которого эта книга получила свое заглавие (аделфотис—по-гречески значит братство ). “Аделфотис” была первым пособием для сопоставительного изучения славянской и греческой грамматик. Эта работа значительно расширила лингвистический кругозор тогдашних западнорусских читателей. Несколько ранее, в 1591 г., были изданы две книги, подготовленные украинским монахом Лаврентием Зизанием: “Лексис” (словарь) и “Грамматика”, расширившая круг изучаемых вопросов по сравнению с “Кграмматикой” 1586 г.
Наконец, уже в начале XVII в. появляется наиболее полный и основательный труд по церковнославянской грамматике. Таким справедливо может быть назван фундаментальный свод грамматических правил, изданный уроженцем Подолии Мелетием Смотрицким под заглавием: “Грамматики славенскiя правилное синтагма” (первое издание вышло в пригороде Вильно, селении Евье в 1619 г.). Книга вскоре завоевала самую широкую популярность, распространившись в нескольких изданиях и в рукописных списках по всем славянским православным странам. Издание М. Смотрицкого определило собою весь ход научного изучения церковнославянской грамматики на период более полутора веков.
Начиная со второй четверти XVII столетия главным центром западнорусской образованности и культуры становится Киев. Здесь действуют православные школы: Братская (Киево-Богоявленского братства) и школа Киево-Печерской лавры. При Киево-Печерской лавре основывается славянская типография, выпускающая как богослужебные книги, так и полемические произведения, написанные защитниками православия против католиков и против сторонников унии (униатов). В 1627 г. здесь же издан известный “Лексикон словеноросский и имен тлъкование” Памвы Берынды. В этой книге церковнославянская лексика объясняется “простою речью”, т. е. разговорным украинским языком. В необходимых случаях словарь дает также сопоставление церковнославянских слов с греческими, латинскими и древнееврейскими их эквивалентами.
По сравнению с “Лексисом” Зизания “Лексикон” Памвы Берынды значительно шире по составу словника. К словарю. присоединен указатель собственных личных имен, содержащихся в церковных “Святцах” с раскрытием греческих, еврейских и латинских значений этих имен.
В 1632 г. Братская и Киево-Печерская школы объединяются и по почину тогдашнего митрополита киевского Петра Могилы преобразуются в коллегию (с 1701 г. — академия) — первое восточнославянское высшее учебное заведение, стоявшее на уровне западноевропейских университетов и академий того времени. Академия эта, получившая затем название Могилянской (по имени ее основателя), включает в свой план научное изучение церковнославянского языка, наряду с греческим, латинским и польским.
В Киево-Могилянской академии получили высшее образование многие украинские и русские деятели просвещения и литературы XVII в., например, Симеон Полоцкий, Епифаний Славинецкий, Димитрий Ростовский, Стефан Яворский. Отсюда берут начало те “эллинославенские стили” русского литературного (ученого церковнославянского) языка, которые с особенной силой дали себя знать в середине и во второй половине XVII в.
Возникновение ученой киевской разновидности церковнославянского языка первоначально затронуло развитие литературного языка в Московском государстве лишь косвенно, поскольку туда проникали лишь отдельные отклики словарной и грамматической нормализации церковнославянского языка, главным образом в виде рукописных копий с издававшихся в Западной Руси печатных трудов. В памятниках официальной московской литературы первых десятилетий XVII в. продолжает господствовать риторический “украшенный слог” как разновидность стиля “плетения словес” XV—XVI вв. Во время социальных волнений и иноземных нашествий, переживавшихся Московскою Русью в первой четверти века, было, можно смело сказать, не до литературы и не до просвещения. Лишь к 1630—1640-м годам, когда Московское государство оправилось от перенесенных потрясений и в Москве начали заботиться об издании книг, снова возник вопрос об исправлении богослужебных текстов, неоднократно поднимавшийся и церковными и гражданскими властями в XIV и XVI вв. (деятельность митрополита Киприана, Максима Грека, Стоглавый собор). В середине XVII в. в Москву для работы в качестве справщика Печатного двора приглашается киевский ученый Епифаний Славинецкий, за которым последовали и другие его соотечественники.
В 1648 г. на Печатном дворе в Москве было отпечатано третье, переработанное издание “Грамматики” Мелетия Смотрицкого, легшее в основу грамматической нормализации официального варианта церковнославянской формы литературно-письменного языка. Издание это было выпущено без имени автора, но зато с обширным теоретическим предисловием, приписанным перу известного деятеля московского просвещения начала XVI в. Максима Грека. Переработка затронула многие правила “Грамматики” Смотрицкого, (преимущественно парадигмы склонения, приблизив их к разговорной великорусской речи, а также системы ударений, которая в более ранних изданиях грамматики отражала нормы западнорусского произношения.
Таким образом, ученый тип церковнославянского языка возобладал и в официальной практике московских книжников. В соответствии с этой системой производилась правка текстов церковных книг при патриархе Никоне, а в 1653—1667 гг., положившая начало отделению старообрядцев, которые продолжали придерживаться старых московских норм церковнославянского языка, от господствующей православной церкви. Текстологические расхождения между никоновскими и дониконовскими редакциями церковных книг легко обнаруживают, что эти редакции опирались на различные традиции церковно славянского языка:

Дониконовская редакция	Никоновская редакция
во веки веком смертию на смерть наступив славнейшую воистинну серафим	во веки веков смертию смерть поправ славнейшую без сравнения серафим.

Сопоставления показывают стремление никоновских справщиков отойти от великорусских черт языка и сблизить тексты с их греческими оригиналами.

XVII в. справедливо признается началом нового периода русской истории. К этому времени складываются те экономические связи между ранее разрозненными русскими областями, которые становятся главной предпосылкой образования русской нации и превращения русского литературного языка из языка, обслуживавшего потребности древнерусской (а затем великорусской) народности, в русский национальный литературный язык. Согласно учению марксизма-ленинизма, нация рассматривается как историческая категория определенной эпохи, а именно эпохи разложения феодализма и становления капиталистического строя. Таким образом, сложение русского национального литературного языка может рассматриваться как длительный процесс, охватывающий приблизительно полтора—два века, е-середины XVII по начало XIX в., когда в эпоху Пушкина происходит подлинное закрепление русского народно-разговорного языка в литературе.

Формы и пути перехода от языка народности к языку нации могут быть различны. В процессе формирования русского национального языка главную роль сыграли как “историческое развитие языка из готового материала”, причем таким готовым материалом послужил в данном случае древнерусский литературно-письменный язык, так и прежде всего “концентрация диалектов в единый национальный язык”.
В связи с этим может быть поставлен вопрос о диалектной базе русского национального языка. Традиционно такой базой признавался средневеликорусский, переходный говор Москвы. В начале 1950-х годов стало принятым говорить об орловско-курском диалекте как об основе русского национального языка. Однако и это положение, не подтверждающееся данными диалектологии и истории русского языка, было отброшено. В последние годы сама проблема диалектной базы формирующегося национального языка на основе какого-либо одного конкретного диалекта кажется неправомерной, и преобладающим становится представление о сложении национального языка на основе не одного какого-либо диалекта, а на взаимном их слиянии, т. е. сама “концентрация диалектов” рассматривается в качестве подлинной основы формирования единого национального языка. Для русского языка это положение может быть подтверждено исследованиями Б. А. Ларина, Ф. П. Филина, С. И. Коткова и др. Однако, как нам кажется, выдвижение на первый план представления о концентрации диалектов как о единственной подлинной диалектной базе складывающегося языка нации не противоречит признанию основой русского национального языка именно московского говора. Ведь этот последний и сам выступает прежде всего как результат концентрации диалектов, поскольку он по своей природе является смешанным, переходным, средневеликорусским, объединившим в себе основные черты северно- и, южновеликорусских диалектов. Признание говора Москвы основой русского национального языка вытекает как из внеязыковых факторов, так и из собственно лингвистических доводов. Это говор, которым пользуется население города, являющегося в течение почти восьми веков экономическим, политическим и культурным центром русского народа. И вместе с тем это говор, лишенный резких диалектных отклонений от общеязыковой нормы, понятный в одинаковой степени как жителю севера, так и обитателю юга. Все это и дает возможность московскому говору постепенно расширять границы своего территориального распространения по мере вовлечения в общенациональное единство представителей различных диалектных групп.
Переход к национальному периоду развития в общенародном языке ознаменовывается прекращением дальнейшего диалектного членения языка. Действительно, с XVII столетия мы не наблюдаем выделения новых диалектных групп в составе основных великорусских наречий. Наоборот, процесс концентрации диалектов все более и более дает себя знать в развитии и территориальном распространении смешанных, переходных говоров, которые в потенции охватывают собою все новые территории, осваиваемые русским народом в эту эпоху: Сибирь, Дальний Восток.
Переход к национальному периоду в развитии литературного языка проявляется в господствующей с XVII в. тенденции к сближению между письменным языком и разговорной речью, которая постепенно захватывает все новые и новые позиции. Признаком национального периода в развитии литературного языка справедливо считается и образование устно-разговорной формы нормированного литературного языка, которая, по-видимому, отсутствовала в донациональный период. Однако все это дает себя знать в полной мере лишь к концу переходного подпериода, ко времени Пушкина. Полтора же столетия, между серединой XVII и началом XIX в., образуют подпериод становления и выработки норм единого общенационального литературного русского языка.
Развитие и обогащение словарного состава русского литературного языка в XVII в. происходит особенно интенсивно, отражая те социальные сдвиги, которым ознаменована эпоха окончательного установления крепостничества, вызывавшего взрывы стихийного протеста закабаляемых народных масс.
Возникновение и обнаружение принципиально новых явлений и тенденций в истории развития словарного состава русского литературного языка данной эпохи дает нам право говорить о XVII в. как о качественно новом этапе в развитии литературного языка. Во-первых, наблюдается бурный количественный рост лексики, вовлекаемой в оборот письменного употребления за счет создания новых слов, за счет вхождения во всеобщее употребление слов, до того известных лишь местным говорам, за счет заимствования слов преимущественно из живых европейских языков.
Параллельно с этим лексика, исконно существовавшая в древнерусском литературно-письменном языке для обозначения различного рода общественных и бытовых явлений, свойственных средневековью, постепенно устаревает и выходит из употребления, вытесняется и замещается новыми словами.
В работах П. Я Черных, Е. М. Иссерли и других исследователей приводится немало выразительных примеров обновления лексики. Так, характерные сдвиги происходят в развитии военной лексики. С XVII в. слова рать в значении война н сеча в значении битва употребляются лишь как архаизмы. Им на смену приходят такие слова и выражения: бранное ополчение, бой, сражение, осада. В том же значении, как последнее, продолжает употребляться и ранее распространенное существительное о(б)ступление, которое нередко графически и фонетически смешивается с его паронимом отступление. Слово сражение начинает использоваться как определенный военный термин. Терминологическое значение приобретает и глагол сда(ва)ться. Существительное ружье начинает употребляться в значении вид огнестрельного оружия. С этого же времени отмечается и появление слова винтовка. Как военный термин используется слово урядник.
Наряду со словами и выражениями исконно русскими или древнеславянскими, как, например: полк передовой, полк сторожевой, большой, полк правой и левой руки, служилые люди, стрельцы, пушкари, сотник, полковник и др — в памятники XVII в. проникает немало слов иноязычного происхождения.
В связи с этим следует упомянуть о выходе в свет в 1647 г. перевода книги немецкого автора Вальгаузена под заглавием “Учение и хитрость ратного строения пехотных людей” (это была первая книга светского содержания, изданная на московском Печатном дворе). В переводе отмечаются многие военные термины иноязычного происхождения, преимущественно заимствованные из немецкого языка: мушкетеры, мушкеты, шеренга, амуниты, шанцы, солдат, капитан и т. д.
В XVII же веке появляются такие слова, как лагерь (до этого в том же значении употреблялось слово стан), профос (каптенармус; впоследствии переосмыслилось в результате “народной” этимологии и преобразовалось в прохвост), артиллерия (до этого — наряд), бомба, мортира, баталия (битва), батарея, фортеция (укрепление), виктория (победа), копорал (капрал), генерал, офицер и др.
В составе общеупотребительной лексики в русском литературном языке с XVII в. отмечаются такие слова: щи, солнечник (зонт), калитка, водка, рюмка, брага, карета, кумач, кисея, войлок, чеснок, подкова, рукомойник, утиральник, карты (игральные), квашня и т. д. В картотеке Древнерусского словаря XVII веком датировано появление таких слов, как матушка, батюшка, проснуться, подраться, знатно (сильно), беспамятно, красивый, нахал и т. д. Отмечается появление лексики с абстрактным значением: одолжение, уточнение, охранение, подавление, гуляние, старание, знакомство, ласкательство, непостоянство, приятство (дружба), замужество, скрытность, довольность и мн. др.
Появляется много новых слов в составе общественно-юридической и административной терминологии: допрос, допрашивать, начальник, чиновник (государственный служащий); становятся терминами такие слова и выражения, как начальные люди, думчий, думный, служилый (служивый) и др.
В документально-деловой стиль входит слово государство (в обобщенном значении), впервые зарегистрированное уже в XV в.; к XVII в. относят появление слова подданство. С событиями начала XVII в. связывают слова смута (в социальном значении, начиная с восстания И. Болотникова), вор (смутьян, бунтовщик), мужик (приобретшее после крестьянских войн уничижительный оттенок значения), разруха (из польского) и др.
Заимствования, сделанные русским языком из языков Европы, характеризуются в XVII в. преимущественно польским посредничеством. Так, например, было получено русским языком немецкое слово Kuche в польской передаче кухня. О польском посредничестве свидетельствуют многие иноязычные по происхождению глаголы с суффиксами -овать, -ировать, чему в польском соответствует распространенный глагольный суффикс -owac. С такими суффиксами в русский язык вошли глаголы из латинского, французского, немецкого языков: демонстрировать, иллюминировать, аттестовать и мн. др. Хорошо отражает исторический путь заимствования морфологический состав глагола маршировать, в котором корень французского происхождения, суффикс -up- восходит к немецкому -ieren, компонент -овать может быть возведен к польскому языку.
В свое время акад. Я. К. Грот составил достаточно пространный реестр слов, пришедших в русский язык из польского. В этом списке фигурируют слова бытовой лексики, названия, связанные с выездами и упряжкой, с охотой и другими сферами жизни. Я. К. Грот признавал заимствованными из польского языка слова бекеша, бричка, коляска, козлы, козырь, оглобля, дышло, сбруя, темляк, шлея, шлях, шомпол, шоры, штык и мн. др. Из польского заимствуются и такие интернациональные слова греческого происхождения, как аптека, хирург (цирульник—от польского chirurek); через польский пришло слово рынок (от нем. Ring — кольцо). Однако польское происхождение отдельных слов, отмечаемых некоторыми исследователями как польские заимствования, может быть взято под сомнение. Так, польским по происхождению считается существительное пекарь. Однако, по нашим наблюдениям, это слово встречается в произведениях древнерусской литературы XII— XIII вв. по спискам не моложе XV в. Слово пекарь есть в переводе книги “Иосиппон” по списку “Летописца Еллинского и Римского” второй редакции.
В. М. Тамм в статье, посвященной польскому влиянию на литературный язык Московской Руси, причисляет к полонизмам, отмечаемым еще в письмах и посланиях Ивана Грозного, слово ипат, которое она толкует как игумен. В действительности слово ипат заимствовано из греческого в древнеславянский язык. В переводных хрониках Амартола и Малалы слово ипат (упат) постоянно употребляется для передачи латинского термина консул. Иван Грозный писал в своем первом послании к князю Андрею Курбскому: “земля правится божиим милосердием... и последи нами своими государи, а не судьями и воеводы, ниже ипаты и стратиги” (вельможами и военачальниками). Последние слова приведенной фразы явно свидетельствуют о хорошей начитанности Ивана Грозного в текстах древнеславянских переводных хроник и, разумеется, ничего общего не имеют с польским влиянием на русский литературный язык.
Преимущественно польское влияние на русский литературный язык в XVII в. может быть объяснено как тем обстоятельством, что это язык родственный, славянский, но вместе с тем воспринявший в себя многие элементы языков- западноевропейских (латинского и немецкого), так и тем, что в течение XVII в. Москва пережила польско-литовскую интервенцию и две тяжелые войны с Речью Посполитой, а в 1689 г. был заключен между обоими славянскими государствами “вечный мир”. Польско-литовское государство служило естественным посредником между Западной Европой и Московией.
С конца XVII в. в русском литературном языке появляется лексика, связанная с развитием новых для Московской Руси форм искусства, в частности театрального дела. В 1672 г. создается по приказу царя Алексея Михайловича первый русский придворный театр. Уже в тексте приказа, посвященного открытию этого театра, отражается новая лексика, связанная с нововведением: “Комедийная хоромина”, построенная в селе Преображенском для царской “потехи”, или “игрища”. Характерно сочетание греческого по этимологии слова комедийный с исконно русским существительным хоромина. Заметим, что слову комедия тогда было присуще более широкое значение, чем впоследствии, когда оно стало названием драматического произведения с -веселым и забавным сюжетом. Тогда в Комедийной хоромине ставили “комедии жалостные и прохладительные (т. е. веселые, легкие)”. Театральные представления делились на “сени” (акты), между которыми вставлялись интермедии и интерлюдии. Эпилог, завершавший собою представление, назывался “скончеватель”, т. е. в данном случае прямому заимствованию была предпочтена языковая калька. Декорации, на фоне которых разыгрывались действия комедий, назывались “рамами перспективного письма”, артисты, называвшиеся комедиантами, надевали “потешное платье”. Терминология театрального дела пополнялась также прямыми заимствованиями из западных языков, которыми пестрят описания театральных представлений, встречающиеся на страницах записок русских людей того времени, ездивших за границу, например, стольника Петра Толстого, посетившего Италию в 1697 г.
Ученый церковнославянский язык во второй половине XVII в. занимает господствующее положение в системе стилей складывающегося национального языка. Нормы официального церковнославянского языка, как выше сказано, сложились к началу XVII в. в пределах Речи Посполитой, закрепились в середине того же века в практике Киевской академии и, будучи Приспособленными к некоторым чертам великорусского произношения и грамматического строя, окончательно отобразились в московском издании “Грамматики” Смотрицкого 1648 г. В соответствии с данными нормами производилось исправление богослужебных книг по инициативе патриарха Никона. Ученый церковнославянский язык в практике московских книжников “эллино-славенского” направления стремился распространить сферу своего применения на все жизненные положения, на все жанры литературного изложения.
Наиболее разнообразно представлен ученый церковнославянский язык в произведениях Симеона Полоцкого, уроженца Белоруссии, питомца Киевской академии, с 1660-х годов отдавшего свой талант на служение Московскому государству, его культуре и образованности. Им была создана в Москве целая школа ученых, поэтов и писателей, продолжавших дело своего учителя в последние десятилетия XVII в. и в начале XVIII в.
К школе Симеона Полоцкого принадлежал Сильвестр Медведев (1641—1691), придерживавшийся латинофильских традиций, и Карион Истомин (кон. 40-х годов XVII в.—1717 г.), колебавшийся в своих симпатиях между западничеством и греко-фильством. Оба последователя школы Симеона Полоцкого, подобно своему учителю, соединяли деятельность справщиков Печатного двора и преподавание с литературным творчеством, в частности оба они получили известность как стихотворцы, сочинители виршей.
В произведениях Симеона Полоцкого, написанных им еще до переезда в Москву, дает себя знать западная, польская, языковая выучка. Вот отрывок из его “приветственных вирш”, написанных в 1659 г., в бытность учителем полоцкой Богоявленской школы:
Дай абы врази были побеждены, Перед маестатом его покоренны! Сокрушив ложных людей выя, роги, Гордыя враги наклони под ноги... Покрой покровом град сей православный, Где обретает тебе скраб твой давный.
В этом произведении редкий стих не содержит полонизма, украинизма или латинизма (маестат— величество ). С переездом в Москву Симеон сознательно стремится освободить свой церковнославянский слог от наносных элементов. Он сам пишет об этом в предисловии к своему “Рифмологиону” (1679г.):
Писах в начале по языку тому, Иже свойственный бе моему дому, Таже увидев многу пользу быти Славенскому ся чистому учити. Взях грамматику, прилежах читати, Бог же удобно даде ю ми знати... Тако славенским речем приложихся; Елико дал бог, знати научихся; Сочинения возмогох познати И образная в славенском держати
(научился сочинять образные речения по-церковнославянски). Действительно, в “Рифмологионе”, в “Месяцеслове” или в “Псалтири рифмотворной” отступления от принятой в Москве церковнославянской нормы весьма редки, за исключением ударений, которые стихотворец нередко произвольно переставляет в угоду рифме, например: Во-первых, всякий купец усердно желает, Малоценно да купит, драго да продает...
или: Аз от тебе требую, да ся ты славиши, егда обиду мою судом та отмстиши.
Однако, по свидетельству Г. Лудольфа, с Симеоном Полоцким было связано представление о нем как о преобразователе церковно-книжной речи, стремившемся к ее упрощению. В “Грамматике” Лудольфа мы читаем: “Он по возможности воздерживался от употребления слов и выражений, которые непонятны массам (vulgo)”.
Церковнославянский язык Симеона Полоцкого не удовлетворял его московских учеников. Сильвестр Медведев, подготовляя издание стихов своего учителя, произвел в них существенные языковые замены, устранив полонизмы и украинизмы и заменив их русскими словами и выражениями. Так, формы едно, една исправляются на одно, одна; союз як заменяется союзом как; выражение тминными тмами збогатити — выражением вящше много украсити и т. д. Исключаются такие синтаксические построения, которые, по-видимому, в большей степени были присущи юго-западной разновидности церковнославянского языка, чем московской. Например, второй творительный при глаголах называния заменяется вторым винительным: вместо царем и богом избрал ecu — царя и бога избрал ecu; формы наречий и деепричастий Медведев предпочел формам согласованных прилагательных или причастий: юже (молитву) твориши слезне вместо первоначально бывшего у Симеона Полоцкого выражения юже твориши слезен; аз что принесу, ничтоже убо таково имуще, нищ инок суще вместо ранее бывших форм причастий имущий, сущий и др.
Традиция писать книги самого различного содержания на ученом церковнославянском языке держалась еще и в первые десятилетия XVIII в. Этой традиции придерживались и Леонтий Магницкий, издавший в 1703 г. “Арифметику, сиречь науку числительную”, и составитель “Лексикона треязычного” Федор Поликарпов, и Феофан Прокопович, и др.
Вот какими стихами начинает Л. Магницкий свое напутствие молодому читателю “Арифметики”:
Как мы могли заметить из приведенных примеров, отличия ученого церковнославянского языка от русского языка того же времени заключались не столько в лексике и словоупотреблении, сколько в стремлении авторов строго соблюдать все правила славянской грамматики, что с особенной яркостью проявлялось в последовательном употреблении древних форм склонения и спряжения, в особенности же древней видо-временной системы глагольных форм — аориста, имперфекта, плюсквамперфекта,— в то время как в живом русском языке все эти формы уже давно были вытеснены современной формой прошедшего времени с суффиксом -л. На церковнославянском языке продолжали писать и говорить “азъ уснух и спах, восстах”, в то время как по-русски давно уже говорили “я уснул и спал и восстал”. Таким образом, к началу XVIII в. противопоставление церковнославянского языка русскому осуществлялось преимущественно, в сфере грамматики, а не лексики, хотя, конечно, и словоупотребление не может быть оставлено без внимания.
Литература, развивавшаяся на ученом церковнославянском языке, обслуживала во второй половине XVII в. придворные круги, высшее духовенство, учебные заведения. Что же касается других слоев населения Московского государства — поместных дворян, купцов, посадских людей, сельского духовенства,— то их познавательным и эстетическим потребностям удовлетворяла распространявшаяся в списках демократическая литература на языке, близком к деловым документам того времени, насыщенная в разной степени, в зависимости от сюжета и стиля произведения, народно-разговорными чертами речи.
Язык демократической литературы во второй половине XVII в. развивался иным путем, чем язык литературы официальной. Прежде всего необходимо отметить все усиливающееся воздействие на литературу устного народного творчества. До XVII в. произведения фольклора влияли на письменную литературу лишь косвенно. Так, в древних летописных рассказах отражались устные дружинные сказания, в летописи вносились отдельные пословичные выражения вроде “погибоша, аки обри” или “пчел не погнетше, меду не едать” и др. В целом же книжный язык почти не испытывал воздействий со стороны устно-поэтической речи. В XVII в. начинается непосредственная фиксация произведений устного народного творчества. Старейшей фольклорной записью является запись шести исторических песен, сделанная в Москве в 1619 г. для англичанина Ричарда Джемса, в которой сохранено не только содержание песен, но и поэтическая структура, и язык. Приблизительно к этому же времени относятся и древнейшие фиксации былинного эпоса, правда, не в форме стихов, а в прозаических пересказах. Ко второй половине XVII в. относятся довольно многочисленные сборники пословиц, один из которых был издан П. К. Симони в 1899 г. под заглавием “Повести или пословицы всенароднейшие по алфавиту”. Предисловие, написанное составителем сборника, носит черты обычного для того времени ученого церковнославянского слога. Однако в самих текстах пословиц церковнославянские речения, частично заимствованные из библии, встречаются сравнительно редко и уступают место пословицам народным, представляющим необыкновенное богатство языка и по остроумию и меткости, и по краткости и выразительности, и по звуковой организации речи. Приведем несколько примеров: “Ахъ да рукою махъ, и на том реки не переехать”; “Азь пью квасъ, а кали вижу пиво, и не про(й)ду ево мимо”; “Азъ буки вЬди страшит что медведи” “Артамоны едят лимоны, а мы молодцы едим огурцы”; “Без денег вода пить”; “Без денег в город — сам себе ворог”; “Елье, березье, то все деревье” и др. Здесь народная мудрость и народная речь сохранены без каких-либо изменений.
В форму народного былинного стиха облечен традиционно-книжный сюжет “Повести о Горе и Злосчастии” (“Как горе-злосчастие довело молотца во иноческiй чинъ”). В языке повести книжная церковнославянская лексика явно уступает разговорно-бытовой, например:
Молодец был в то время се мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом:своему отцу стыдно покоритися и матери поклонитися, а хотел жити, как ему любо. Наживал молодец пятьдесят рублев, Залез он себе пятьдесят другов...
Некоторые произведения бытового содержания по языку не отличаются от традиционных книг, например, ранние редакции “Повести о Савве Грудцыне”. В более поздних ее редакциях язык значительно ближе к разговорным формам речи. Целиком повествовательно-разговорный характер носит “Повесть о Фроле Скобееве”, относимая, правда, большинством исследователей уже не к XVII, а к началу XVIII в.
С наибольшей же силой проявились новые тенденции развития книжного языка в творчестве пламенного борца против казенной церкви и самодержавия “огнепального” протопопа Аввакума. Отстаивая дониконовские старые обряды, он тем самым защищал тот извод церковнославянского письменного языка, который был принят в Московском государстве XVI — начала XVII в., но вместе с тем во всех своих произведениях он смело смешивал этот старинный книжный язык с живым просторечием и северновеликорусской диалектной речью. Язык и стиль произведений протопопа Аввакума столь же противоречивы, как и все его творчество в целом.
Протопоп Аввакум постоянно подчеркивал, что он “небрежет о красноречии”, “о многоречии красных слов”. Он прямо называл язык своих произведений “просторечием”, или “природным” русским языком, противопоставляя его “виршам философским”, т. е. ученому церковнославянскому языку тех книжников, которые усвоили западнорусскую письменную культуру, основанную на латинском схоластическом образовании. Очевидно, в понимании протопопа Аввакума, “просторечие” связывалось с представлением о различных стилях разговорно-бытового русского языка, не имевшего тогда еще устойчивых норм, и церковнославянской, но старинной московской, а не ученой “витийственной” речевой стихией. Видимо, “природный” русский язык в толкований Аввакума объединял в себе русское просторечие и московский извод церковнославянского языка.
“Не позазрите просторечию моему,—пишет Аввакум в предисловии к одной из редакций своего “Жития”,— понеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет”.
В. В. Виноградов правильно заметил, комментируя приведенное высказывание Аввакума, что “"просторечие" противополагается "красноречию", а не вообще церковнославянскому языку”.
Еще подробнее раскрывает протопоп Аввакум свои взгляды на русский язык в известном обращении к царю Алексею Михайловичу: “Воздохни-тко по-старому... добренько и рцы по русскому языку: господи, помилуй мя грешнаго... А ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком, не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. Как нас Христос учил, так и подобает говорить. Любит нас бог не меньше греков, предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чево же нам еще хощется лутше тово? Разве языка ангельска?”
Таким образом, для Аввакума его “просторечие” противостоит и высоким “еллино-славянским” стилям ученого литературного языка той эпохи, и ухищрениям юго-западной книжйой риторики.
Свой стиль просторечия Аввакум не стесняется уничижительно назвать вяканьем: “Ну, старецъ, моево вяканья много веть ты слышалъ!” — Писал он в своем “Житии”. “Вяканьем” он обозначает, очевидно, разговорно-фамильярную форму уcтной речи, которая не подчиняется официально предписанным нормам “славенского диалекта” и характеризуется свободным проявлением живой, иногда даже областной русской речи.
В произведениях протопопа Аввакума мы обнаруживаем немало черт, присущих говору владимирско-поволжской диалектной группы, к которой принадлежал и говор села Григорова Нижегородского уезда, откуда происходил протопоп. Исследования проф. П. Я. Черных достаточно показательны в данном отношении.
Укажем здесь еще на две, как нам кажется, наиболее заветные синтаксически-фразеологические особенности. Это, во-первых, постоянное употребление так называемого постпозитивного артикля, т. е. форм местоимения от, та, то, те, согласуемых в падеже и числе с предшествующим существительным, например: “бес-от не мужик: батога не боится; боится он креста христова”; “как богородица беса тово в руках-тЬхъ мяла и тебе отдала... и как бес-отъ дрова-те сожег, и как келья-та обгорела, а в ней все цело, и как ты кричал на небо-то”.
Вторая диалектная синтаксически-фразеологическая черта, также присущая владимирско-поволжским говорам, состоит в употреблении повторяющегося глагола не знаю в своеобразной функции, приближающейся к функции разделительного союза, если высказывается сомнение. Приведем отрывок из “Жития”, где Аввакум рассказывает о своем пребывании в тюрьме Андроньева монастыря: “И тут на чепи кинули в темную полатку; ушла в землю, и сиделъ три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно... по исходЬ третьихъ сутокъ захотЬлось есть мнЬ; — после вечерни ста предо мною, не вЬмъ, ангел, не вЬмъ — человек, и по се время не знаю. Токмо в потемках, сотворя молитву и взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать,— зЬло привкусны, хороши! — и реклъ мнЬ: "Полно, довлЬет ти ко укреплению!". Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Угодно только — человЬк, а что ж ангелу? ино тца — вездЬ не загорожено”.
В приведенном контексте названный оборот использован дважды. В первый раз в разговорной русской разновидности, в форме дважды повторенного глагола не знаю — пока речь идет о внешне-бытовом изображении подземной палатки. Когда же Аввакум переходит к повествованию о случившемся с ним чуде, тут и стиль меняется, включается церковнославянская лексика, однако оборот остается прежним, но дважды повторяется глагол не вем, придающий всему рассказу оттенок торжественности.
Таким образом, накануне петровских реформ унаследованный от Древней Руси традиционный литературно-письменный язык даже в произведениях наиболее стойких и убежденных противников никоновских церковных новшеств, приходит в живое и непосредственное соприкосновение с народным просторечием и с непринужденной диалектной речевой манерой, чтобы тем самым почерпнуть новые силы и возможности развития. И если сторонники реформы тщательно ограждали свою речь от проникновения в нее простонародных элементов, то их противники стихийно стремились к сближению с языком народных масс.

ЛЕКЦИЯ № 10