|
часть затылка, в другой жизни заросшую волосами. Моя рука оказалась у нее под
грудью, потом охватила мягкую округлость, и Сейди прошептала:
— Ох, спасибо, я уже испугалась, что упаду.
— Не стоит благодарностей. — Я мягко сжал грудь.
Мы обнимались минут пять, дыхание учащалось. Ласки становились все более
смелыми. Лобовое стекло «форда» запотело. Потом она оттолкнула меня, и я увидел,
что щеки у нее мокрые. И когда, во имя Господа, она расплакалась?
— Джордж, извини. Я не могу. Очень боюсь. — Сарафан задрался чуть ли не до
пупа, открывая резинки пояса, подол комбинации, кружева трусиков. Она стянула
его к коленям.
Я догадался, что причина в ее замужестве, и, пусть семейный корабль пошел ко
дну, это имело значение — на дворе была середина двадцатого столетия, а не начало
двадцать первого. А может быть, ее смущали соседи. Дома стояли темные, скорее
всего их обитатели крепко спали, но кто мог знать наверняка? В маленьких городах
любили посплетничать о новых священниках и учителях. Как выяснилось, в своих
предположениях я ошибся, но, думаю, по-другому и быть не могло: тогда я
практически ничего не знал о ее прошлом.
— Сейди, если ты чего-то не хочешь, то не должна этого делать. Я не…
— Ты не понимаешь. Дело не в том, что не хочу. Мне страшно не поэтому.
Просто я никогда этого не делала.
Прежде чем я успел что-то сказать, она выскочила из машины и побежала к
дому, на ходу роясь в сумочке в поисках ключа. И не оглянулась.
8
Домой я приехал без двадцати час, доковылял от гаража до дома той самой
походкой «яйца свело». Едва успел зажечь свет на кухне, как зазвонил телефон. 1961
год на сорок лет отстоял от появления определителя номера, но только один человек
мог позвонить мне в столь поздний час, после такого вечера.
— Джордж? Это я. — Вроде бы голос звучал ровно, но заметно осип. Она
плакала. Судя по голосу, рыдала.
— Привет, Сейди. Ты не дала мне шанса поблагодарить тебя за прекрасный
вечер. И во время танца, и после.
— Я тоже хорошо провела время. Так давно не танцевала. Я боюсь сказать тебе,
с кем я училась танцевать линди.
— Что ж, я учился со своей бывшей. Догадываюсь, что ты училась со своим
мужем, с которым разбежалась. — Только догадываться мне не пришлось: я уже
начал соображать, что к чему. Удивлять это меня перестало, но если бы я сказал, что
начал привыкать к тому, как сверхъестественным образом одно складывается с
другим, то солгал бы.
— Да, — бесстрастным тоном ответила она. — С ним. Джоном Клейтоном из
саваннских Клейтонов. А
разбежалась
— это правильно. Очень уж он был
странным.
— И как долго продолжалась ваша семейная жизнь?
— Вечность и один день. Если можно назвать нашу жизнь семейной. — Она
рассмеялась. Точно так же, как Айви Темплтон. В смехе слышались веселье и
отчаяние. — В моем случае вечность и один день составили чуть больше четырех
лет. После того как в июне закончится учебный год, я собираюсь без лишней
огласки поехать в Рино. Лето проработаю официанткой или кем-то еще. Там надо
прожить шесть недель. То есть в конце июля — начале августа я смогу положить
конец этому… этому фарсу… Пристрелить, как лошадь со сломанной ногой.
— Я могу подождать. — Но едва слова сорвались с губ, я задался вопросом, а
так ли это. Потому что актеры собирались за кулисами, до начала пьесы оставалось
все меньше времени. К июню шестьдесят второго Ли Освальд вернется в
Соединенные Штаты. Сначала поживет у Роберта. Потом у матери. К августу
переберется на Мерседес-стрит в Форт-Уорте и будет работать в расположенной
неподалеку «Лесли уэлдинг компани», собирать алюминиевые окна и двойные двери
с выгравированными инициалами хозяина дома.
— Я не уверена, что смогу. — Она говорила так тихо, что мне пришлось
напрягать слух. — Я была девственницей в двадцать три и остаюсь таковой в
двадцать восемь, превратившись при этом в соломенную вдову. Так долго фрукты не
зреют, как говорят в тех краях, откуда я приехала, особенно когда люди — и
собственная мать в моем случае — уверены, что ты уже четыре года как
занимаешься тем, чем занимаются птички и пчелки. Я никому этого не говорила, и
если ты кому-нибудь расскажешь, думаю, я умру.
— Это между нами, Сейди. И всегда будет. Он оказался импотентом?
— Не совсем… — Она замолчала, а когда заговорила после короткой паузы, ее
голос переполнял ужас: — Джордж… это спаренная линия?
— Нет. За дополнительные три с половиной доллара в месяц линия
принадлежит только мне.
— Слава Богу. Но все равно это не телефонный разговор. И уж конечно, об этом
не поговоришь в «Закусочной Эла» за его вилорог-бургерами. Сможешь прийти на
ужин? Мы устроим небольшой пикник у меня во дворе. Скажем, в пять?
— Отлично. Я принесу торт или что-то такое.
— Я хочу, чтобы ты принес кое-что другое.
— Что именно?
— Не могу сказать по телефону, даже если он у тебя не спаренный. Кое-что
такое, что надо купить в аптеке. Но не в «Аптечном магазине Джоди».
— Сейди…
— Ничего не говори, пожалуйста. Я сейчас положу трубку и пойду умываться
холодной водой. Чувствую, что лицо полыхает огнем.
Раздался щелчок. Она ушла. Я разделся и лег в кровать, но еще долго не мог
заснуть. Думал о вечном. О времени, и любви, и смерти.
Do'stlaringiz bilan baham: |
