Книжный вор

ПРИЗНАНИЯ
Когда евреи скрылись из виду, Руди и Лизель расцепились, и книжная воришка не
заговорила. На вопросы Руди не было ответов.
Но и домой Лизель не пошла. Подавленная, она побрела на вокзал, где много часов

---

прождала Папу. Первые двадцать минут около нее стоял Руди, но поскольку до приезда Ганса
оставалось еще добрых полдня, он пошел и привел Розу. По пути к станции пересказал ей, что
произошло, и потому Роза ничего не стала спрашивать у девочки. Она уже сложила в голове
кусочки мозаики и теперь лишь стояла рядом, а позже уговорила девочку сесть. Ждали они
вдвоем.
Когда Папа обо всем узнал, он уронил сумку и пнул вокзальный воздух.
В тот вечер никто не стал есть. Папины пальцы оскверняли аккордеон, убивая песню за
песней, как бы Папа ни старался. Все уже не помогало.
Три дня книжная воришка пролежала в постели.
Каждое утро и под вечер к ним стучался Руди Штайнер и спрашивал, по-прежнему ли она
болеет. Девочка не болела.
На четвертый день Лизель сама подошла к соседской двери и спросила, может ли он пойти
с ней в тот лес, где они в прошлом году разбрасывали хлеб.
— Давно тебе надо было рассказать, — сказала она.
Как и договорились, они ушли далеко по дороге к Дахау. Остановились среди деревьев. В
длинных пятнах света и тени. Повсюду, как печенюшки, разбросаны сосновые шишки.
Спасибо, Руди.
За все. За то, что утащил с дороги, за то, что удержал…
Ничего этого она не сказала.
Ее рука опиралась на шелушащуюся ветку под боком.
— Руди, если я тебе сейчас кое-что скажу, обещаешь никому не слова?
— Ясно. — Руди чуял серьезность у девочки на лице, тяжесть в голосе. Он привалился к
соседнему дереву. — Ну, что?
— Обещай.
— Уже обещал же.
— Давай еще раз. Не скажешь ни матери, ни брату, ни Томми Мюллеру. Никому.
— Обещаю.
Наклон.
Взгляд в землю.
Раз за разом она пробовала отыскать нужное начало, читая фразы у себя под ногами, цепляя
слова к шишкам и клочкам обломанных веток.
— Помнишь, как я расшиблась на футболе? — сказала она. — На улице?
Понадобилось примерно три четверти часа, чтобы объяснить две войны, аккордеон,
еврейского драчуна и подвал. Ну и то, что случилось четыре дня назад на Мюнхен-штрассе.
— Вот зачем ты полезла смотреть, — сказал Руди. — В тот день, с хлебом. Нету ли там его.
— Да.
— Иисусе распятый.
— Да.
* * *
Деревья стояли высокие и треугольные. И безмолвные.
Лизель вынула из сумки «Отрясательницу слов» и показала Руди одну страницу. На ней был
нарисован мальчик с тремя медалями на горле.

---

— «Волосы цвета лимонов», — прочел Руди. Потрогал слова пальцами. — Ты говорила ему
про меня?
Сначала Лизель не смогла сказать. Может, из-за внезапной болтанки любви к Руди. А
может, она всегда его любила? Похоже на то. И без того неспособная заговорить, Лизель хотела,
чтобы Руди ее поцеловал. Ей захотелось, чтобы он потянул ее за руку и привлек к себе. Все равно
куда. В губы, в шею, в щеку. Вся ее кожа была пуста для него, ждала его.
Много лет назад, когда они бегали наперегонки по грязному стадиону, Руди был набором
наспех скрепленных костей с зазубренной скалистой улыбкой. Этим вечером в лесу он был
подателем хлеба и плюшевых мишек. Трехкратным чемпионом Гитлерюгенда по легкой
атлетике. Ее лучшим другом. И в месяце от гибели.
— Ясное дело, я говорила ему про тебя, — ответила Лизель.
Она с ним прощалась, сама того не зная.