|
Кладбище книг
Финикийцы, как нам часто напоминают, не создали литературы, хотя
считаются изобретателями алфавита. На том основании, что финикийцы не
оставили литературного наследия, ученые называют их цивилизацией
филистеров, которые, в силу национальных особенностей или культурных
традиций, больше интересовались торговлей, чем искусством. Мол, даже
изобретенный ими алфавит предназначался для низменных нужд – ведения
торговых записей, а не для поэтического творчества. (Помню, как однажды,
сняв домик в деревне, я нашел в шкафу заплесневелое историческое
сочинение Уилла и Ариэль Дюран, где финикийцы описывались как “нация
купцов”. Я едва удержался, чтобы не швырнуть эту книгу в камин.) Теперь
выясняется,
что
финикийцы
очень
даже
много
писали,
но
использовавшийся ими папирус был исключительно нестоек и не
выдерживал разрушительного действия времени. До того как во II или III
веках писатели и переписчики перешли на пергамент, рукописи жили
недолго. То, что не успели скопировать, просто исчезло.
Мы пренебрегаем скрытыми свидетельствами всегда, когда речь
заходит о сравнении способностей, особенно в сферах деятельности, где
“победитель получает все”. Можно восхищаться историями успеха, но не
стоит безоговорочно им верить: полная картина нам наверняка не видна.
Вспомните об эффекте
победителя-получателя,
описанном в главе 3:
взгляните на армию так называемых писателей, которые, стоя у
сверкающих кофе-машин в кафетериях “Старбакс” (только временно,
разумеется!), разливают посетителям капучино. Неравенство здесь
ощущается острее, чем, скажем, в медицине: не часто встретишь доктора,
разносящего гамбургеры. Поэтому рискну предположить, что совместную
деятельность всего племени медиков можно приблизительно оценить,
основываясь на тех образчиках, которые доступны для наблюдения. То же
верно в отношении сантехников, таксистов, проституток и представителей
всех остальных профессий, в которых не бывает “суперзвезд”.
В силу “звездной” динамики то, что мы именуем “литературным
наследием” и “литературными шедеврами”, представляет собой лишь
крохотную долю коллективно созданного. Вот в чем штука. Это-то и
мешает нам выявлять таланты. Допустим, вы приписываете успех Оноре де
Бальзака, французского романиста XIX столетия, его беспощадному
“реализму”, “прозрениям”, “остроте чувств”, “проработке характеров”,
“умению увлечь читателя” и так далее. Эти “превосходные” качества
можно признать необходимой предпосылкой к созданию превосходного
произведения при условии и только при условии, что те, кто не обладает
так называемым “талантом”, лишены этих качеств. А что, если
существовали еще десятки столь же прекрасных литературных творений,
которые до нас не дошли? Если и вправду были написаны и исчезли не
менее ценные рукописи, то, как мне ни жаль, ваш кумир Бальзак
отличается от своих безвестных соперников лишь тем, что ему невероятно
повезло. Более того, преклоняясь перед Бальзаком, вы допускаете
несправедливость по отношению к другим.
Я вовсе не имею в виду, что Бальзак не был талантлив, я только хочу
сказать, что талант его менее уникален, чем кажется. Подумайте о тысячах
писателей, ныне никому не известных, – никто их в расчет не берет. Мы
ничего не знаем о тоннах отвергнутых рукописей именно потому, что они
никогда так и не были напечатаны. Только “Нью-Йоркер” возвращает в
день около сотни рукописей – представьте же, сколько гениев так и
останутся для нас неоткрытыми. В стране вроде Франции, где количество
писателей, как это ни грустно, превышает количество читателей,
престижные издательства принимают одну из десяти тысяч рукописей
начинающих авторов. А сколько актеров, не прошедших пробы, могли бы
многого добиться, если бы им улыбнулась удача…
В следующий раз, когда вы будете в гостях у какого-нибудь
состоятельного француза, обратите внимание на расставленные в шкафах
угрюмые тома серии “Bibliotheque de la Pleiade”, которые их владелец,
скорее всего, в жизни не открывал – главным образом из-за их неудобного
размера и веса. Приобщение к “Pleiade” равносильно приобщению к
литературному канону. Эти дорогие томики хранят запах сверхтонкой
бумаги, позволяющей втиснуть полторы тысячи страниц в формат
купленной в ларьке книжонки в мягкой обложке. Они созданы для того,
чтобы вы могли разместить максимум шедевров на квадратном футе
парижского жилья. Издатель Гастон Галлимар вел придирчивый отбор
авторов для серии “Pleiade”. Лишь очень немногим повезло попасть в нее
еще при жизни, как это было с Андре Мальро, эстетом и искателем
приключений. В серию вошли Диккенс, Достоевский, Гюго и Стендаль, а с
ними Малларме, Сартр, Камю и… Бальзак. Хотя, если следовать идеям
самого Бальзака, о которых мы сейчас поговорим, то придется признать,
что подбор именно такого корпуса отнюдь не безусловен.
Бальзак великолепно обрисовал проблему скрытых свидетельств в
романе “Утраченные иллюзии”. Люсьен де Рюбампре, он же Люсьен
Шардон, отправляется из Ангулема в Париж “делать” писательскую
карьеру. Люсьен даровит. Его (и читателя) убеждают в этом
провинциальные ангулемские полуаристократы. Трудно сказать, что
подтолкнуло их к такому выводу – литературное мастерство Шардона или
его приятная внешность; более того, Бальзак задается вопросом: как оно
вообще определяется, это литературное мастерство? Успех, по его
циническим наблюдениям, – это результат либо ухищрений и
организованной покровителями шумихи, либо случайного всплеска
интереса, вызванного отнюдь не достоинствами произведения. Люсьен
узнает о существовании огромного кладбища, где покоятся “соловьи”: “…
соловьями книгопродавцы называют книги, которые залежались на полках
в глубоком уединении книжных складов”.
Бальзак показал печальное состояние современной ему литературы:
издатель возвратил Люсьену рукопись, не читая; позже, когда Люсьен
приобретает некоторую литературную репутацию, эту же рукопись
принимает другой издатель – и тоже не читая! Достоинства сочинения –
дело второстепенное.
Do'stlaringiz bilan baham: |
