|
* * *
Ленц распахнул дверцу такси.
– Осторожно! – предупредил он. Машина была завалена розами. Два огромных букета белых
и красных бутонов лежали на заднем сидении. Я сразу увидел, что они из церковного сада. –
Последние, – самодовольно заявил Ленц. – Стоило известных усилий. Пришлось довольно долго
объясняться по этому поводу со священником.
– С голубыми детскими глазами? – спросил я.
– Ах, значит, это был ты, брат мой! – воскликнул Готтфрид. – Так, значит, он мне о тебе
рассказывал. Бедняга страшно разочаровался, когда после твоего ухода увидел, в каком
состоянии кусты роз у галереи. А уж он было подумал, что набожность среди мужского
населения снова начала расти.
– А тебя он прямо так и отпустил с цветами? – спросил я.
– С ним можно столковаться. Напоследок он мне даже сам помогал срезать бутоны.
Пат рассмеялась:
– Неужели правда?
Готтфрид хитро улыбнулся:
– А как же! Все это выглядело очень здорово: духовный отец подпрыгивает в полумраке,
стараясь достать самые высокие ветки. Настоящий спортсмен. Он сообщил мне, что в
гимназические годы слыл хорошим футболистом. Кажется, играл правым полусредним.
– Ты побудил пастора совершить кражу, – сказал я. – За это ты проведешь несколько
столетий в аду. Но где Отто?
– Уже у Альфонса. Ведь мы ужинаем у Альфонса?
– Да, конечно, – сказала Пат.
– Тогда поехали!
* * *
Нам подали нашпигованного зайца с красной капустой и печеными яблоками. В
заключение ужина Альфонс завел патефон. Мы услышали хор донских казаков. Это была очень
тихая песня. Над хором, звучавшим приглушенно, как далекий орган, витал одинокий ясный
голос. Мне показалось, будто бесшумно отворилась дверь, вошел старый усталый человек, молча
присел к столику и стал слушать песню своей молодости.
– Дети, – сказал Альфонс, когда пение, постепенно затихая, растаяло наконец, как вздох. –
Дети, знаете, о чем я всегда думаю, когда слушаю это? Я вспоминаю Ипр в тысяча девятьсот
семнадцатом году. Помнишь, Готтфрид, мартовский вечер и Бертельсмана?.. – Да, – сказал
Ленц, – помню, Альфонс. Помню этот вечер и вишневые деревья…
Альфонс кивнул.
Кестер встал.
– Думаю, пора ехать. – Он посмотрел на часы. – Да, надо собираться.
– Еще по рюмке коньяку, – сказал Альфонс. – Настоящего «Наполеона». Я его принес
специально для вас.
Мы выпили коньяк и встали.
– До свидания, Альфонс! – сказала Пат. – Я всегда с удовольствием приходила сюда. – Она
подала ему руку.
Альфонс покраснел. Он крепко сжал ее ладонь в своих лапах.
– В общем, если что понадобится… просто дайте знать. – Он смотрел на нее в крайнем
замешательстве. – Ведь вы теперь наша. Никогда бы не подумал, что женщина может стать своей
в такой компании.
– Спасибо, – сказала Пат. – Спасибо, Альфонс. Это самое приятное из всего, что вы могли
мне сказать. До свидания и всего хорошего.
– До свидания! До скорого свидания!
Кестер и Ленц проводили нас на вокзал. Мы остановились на минуту у нашего дома, и я
сбегал за собакой. Юпп уже увез чемоданы.
Мы прибыли в последнюю минуту. Едва мы вошли в вагон, как поезд тронулся. Тут
Готтфрид вынул из кармана завернутую бутылку и протянул ее мне:
– Вот, Робби, прихвати с собой. В дороге всегда может пригодиться.
– Спасибо, – сказал я, – распейте ее сегодня вечером сами, ребята, У меня кое-что
припасено.
– Возьми, – настаивал Ленц. – Этого всегда не хватает! – Он шел по перрону рядом с
движущимся поездом и кинул мне бутылку.
– До свидания, Пат! – крикнул он. – Если мы здесь обанкротимся, приедем все к вам. Отто в
качестве тренера по лыжному спорту, а я как учитель танцев. Робби будет играть на рояле.
Сколотим бродячую труппу и будем кочевать из отеля в отель.
Поезд пошел быстрее, и Готтфрид отстал. Пат высунулась из окна и махала платочком, пока
вокзал не скрылся за поворотом. Потом она обернулась, лицо ее было очень бледно, глаза
влажно блестели. Я взял ее за руку.
– Пойдем, – сказал я, – давай выпьем чего-нибудь. Ты прекрасно держалась.
– Но на душе у меня совсем не прекрасно, – ответила она, пытаясь изобразить улыбку.
– Ну меня тоже, – сказал я. – Поэтому мы и выпьем немного.
Я откупорил бутылку и налил ей стаканчик коньяку.
– Хорошо? – спросил я.
Она кивнула и положила мне голову на плечо.
– Любимый мой, чем же все это кончится?
– Ты не должна плакать, – сказал я. – Я так горжусь, что ты не плакала весь день.
– Да я и не плачу, – проговорила она, покачав головой, а слезы текли по ее тонкому лицу.
– Выпей еще немного, – сказал я и прижал ее к себе. – Так бывает в первую минуту, а потом
дело пойдет на лад.
Она кивнула:
– Да, Робби. Не обращай на меня внимания. Сейчас все пройдет; лучше, чтобы ты этого
совсем не видел. Дай мне побыть одной несколько минут, я как-нибудь справлюсь с собой.
– Зачем же? Весь день ты была такой храброй, что теперь спокойно можешь плакать
сколько хочешь.
– И совсем я не была храброй. Ты этого просто не заметил.
– Может быть, – сказал я, – но ведь в том-то и состоит храбрость.
Она попыталась улыбнуться.
– А в чем же тут храбрость, Робби?
– В том, что ты не сдаешься. – Я провел рукой по ее волосам. – Пока человек не сдается, он
сильнее своей судьбы.
– У меня нет мужества, дорогой, – пробормотала она. – У меня только жалкий страх перед
последним и самым большим страхом.
– Это и есть настоящее мужество, Пат.
Она прислонилась ко мне.
– Ах, Робби, ты даже не знаешь, что такое страх.
– Знаю, – сказал я.
Do'stlaringiz bilan baham: |
