ресницами, длинные седые волосы, собранные в косу. Она не снимала
золотого кольца с грана
том, покрывала голову белыми келагаи, а на вопрос
«Как ты?» одинаково отвечала: «Завтра будет еще лучше». Она немало
прожила в Стамбуле, но с рождением сына вернулась на Абшерон.
«Как-то в газете мне попался текст американской декларации 1776 года,
эпизод из него я запомнила. „Все люди сотворены равными, Творец им дал
некоторые неотъемлемые права, в
числе которых жизнь, свобода и право
на счастье“. Когда море забрало Давуда, я хотела уйти за ним. Не смогла…
Началась другая жизнь с иным пониманием счастья. В нем больше
„сейчас“.
Мы растрачиваем себя и время на прошедшее и еще не случившееся –
всегда там, а не тут. Фантазируем о будущем, горюем о прошлом, упуская
настоящий момент. Финик, никто не отвечает за твое счастье, кроме тебя».
* * *
Кукурузная мука золотом горит в Розиных руках. Она ее перебирает,
добавляет стакан пшеничной, соль и четверть стакана оливкового масла.
Заливает ингредиенты чуть теплой водой, замешивает тесто. Формирует
шарики, выкладывает на доску – пусть подходят. Пока попьем чаю. С
инжирным вареньем.
Спрашиваю у Розы: «Ты пережила столько всего… Обида на жизнь – у
тебя такое бывало?» Из банки вытряхивает в пиалу густое варенье. В окно
светит сонное февральское солнце. «Случалось, не
понимала жизни, но
обиды не было. По-моему, это чувство несовместимо с жизнью. Зачем
жить, если живешь обидой?»
Роза рассказывает о глазах человека, сердце которого разбивается, –
они становятся необычайно красивыми.
«Знаешь, почему я тогда не прыгнула в пропасть? Мне словно кто-то
пообещал, что впереди меня ждут рассветы, которых еще не встречала, и
закаты, которые не захочется забывать. Ждут люди, которых еще не
полюбила, и мечты, о которых не помышляла. Ждет много всего, о чем
пока не могу знать. Позволила себе поверить этому голосу, Финик. Так и
оказалось.
На языке пали „счастье“ – это духкха, „болезненность“. Это не значит,
что жизнь построена на страданиях. Это о том, что в каждом конце, пусть и
болезненном, живет начало нового, счастливого».
Раскатывает шарики в лепешки, щедро обсыпая их мукой, обжаривает
на раскаленной сковороде по минуте с каждой стороны.
«Пока вожусь с тестом, принеси из погреба овечьего сыра и приготовь
соус из сюзьмы, как я тебя учила. Не забыл, Финик?»
Ах, сюзьма! Вспоминаю, как ее готовила Сона,
когда утром нам
приносили свежий деревенский йогурт. Совсем не кислый, сладковатый.
Одну банку съедали в тот же час, другую пускали на сюзьму.
Бабушка, добавив в йогурт соль, вываливала его на ситцевую ткань и,
связав последнюю узлами, подвешивала над раковиной. Ночи достаточно.
Мешочек должен быть плотным, чтобы жидкость отцеживалась медленно.
Обычно в нашем доме сюзьму подавали на завтрак, но ею заправляли и
супы, холодные и горячие.
Слегка взбиваю сюзьму вилкой, добавляю мелко нарезанный укроп,
тертые и отжатые огурцы. Зубчик чеснока, немного нерафинированного
оливкового масла – соус к кукурузным лепешкам готов.
Тетушка наблюдает за процессом.
Мизинцем берет пробу, кивает –
довольна!
Таких лепешек, как у Розы, не ел нигде. Одновременно мягкие и
хрустящие, румяные, но не подгоревшие. Словами не объяснишь – магия
рук.
* * *
Тетя лечится тишиной. Роза находит в ней то, что редко встречается в
земной суете, – понимание, бескорыстие, исцеление. Как только ощущает в
себе неполадку, погружается в тишину. Сама того не ведая, Роза помогла
мне осознать красоту уединения, рассказывая о пройденном, увиденном,
услышанном.
«В центре Стамбула есть длинная пешеходная улица Истикляль. Она с
рождения лишена тишины, которую забрали
люди в обмен на пустые
слова. Меня приносило туда ветрами летних бессонниц, я садилась у гитар
уличных музыкантов и наблюдала за кипящим потоком улицы, пахнущей
жареными каштанами и разлитым на горячие камни кофе. У каждого свое
время в глобальной бесконечности. И это время – самое ценное,
прекрасное и настоящее. Оно и есть наш дом. Ищи его не в переулках
городов, а в тишине внутри себя».
