Не навреди

***
Затем настал черед женщины за пятьдесят, у которой один из моих
коллег, давно уже вышедший на пенсию, двадцатью годами ранее удалил
крупную опухоль мозга. Жизнь пациентки была спасена, но с тех пор ее
мучала хроническая боль в лице. Ни один из опробованных методов
лечения не помог. Боль стала следствием разрыва чувствительного нерва,
отвечавшего за одну сторону лица, в процессе операции. Этой проблемы
порой не избежать – в таких ситуациях хирурги используют слово
«пожертвовать». В результате у пациентов развивается сильное онемение
соответствующей стороны лица – весьма неприятное явление, хотя
большинство людей к нему постепенно привыкают. В редких случаях,
однако, этого не происходит и пациенты почти сходят с ума от ощущения,
латинское название которого – anaesthesia dolorosa («причиняющая боль
потеря чувствительности») – отражает парадоксальную природу данной
проблемы.
Пациентка
говорила
бесконечно
долго:
она
описывала
многочисленные
безуспешные
способы
лечения
и
препараты,
перепробованные за все эти годы, а заодно жаловалась на «бесполезных»
врачей.
– Вам следует перерезать нерв, доктор, – сказала она. – Я больше не
могу так жить.
Я попытался объяснить, что проблема как раз и возникла из-за
перерезанного нерва, рассказал о фантомных болях, когда человек с
ампутированной конечностью страдает от невыносимых болей в руке или
ноге, которых больше не существует для внешнего мира, но которые,
очевидно, продолжают существовать в виде набора импульсов в мозгу

---

больного. Я попытался объяснить пациентке, что боль у нее в мозгу, а не в
лице. Однако, судя по выражению ее лица, она скорее всего подумала, что я
отказываюсь рассматривать ее боль всерьез и считаю надуманной. Она
покинула кабинет не менее разгневанной и недовольной, чем в самом
начале визита.
***
В числе пациентов, состоящих на диспансерном учете, ко мне на
прием обратился Филип, мужчина за сорок, которого я прооперировал
двенадцатью годами ранее. Тогда мне удалось удалить большую часть
опухоли под названием олигодендроглиома, но она снова начала расти.
Недавно Филип прошел курс химиотерапии, которая способна замедлить
рост опухоли, но мы оба знали, что в конце концов та обязательно убьет
его. Мы уже обсудили эту тему во время предыдущей встречи, и не было
смысла возвращаться к ней сейчас. Я наблюдал Филипа многие годы, так
что мы с ним успели довольно близко познакомиться.
– Как ваша жена? – спросил он, едва войдя в приемную, и я вспомнил,
как посреди нашей прошлогодней встречи мне позвонили из полиции с
сообщением о том, что мою жену Кейт, с которой я познакомился через год
после распада моего первого брака, положили в больницу с
эпилептическим припадком.
«Не стоит волноваться», – предупредительно сказал полицейский. Я
спешно завершил осмотр Филипа и понесся в отделение «Скорой помощи»
нашей больницы, где увидел свою жену, которую трудно было узнать из-за
крови, запекшейся на лице. У Кейт случился эпилептический припадок во
время прогулки по Уимблдонскому торговому центру, и она прокусила
нижнюю губу. К счастью, серьезных травм не обнаружилось, а коллега из
отделения пластической хирургии ловко зашил рваную рану. Я
договорился, чтобы Кейт принял один из коллег-неврологов.
Мне тогда пришлось нелегко: я слишком хорошо знал, что
эпилептический припадок – первый симптом многих опухолей мозга, а
также отлично понимал, вспоминая болезнь моего сына, что профессия
врача не защитит ни меня, ни мою семью от заболеваний, с которыми
сталкиваются мои пациенты. Я не стал делиться этими мыслями с Кейт и,
надеясь уберечь ее от лишних переживаний, сказал, что томограмма –
обычная в таких ситуациях формальность. Кейт – первоклассный
антрополог, и медицинского образования у нее нет, однако я недооценил ее

---

наблюдательности. Позже она рассказала, что приобрела достаточно
знаний по нейрохирургии, чтобы понять: опухоли мозга часто
«награждают» человека эпилепсией. Нам пришлось прождать целую
неделю, прежде чем появилась возможность сделать томографию, и всю
эту неделю мы скрывали друг от друга свои опасения. Снимок не выявил
отклонений: опухоли не было. Мысль о том, что мои пациенты вынуждены
проходить через такой же ад, ожидая результатов томографии, приятной не
назовешь, а ведь многим из них приходится ждать гораздо дольше недели.
Меня тронуло, что Филип об этом помнит, и я сказал, что с моей
женой все в порядке: теперь ее эпилепсия под контролем. Он рассказал, что
несколько раз в неделю у него по-прежнему бывают небольшие приступы и
что его лишили водительских прав, из-за чего пришлось свернуть бизнес.
– Хотя из-за химии я неплохо похудел, – добавил он смеясь, – и
выгляжу гораздо лучше, ведь правда? Меня здорово тошнило. Но я жив. И я
счастлив, что жив. Это, конечно, самое главное, но и права тоже надо
вернуть. Размер моего пособия – всего шестьдесят пять фунтов в неделю.
Не очень-то на это проживешь.
Я пообещал попросить лечащего врача, чтобы тот направил Филипа к
специалисту по эпилепсии. В очередной раз я подумал, что по сравнению с
проблемами моих пациентов любые мои беды ничтожны, и опять испытал
стыд и разочарование, оттого что продолжаю из-за них переживать. Можно
было бы предположить, что, когда видишь столько чужих страданий и
боли, начинаешь проще относиться к собственным трудностям. Однако
этого, увы, не происходит.
***
Последней в тот день была женщина лет тридцати с лишним,
страдавшая серьезной невралгией тройничного нерва. Я оперировал ее в
прошлом году, но через несколько месяцев она вновь обратилась в
больницу из-за рецидива боли: иногда операция не помогает. Это я смутно
помнил. Вот только мне так и не удалось припомнить, что же случилось
потом. Я порылся в истории болезни, но не смог найти там полезную
информацию. Я подготовил речь с извинениями, ожидая увидеть на лице
пациентки гримасу боли и отчаяния. Но она выглядела совершенно иначе.
Я выразил удивление по поводу ее цветущего вида.
– После операции со мной все в полном порядке, – заявила она.
– Но я думал, что боль вернулась!

---

– Но вы же оперировали меня еще раз!
– Правда? Ох, простите: у меня столько пациентов, что я порой
забываю…
Вытащив папку с ее историей болезни из стопки, я несколько минут
безуспешно пытался отыскать хоть какие-нибудь сведения о том, что
женщину оперировали повторно. Из толщи бумаг выглянул коричневый
уголок – один из немногих документов, о легком нахождении которых
позаботились в фонде Национальной службы здравоохранения.
– О! – воскликнул я. – Смотрите. Мне, может, и не под силу найти
отчет о проведенной операции, зато я могу сказать, что 23 апреля у вас был
стул четвертого типа…
Я продемонстрировал пациентке тщательно продуманную таблицу для
отслеживания стула, окрашенную в как нельзя более подходящий темно-
коричневый цвет: на каждой странице имелось иллюстрированное
руководство по семи различным видам стула в соответствии с
классификацией испражнений, предложенной, согласно приведенной
сноске, неким доктором Хитоном из Бристоля.
Она недоверчиво взглянула на документ и рассмеялась.
Я обратил ее внимание на то, что на следующий день стул у нее был
уже пятого типа: «каловые массы небольшие и комковатые, словно
орешки» согласно описанию доктора Хитона – и показал соответствующую
иллюстрацию. Я сказал пациентке, что мне, как нейрохирургу, глубоко
начхать на работу ее пищеварительной системы, однако руководство из
фонда, очевидно, считает это вопросом первостепенной важности.
Мы еще долго смеялись над таблицей. Когда мы с этой пациенткой
встретились в первый раз, ее взгляд был мутным от обезболивающих, а
любые попытки что-нибудь произнести сопровождались мучительными
болями. Теперь же она сияла красотой. Она встала и направилась к двери,
но затем вернулась и поцеловала меня.
– Надеюсь, мы больше никогда не увидимся, – сказала она.
– Прекрасно вас понимаю, – ответил я.

---