Не навреди

***
Через два дня, когда я посещал медицинское собрание в Глазго, у

---

мамы наконец официально диагностировали неизлечимый рак, после чего
ее отправили домой умирать. В ее возрасте, а тем более при столь
запущенной форме рака о химиотерапии не могло быть и речи, да мама в
любом случае на нее не согласилась бы, с чем отцу оказалось очень
непросто смириться.
Вернувшись из Глазго, я навестил родителей. Они сидели на кухне. С
нашей последней встречи мамина кожа еще сильнее пожелтела из-за
печеночной недостаточности. Мама выглядела измученной и истощенной,
но не утратила присутствия духа.
– Я не хочу вас всех оставлять, – печально сказала она. – Но не думаю,
что смерть – это конец.
Отец – ему стукнуло восемьдесят шесть (он уже начал страдать
деменцией, от которой и умер спустя восемь лет) – окинул нас
отстраненным, немного потерянным взглядом, словно не мог понять, что
происходит. Словно не мог взять в толк, что его пятидесятилетний сын
плачет из-за его жены, которой вскоре суждено было умереть.
В течение нескольких дней мамино состояние резко ухудшилось, и уже
через две недели ее не стало – «после непродолжительной болезни», как
говорилось в некрологе, хотя нам показалось, что она длилась вечность. До
последнего вздоха мама сохранила рассудок и оставалась собой: чувство
юмора, немного ироничное и сдержанное, ей никогда не изменяло.
Она постепенно слабела и под конец целые дни проводила в кровати,
стоявшей в музыкальной комнате на первом этаже. Каждый вечер я на
руках заносил ее на второй этаж родительского дома – к тому времени она
стала практически невесомой. Но даже это вскоре сделалось для нее
слишком серьезной нагрузкой, и после разговора со мной и одной из моих
сестер (она работала медсестрой) было решено оставить маму в спальне,
которую она делила с отцом на протяжении последних сорока лет. Мама
решила, что хочет умереть здесь – и нигде больше. Эта уютная комната в
георгианском стиле, выдержанная в идеальных пропорциях, была обшита
деревянными панелями, покрытыми неяркой, чуть выцветшей зеленой
краской; здесь стоял открытый камин, полка над которым была уставлена
маминой коллекцией глиняных птичек и яиц. Высокие окна выходили в
сторону парка, особенно красивого в это время года. Слева виднелась
местная церковь, которую мама посещала по воскресеньям и в которой
после ее смерти должна была проходить похоронная служба.
Каждый день, утром и вечером, мы с сестрой приезжали в
родительский дом, чтобы позаботиться о маме. Поначалу я помогал ей
дойти до туалета и ванной, где сестра ее умывала. Но вскоре мама уже не

---

могла преодолеть даже это небольшое расстояние, так что я усаживал ее на
специальный переносной унитаз, позаимствованный из местной больницы.
Сестра оказалась потрясающей сиделкой: нежно и ласково она обсуждала с
мамой каждое действие. Но в конце концов, на глазах у нас обоих умерло
немало людей, я и сам некогда работал медбратом в гериатрическом
отделении. Думаю, несмотря на переполнявшие нас бурные эмоции, уход за
мамой давался нам относительно легко и казался совершенно
естественным. Не то чтобы мы не переживали – нет, мы прекрасно
отдавали себе отчет в том, что мама умирает. Полагаю, то, что мы
чувствовали, нельзя назвать ничем иным, кроме как сильной любовью –
любовью, лишенной скрытых мотивов, тщеславия и эгоизма, которые, увы,
столь часто сопровождают любовь.
– Даже непривычно ощущать на себе столько любви сразу, – сказала
мама за два дня до своей смерти. – Не устаю благодарить судьбу.
И у нее были на то полные основания. Сомневаюсь, что кому-нибудь
из нас посчастливится – если так можно выразиться – умереть такой же
идеальной смертью, когда придет наше время. Умереть в собственном
доме, оставив позади длинную жизнь. Умереть довольно быстро и
совершенно безболезненно, под присмотром собственных детей, в кругу
любящей семьи. За пару дней до маминой смерти почти случайно вся
семья: дети, внуки и даже правнуки, – собралась в доме. Кроме того,
приехали две ее самые давние подруги. К огромному удовольствию мамы,
вечер постепенно перерос в импровизированные предсмертные поминки.
Пока она лежала в спальне на втором этаже, мы, собравшись у обеденного
стола, вспоминали ее жизнь, выпивали в память о ней, хотя она еще была
жива, и наслаждались ужином, приготовленным моей будущей женой Кейт.
С Кейт я познакомился (на радость маме, которая переживала из-за моего
драматичного разрыва с первой женой) всего за несколько месяцев до
этого. И она немного удивилась, когда ей пришлось готовить ужин на
семнадцать человек, хотя ранее в тот день я робко попросил ее что-нибудь
состряпать на пятерых.