|
***
Любой день мог быть последним, и каждое утро, когда я приезжал в
родительский дом, мама неизменно встречала меня словами:
– Я все еще здесь.
Однажды, после того как я пожелал маме спокойной ночи и сказал, что
увижу ее завтра утром, она ответила с улыбкой:
– Живой или мертвой.
Полагаю, подобные сцены редко можно увидеть в современном мире,
где люди умирают в обезличенных больницах или хосписах. Да, там за
умирающими ухаживают заботливые врачи, но стоит им только
отвернуться – и заботливое выражение исчезает с лица подобно улыбкам
гостиничных портье (как и у меня на работе).
Умирать всегда нелегко, как бы мы к этому ни относились. Наши тела
ни за что не отпустят нас просто так, без мучений. Нельзя просто сказать
несколько многозначительных слов заплаканным родным, а затем
испустить последний вздох. Если смерть не наступает моментально, как
бывает, например, при удушье или во время комы, то вы начинаете
постепенно чахнуть: плоть усыхает, кожа и глаза становятся темно-
желтыми, если отказывает печень, голос слабеет, а перед самым концом сил
не остается даже на то, чтобы поднять веки, – вы неподвижно лежите на
смертном одре, и только ваше судорожное дыхание напоминает о том, что
вы еще здесь. Постепенно вас становится не узнать – во всяком случае,
лицо утрачивает черты, которые были присущи только ему и которые
отличали его от других. Все, что остается, – это кожа, очерчивающая
очертания черепа. Теперь вы выглядите так же, как и остальные пожилые
люди с вытянутыми, иссушенными лицами, неотличимые друг от друга в
своих больничных пижамах. Я повидал много таких стариков, когда
работал интерном: тогда меня часто вызывали в палату ранним утром,
чтобы констатировать их смерть, что я и делал, преодолев длинные
пустынные больничные коридоры.
К моменту смерти маму было не узнать. Последний раз я видел ее
утром в день смерти, перед тем как отправиться на работу. Я провел ночь в
доме родителей на полу отцовского кабинета, смежного с их спальней.
Через открытую дверь я отчетливо слышал скрипучее мамино дыхание.
Когда я зашел к ней в четыре утра и предложил дать воды или морфина,
она покачала головой. По ее виду можно было бы запросто подумать, что
она мертва, если бы не тяжелое, прерывистое дыхание. Прежде чем
окончательно уйти, я сказал маме (ее предсмертной маске), держа ее за
руку: «Ты еще здесь». Она медленно, почти незаметно кивнула. Я не
помню, как взглянул на маму в последний раз тем утром, да это и не имело
значения. Я уже успел с ней многократно попрощаться.
Вскоре после полудня (я сидел на очередном занудном собрании) мне
позвонила сестра: несколькими минутами ранее мамы не стало. Сестра
рассказала, что мамино дыхание становилось все более поверхностным,
пока наконец родные, собравшиеся вокруг ее кровати, не осознали, к
своему легкому удивлению, что она умерла.
Я не чувствовал необходимости прощаться с ее телом: теперь оно,
насколько я мог судить, превратилось в бессмысленную оболочку. Я говорю
«тело», однако с тем же успехом мог бы говорить и о мозге. Сидя у
маминой кровати, я частенько об этом размышлял: о том, как миллионы и
миллионы нервных клеток с бесчисленными соединениями между собой,
из которых состоял мамин мозг, ее «Я», растворяются и уходят в небытие.
Я вспоминаю, как она выглядела тем утром: с ввалившимися щеками, с
изможденным выражением лица, неспособная двигаться и говорить, не в
состоянии даже открыть глаза – и тем не менее она качнула головой, когда я
предложил ей попить. Внутри умирающего, разрушенного тела,
захваченного раковыми клетками, все еще оставалась личность. Она была
еще здесь, хотя и отказывалась даже от воды, явно не желая больше
оттягивать смерть. А теперь все эти нервные клетки мертвы, и моей мамы –
которая в каком-то смысле представляла собой сложную и запутанную
систему, состоявшую из миллионов взаимодействующих нейронов, – не
стало. Тот удивительный факт, что грубая материя может порождать
сознание и способность к восприятию, в неврологии называется загадкой
перцептивного связывания, к объяснению которой никто пока и близко не
подступился. Когда мама лежала при смерти, я с необычайной силой
ощущал, что ее настоящая личность по-прежнему скрывается где-то
глубоко под предсмертной маской.
Какой должна быть хорошая смерть? Безболезненной, само собой, но
смерть включает много аспектов, только одним из которых является
физическая боль. Полагаю, как и большинство врачей, я видел смерть во
всех ее многочисленных проявлениях и могу с уверенностью сказать: моей
маме действительно повезло. Размышляя о собственной смерти (чего
стараюсь всячески избегать, и это естественно), я надеюсь на быстрый и
безболезненный конец, например, от сердечного приступа или инсульта,
причем желательно во сне. Вместе с тем я прекрасно понимаю, что мне
вовсе не обязательно так повезет. Мне точно так же может не
посчастливиться – и какое-то время придется прожить без малейшей
надежды на будущее, когда останется лишь оглядываться на прожитые дни.
Мама верила в некую жизнь после смерти, однако я придерживаюсь иных
взглядов. Если я не умру мгновенно, то для меня единственным утешением
станет моя последняя оценка собственной жизни. И хочется верить, что
перед смертью у меня, как и у мамы, не останется никаких сожалений.
Когда мама была при смерти, она то и дело теряла сознание, но, приходя в
себя, говорила – иногда на своем родном немецком языке:
– Я прожила потрясающую жизнь. Мы уже сказали все, что только
можно было сказать.
Do'stlaringiz bilan baham: |
