101
центральных губерниях России свирепствовала холера, Москва была оцеплена карантинами, путь из
Болдина был для Пушкина на время закрыт. В «Пире во время чумы» художественно исследуется
высокая страсть к жизни, когда она проявляется на грани, на краю гибели, невзирая на возможную
гибель. Это крайнее испытание человека и его духовной силы. В трагедии главное место занимают
монологи героев и их песни. В них не только и не столько рассказ о происходящем, но еще более –
исповедание веры. В монологах и песнях воплощаются различные человеческие характеры и разные
нормы человеческого поведения в условиях роковой неизбежности. Песня желтоволосой Мери – во
славу высокой и вечной любви, способной пережить смерть: «А Эдмонда не покинет Дженни даже в
небесах». В этой песне воплощено все величие, вся сила женского начала. В другой песне – песне
Председателя, Вальсингама, – величие начала мужского и героического. Вальсингам – герой
трагедии, похоронивший три недели назад мать и чуть позже возлюбленную жену Матильду, а теперь
председательствующий на пиру среди чумного города. Шотландка
Мери поет песню о мертвой
Дженни:
Было время, процветала
В мире наша сторона…
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, -
Тихо все – одно кладбище
Не пустеет, не молчит…
Пирующие отчаялись в вере и бросают вызов неизбежной смерти. Их веселье – безумство
обреченных, знающих о своей участи (дыхание чумы уже коснулось участников пира, так что это еще
и ритуальная трапеза). После тоскливой песни острее переживание веселья. Затем, проводив
взглядом телегу с мертвыми телами, управляемую негром (олицетворение адской тьмы), Вальсингам
поет сам. Песня, впервые в жизни сочиненная Вальсингамом, звучит совсем в иной тональности: это
торжественный гимн Чуме, хвала отчаянию, пародия на церковное песнопение:
Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Песня Вальсингама и противостоит песне Мери и дополняет ее. В них обеих вполне
выявляется предельная, не только мужская и женская, но человеческая высота – гибельная высота и
величие человека. Песня Вальсингама – художественная и смысловая кульминация трагедии. В ней
звучит гимн человеческому мужеству, которому знакомо и дорого упоение битвы, безнадежного
борения с самой судьбой, чувство торжества в самой гибели:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
102
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Песня Председателя Вальсингама – это слава единственно возможному бессмертию человека
в
этом гибельном, трагическом мире: в безнадежном и героическом поединке с непреодолимым
человек бесконечно возвышается и торжествует духом. Это истинно философская и необыкновенно
высокая мысль. Недаром Вальсингам использует «евангельскую» стилистику в богоборческой песне,
он восславляет не Царство, но именно Царствие чумы, негатив Царствия Божия. Так Председатель,
поставленный в центр последней из «маленьких трагедий», повторяет «смысловой жест» других
героев цикла: гимн Вальсингама наделяет чумной пир сакральным статусом, превращая в черную
мессу: наслаждение на краю гибели сулит сердцу смертного залог бессмертья.
Эллинская высокая
языческая правда звучит в песне Вальсингама, ей противостоят в пушкинской трагедии слова и
правда Священника, напоминающего о близких, о необходимости смирения перед смертью.
Священник прямо сравнивает пирующих с бесами. Пропев гимн Чуме, Председатель перестал быть
«просто» распорядителем пира, он превратился в его полноправного «тайносовершителя»;
отныне
именно – и только – служитель Бога может стать сюжетным антагонистом Вальсингама. Священник
и Председатель вступают в спор. Священник зовет Вальсингама за собой, не обещая избавления от
чумы и смертного ужаса, но суля возвращение к смыслу, утраченному пирующими, к стройной (хотя
ничуть не менее суровой) картине мироздания. Вальсингам отказывается наотрез, ибо дома ждет его
«мертвая пустота». Напоминание Священника о матери, что «плачет горько в самых небесах» о
гибнущем сыне, не действует на него, и только «Матильды чистый дух», ее «навек умолкнувшее
имя», произнесенное Священником, потрясает Вальсингама. Он по-прежнему
просит Священника
оставить его, но добавляет слова, до этой минуты для него невозможные: «Ради Бога». Это значит,
что в душе Председателя, вспомнившего о райском блаженстве любви и внезапно прозревшего
Матильду («святое чадо света») в раю, произошел переворот: имя Бога вернулось в пределы его
страдающего сознания, религиозная картина мира начала восстанавливаться, хотя до выздоровления
души еще далеко. Поняв это, священник уходит, благословляя Вальсингама. Правда Священника –
правда не меньше, чем правда Вальсингама. Эти правды сталкиваются в трагедии, противоборствуют
и взаимно влияют друг на друга. Более того: в Вальсингаме, эллине по
силе поэтического и
человеческого духа и в то же время человеке христианского века, в какой-то момент, под влиянием
слов Священника, обе правды внутренне сопрягаются.
Do'stlaringiz bilan baham: 
