Книжный вор

ЭПИЛОГ
ПОСЛЕДНЯЯ КРАСКА
с участием:
смерти и лизель — нескольких деревянных слезинок — макса —
и посредника
СМЕРТЬ И ЛИЗЕЛЬ
После всего этого прошло много лет, но у меня до сих пор полно работы. Могу точно
сказать вам, мир — это фабрика. Солнце размешивает ее, люди ею управляют. А я остаюсь. Я
уношу их прочь.
Что же до остатка этой истории, я не собираюсь ходить вокруг да около — я устал, ужасно
устал, и я вам все расскажу, как могу, напрямую.
* * * ПОСЛЕДНИЙ ФАКТ * * *
Должен сказать вам, что книжная воришка умерла только вчера.
Лизель Мемингер дожила до весьма преклонных лет вдали от Молькинга и погибшей
Химмель-штрассе.
Она умерла в пригороде Сиднея. Номер дома был сорок пять — тот же, что у Фидлеров в
убежище, — и небо было наилучшего предвечернего синего цвета. Как и душа ее Папы, ее душа
села мне навстречу.
В последних своих видениях она смотрела на троих своих детей, на внуков, мужа и еще
длинный список жизней, сплетенных с ее собственной. Среди них, зажженные, как лампады,
были Ганс и Роза Хуберманы, ее брат и мальчик, чьи волосы навсегда остались цвета лимонов.
* * *
Но там было еще несколько картин.
Идемте со мной, я расскажу вам историю.
Я вам кое-что покажу.
ДЕРЕВО ПОД ВЕЧЕР
Когда Химмель-штрассе расчистили, Лизель Мемингер некуда было идти. «Девочку с
аккордеоном», как ее назвали, отвели в полицию, где никак не могли придумать, что с ней
делать.
Она сидела на очень жестком стуле. Сквозь дыру в футляре на нее смотрел аккордеон.
Три часа прошло в полицейском участке, пока там не появились бургомистр и женщина с
пушистыми волосами.

---

— Все говорят, что у вас тут девочка, — сказала дама, — которая выжила на Химмель-
штрассе.
Полицейский ткнул пальцем.
Ильза Герман предложила донести инструмент, но Лизель крепко сжимала ручку футляра,
спускаясь с крыльца полиции. В нескольких кварталах дальше по Мюнхен-штрассе четкая линия
отделяла разбомбленных от удачливых.
Бургомистр вел машину.
Ильза сидела с девочкой сзади.
Девочка дала ей взять себя за руку, которую положила на футляр аккордеона, сидевшего
между ними.
Ничего не говорить было бы легко, но у Лизель случилась ровно обратная реакция на
опустошение. Сидя в великолепной ничьей комнате бургомистерского дома, она говорила и
говорила — сама с собой — до глубокой ночи. Почти не ела. Единственное, чего она не делала
совсем, — не мылась.
Четыре дня она носила останки Химмель-штрассе по коврам и половицам дома № 8 по
Гранде-штрассе. Она много спала и не видела снов, и почти всякий раз ей было жаль
просыпаться. Когда она спала, все исчезало.
Ко дню похорон она так и не помылась, и Ильза Герман вежливо спросила, не хочет ли она
это сделать. До того она лишь показала ей ванную и дала полотенце.
Люди, пришедшие на похороны Ганса и Розы Хуберманов, судачили о девочке, одетой в
опрятное платье и слой уличной грязи Химмель-штрассе. Еще пронесся слух, что в тот же день
позже она в одежде зашла в реку Ампер и сказала что-то очень странное.
Про поцелуй.
И про какую-то свинюху.
Сколько раз ей придется говорить «прощай»?
После этого были дни и месяцы и много войны. В моменты самого тяжкого горя она
вспоминала свои книги — особенно те, что были сделаны для нее, и ту, которая спасла ей жизнь.
Однажды утром, заново потрясенная, она даже отправилась на Химмель-штрассе поискать их,
но там ничего не осталось. От того, что случилось, нельзя оправиться. Это займет десятки лет;
это займет долгую жизнь.
По семье Штайнеров было две службы. Первая — сразу на похоронах. Вторая — когда
домой добрался Алекс Штайнер, получивший после бомбежки отпуск.
Когда известие нашло его, Алекса будто обстругали.
— Христос распятый, — говорил он, — если бы я только отдал Руди в ту школу.
Спасаешь кого-то.
И губишь его.
Откуда ему было знать?
Единственное он знал точно: он все бы сделал, лишь бы оказаться в ту ночь на Химмель-
штрассе, чтобы выжил не он, а Руди.
Он сказал это Лизель на крыльце дома № 8 по Гранде-штрассе, куда помчался, узнав, что
она спаслась.
В тот день на крыльце Алекс Штайнер был распиленным надвое.

---

Лизель рассказала ему, что поцеловала Руди в губы. Она смущалась, но решила, что Алексу
хотелось бы это знать. Лились деревянные слезы по дубовой улыбке. Небо, которое я увидел в
глазах Лизель Мемингер, было серым и глянцевым. Серебряный день.
МАКС
Когда война закончилась и Гитлер отдал себя в мои руки, Алекс Штайнер вернулся к работе
в мастерской. Денег это не приносило, но на несколько часов каждый день он занимал себя, и
Лизель нередко приходила ему помогать. Они провели вместе немало дней, и часто ходили в
освобожденный Дахау, но американцы всякий раз их прогоняли.
Наконец в октябре 1945 года в мастерскую вошел человек с болотными глазами, перьями
волос и чисто выбритым лицом. Он подошел к прилавку.
— Здесь работает девушка по имени Лизель Мемингер?
— Да, она там, в задней комнате, — ответил Алекс. Он надеялся, что догадался верно, но
хотел удостовериться. — Могу я поинтересоваться, кто ее спрашивает?
Лизель вышла.
Они обнялись, расплакались и рухнули на пол.