Книга II. Муад-диб

Пусть обвинит меня в этом! Тогда, захватывая место на
троне, я смогу бить себя в грудь и жаловаться, что меня оболгали!
Голос графа прозвучал сухо и равнодушно:
— Император доверяет собственным чувствам.
— Неужели Император рискнет предъявить мне обвинение в измене на Совете
Ассамблеи? — барон задержал дыхание, надеясь услышать «да».
— У Императора нет необходимости чем-либо рисковать.
Барон крутнулся на своих поплавках, чтобы скрыть возбуждение. 
Это может случиться
еще при моей жизни! Пускай он обвинит меня! А потом — где взятки, где давление, и Великие
Дома объединятся со мной, они сбегутся под мои знамена, как чернь в поисках защиты. Больше
всего на свете они боятся, что Император натравит на них своих сардукаров — на все Великие
Дома по очереди.
— Император искренне надеется, что ему никогда не придется обвинять вас в измене, —
сказал граф.
Барон едва удержался, чтобы в его голосе прозвучала не насмешка, а обида, но справился с
собой.
— Я всегда был самым верным подданным. Ваши слова глубоко ранят меня.
— Ум-м-ах-хм-м, — промычал граф.
Барон, отвернувшись от него, покачал головой. Наконец он произнес:
— Нам пора идти.
— Разумеется, — ответил Фенринг.
Они вышли из немой зоны и направились бок о бок к группке представителей Младших
Домов в конце залы. Из глубины башни раздались размеренные удары гонга — до начала
оставалось двадцать минут.
— Младшие Дома ждут, чтобы вы повели их, — заметил граф, кивая на стоявших перед
ними людей.
Как двусмысленно… как двусмысленно, 
подумал барон.
Он бросил взгляд на новые талисманы, прибитые над входом: бычью голову и выполненный
маслом портрет герцога Атрейдса — отца герцога Лето. Они наполнили душу барона каким-то
странным предчувствием, и он подумал о том, какие мысли внушали герцогу Лето эти
предметы, висевшие в его замке на Каладане, а потом на Аракисе, — самонадеянный отец и
голова убившего его быка.
— Человечество, ум-м, любит только, хм-м, одну науку, — заговорил граф, когда они
возглавили потянувшуюся из залы процессию и перешли в комнату для ожидания — довольно
узкую, с высокими окнами и полом в белую и лиловую клетку.
— И что же это за наука? — спросил барон.
— Это наука, ум-м-да-аг наука всегда быть недовольным.
Представители Младших Домов, услужливые, с бараньими лицами, почувствовали иронию
и засмеялись, но их смех прозвучал неестественно на фоне внезапно ворвавшегося в комнату
рева двигателей — пажи распахнули наружные двери, и перед ними выстроилась вереница
автомобилей, украшенных трепещущими на ветру вымпелами.
Барон возвысил голос, чтобы перекрыть шум:

---

— Я надеюсь, вам понравится сегодняшнее выступление моего племянника, граф.
— Я, ах-хм, сгораю, ум-м, от нетерпения, Будто слушаешь, ах-хм, устный донос, нд-да,
proces verbal, знаете ли, когда нужно проверить, ум-м, источник информации.
Барон окаменел от изумления и споткнулся на первой же ступеньке, ведшей к выходу.
Proces verbal Это обвинение в преступлении против Империи!
Но граф только хихикнул, словно обращая свои слова в шутку, и похлопал барона по плечу.
Тем не менее на всем пути до арены, сидя на бронированных подушках в своем автомобиле,
барон бросал косые взгляды на сидевшего рядом графа, недоумевая, почему императорский
мальчик на побегушках 
счел нужным отпустить подобную шутку в присутствии Младших
Домов. Барон знал, что граф Фенринг редко совершает поступки, в которых не видит особой
необходимости, или произносит два слова там, где можно сказать одно, или придает
определенным словам неопределенное значение.
Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной — трубили трубы, ряды гудели от
гомона толпы, развевались флаги и вымпелы, и тут барон неожиданно получил ответ на свой
вопрос.
— Мой дорогой барон, — прошептал граф, наклонясь к самому его уху, — знаете ли вы или
нет, что Император еще не дал официального подтверждения вашему выбору наследника?
Барону внезапно показалось, что он вновь очутился в немой зоне — он был так потрясен,
что перестал что-либо слышать. Он пялился на графа и едва заметил, как мимо охраны в ложу
прошла леди Фенринг и уселась в кресло.
— Вот потому-то я сегодня здесь, — продолжал граф. — Император хочет, чтобы я
доложил ему, сколь достойного преемника вы себе выбрали. Ничто так не открывает истинное,
без всяких масок, лицо человека, как арена, не правда ли?
— Император пообещал мне свободу в выборе наследника, — скрипнул зубами барон.
— Посмотрим, — и Фенринг отвернулся, чтобы поприветствовать свою даму. Она села,
улыбнулась барону и поглядела вниз, на усыпанный песком пол — на арене уже появился
затянутый в трико Фейд-Рота. В его правой руке, обтянутой черной перчаткой, — длинный нож,
в левой руке, в белой перчатке, — короткий.
— В белой перчатке — отравленный нож, в черной — чистый, — заметила леди
Фенринг, — не правда ли, забавный обычай, мой дорогой!
— Ум-м, — сказал граф.
Из семейных лож взметнулись приветственные возгласы, но Фейд-Рота не спешил отвечать
на них. Он скользил взглядом по лицам — кузины и кузены, троюродные братья, наложницы и
какие-то далекие родственники. Красные рты открывались и закрывались среди разноцветья
одежды и флажков.
Фейд-Рота вдруг осознал, что все эти плотные ряды лиц будут одинаково возбуждены при
виде и его крови, и крови раба-гладиатора. В исходе сражения можно было, разумеется, не
сомневаться. Опасность была чисто показная, не настоящая, хотя…
Фейд-Рота поднял свои ножи к солнцу и отсалютовал ими на старинный манер во все три
угла арены. Первым отправился в ножны короткий нож из руки в белой перчатке (белый — цвет
яда). Затем — длинный нож из руки в черной перчатке, чистое лезвие, которое сегодня не было
чистым — его тайна, призванная превратить сегодняшний день в его личное торжество: