|
Глава 16
Типичный день с Гасом на последней стадии.
Я приезжала к нему домой около полудня, когда он уже успевал поесть
и выблевать завтрак. Он встречал меня у дверей в инвалидном кресле, уже
не мускулистый красавец, не сводивший с меня глаз в группе поддержки,
но по-прежнему улыбающийся уголком губ, с незажженной сигаретой во
рту, с яркими, живыми голубыми глазами.
За обеденным столом мы ели ленч с его родителями — сандвичи с
арахисовым маслом, желе и вчерашнюю спаржу. Гас ничего не ел. Я
спросила, как он себя чувствует.
— Великолепно, — ответил он. — А ты?
— Хорошо. Что вчера делал?
— Много спал. Я хочу написать для тебя сиквел, Хейзел Грейс, но эта
постоянная треклятая усталость…
— Можешь просто рассказать, — предложила я.
— Я по-прежнему придерживаюсь своего пре-ванхутеновского мнения
о Тюльпановом Голландце: не мошенник, но не так богат, как о себе
говорит.
— А мать Анны?
— Здесь я еще не остановился на одном варианте. Терпение,
кузнечик, — улыбнулся Огастус. Родители тихо смотрели на него, не сводя
глаз, будто хотели успеть натешиться шоу Гаса Уотерса, пока гастроли еще
в городе. — Иногда я представляю, как пишу мемуары. Мемуары сохранят
меня в сердцах и памяти преданных поклонников.
— Зачем тебе преданные поклонники, когда у тебя есть я? — спросила
я.
— Хейзел Грейс, ты такая же очаровательная и физически
привлекательная, как я сам, поэтому тебе легко влюблять в себя
окружающих. Фокус в том, чтобы вызвать восхищение и любовь у
незнакомцев.
Я округлила глаза.
После ленча мы выходили на задний двор. У Гаса еще хватало сил
перевалить через порог, отрывая от земли маленькие колесики, чтобы
перекатились большие, — по-прежнему спортивный, несмотря ни на что,
одаренный равновесием и быстротой рефлексов, которые даже обилие
обезболивающих не могло полностью заглушить.
Родители оставались в доме, но, когда я оглядывалась на дверь в
гостиную, я всякий раз встречалась с ними взглядом.
Минуту мы сидели молча, затем Гас сказал:
— Я иногда жалею, что тех качелей больше нет.
— С моего двора?
— Да. Моя ностальгия дошла до крайности, я способен тосковать по
качелям, на которые ни разу не опускалась моя задница.
— Ностальгия — побочный эффект рака, — напомнила я.
— Нет, ностальгия — побочный эффект умирания, — сказал он. Над
нами дул ветер, и тени ветвей скользили по нашей коже. Гас сжал мою
руку: — Жизнь — хорошая штука, Хейзел Грейс.
Мы возвращались в дом, когда наступало время принимать лекарства.
Их Гасу вливали вместе с жидким питанием через гастростому —
пластиковую трубку, исчезавшую в его животе. На некоторое время он
становился тихим, отключался. Мать хотела, чтобы Га с поспал, но он лишь
отрицательно качал головой, когда она это предлагала, поэтому его,
полусонного, оставляли в кресле.
Родители смотрели старое видео с Гасом и его сестрами. Девочки,
наверное, были на тот момент моими ровесницами, а Гасу было лет пять.
Они играли в баскетбол на подъездной аллее у другого дома, и Гас, совсем
малыш, прекрасно вел мяч, будто родился с этим умением, бегая кругами
вокруг смеющихся сестер. Я впервые увидела его игравшим в баскетбол.
— А у него хорошо получалось, — похвалила я.
— Видела бы ты его в старших классах, — откликнулся отец. — В
первый же год уже выступал за школу.
Гас пробормотал:
— Можно мне вниз?
Мать с отцом везли кресло с Гасом по ступенькам. Кресло опасно
подскакивало, но всякая опасность уже потеряла свою актуальность. Нас
оставляли вдвоем. Он укладывался в кровать, и мы лежали рядом, под
одеялом, я на боку, а Гас на спине, и моя голова прижималась к его
костлявому плечу. Исходящее от Гаса тепло сквозь рубашку-поло грело мне
кожу, мои стопы устраивали потасовки с его настоящей стопой, моя ладонь
гладила его по щеке.
Когда я придвигалась к его лицу совсем близко, почти соприкасаясь
носами, так, чтобы остались только его глаза, я не видела, что он болен.
Мы целовались, а потом лежали рядом, слушая одноименный альбом
«Лихорадочного блеска», и засыпали путаницей трубок и тел.
Проснувшись, мы раскладывали армаду подушек так, чтобы с
удобством усесться на краю кровати и играть в «Подавление восстания-2:
Цена рассвета». Я, естественно, играла плохо, но моя слабость была Гасу
на руку. Это облегчало ему задачу умирать красиво: он прыгал под
снайперскую пулю, жертвуя собой, или убивал часового, готового меня
застрелить. Как он радовался, спасая меня! Он кричал: «Ты не убьешь мою
девушку, международный террорист двусмысленной национальности!»
Мне в голову приходило симулировать удушье, чтобы он врезал мне
под ложечку по Геймлиху;
[14]
может, тогда Гас избавился бы от страха, что
жизнь прожита и отдана без всякой пользы. Но первую мысль сразу
догоняла вторая — Гас физически не сможет с силой нажать мне под
ложечку, придется признаваться, что это была военная хитрость, и дело
кончится невыносимым обоюдным унижением.
«Чертовски трудно сохранять достоинство, когда восходящее солнце
слишком ярко в твоих угасающих глазах», — думала я, пока мы охотились
на плохих парней в развалинах несуществующего города.
Наконец входил отец и уносил Гаса наверх. В дверях, под ободрением,
заверявшим, что дружба вечна, я опускалась на колени поцеловать его на
ночь, после чего ехала домой и ужинала с родителями, оставляя Гаса
съедать (и выташнивать) свой ужин.
Посмотрев телевизор, я ложилась спать.
Утром я просыпалась.
Около полудня я снова приезжала к Гасу.
Do'stlaringiz bilan baham: |
