Тысячеликий герой

2. Трагедия и комедия 
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая
семья несчастлива по-своему». Этими пророческими словами граф Лев
Толстой начал свой роман о духовном расколе героини его современности,
Анны Карениной. На протяжении семи десятилетий, прошедших с тех пор,
как эта пришедшая в полное смятение супруга, мать, охваченная слепой
страстью 
женщина 
бросилась 
под 
колеса 
поезда 
— 
жестом,
символизирующим то, что уже произошло с ее душой, завершая трагедию
дезориентации 
— 
потоки 
романов, 
газетных 
сообщений 
и 
не
запечатленных воплей отчаяния, сливаясь в неистовый дифирамб,
воспевают быка — демона лабиринта — гневного, разрушительного,
сводящего с ума, воплощающего в себе того же самого бога, который, в
милосердии своем, являет собой обновляющее начало мира. Современный
роман, подобно греческой трагедии, воспевает таинство расчленения,
каковым и является жизнь во времени. Счастливый конец справедливо
презирается как введение в заблуждение; ибо мир, каким мы его знаем и
каким мы его видим, сулит нам лишь один конец — смерть, разрушение,
расчленение и распятие нашего сердца с уходом того, что мы любили.
«Сострадание — это чувство, которое останавливает мысль перед всем
значительным и постоянным в человеческих бедствиях и соединяет нас с
терпящими бедствие. Страх — это чувство, которое останавливает мысль
перед всем значительным и постоянным в человеческих бедствиях и
заставляет нас искать их тайную причину»
[34]
. Как отмечал Гильберт
Мюррей в своем предисловии к английскому переводу 
Поэтики
Аристотеля
[35]
, трагический 
катарсис
(то есть «очищение» или
«обновление» эмоций зрителя трагедии через переживание жалости или
ужаса) соответствует прежнему ритуальному 
катарсису
(«очищению
общины от скверны пороков прошедшего года, от заразы греха и смерти»),
функцию которого выполняли празднество и мистерии с расчленением
бога-быка Диониса. В мистериальном действе медитирующий разум
сливается не с телом, смерть которого демонстрируется, а с вечным
началом жизни, которое некоторое время пребывало в этом теле и в это
время 
представляло 
собой 
реальность 
в 
облачении 
видимости
(одновременно страдательного начала, и скрытой причины), субстрат, в
котором растворяются наши я, когда «трагедия, что разбивает лицо
человека»
[36]
, раскалывает, разбивает и разрушает наш бренный остов.

---

Быком обернись ты, наш Вакх, наш бог,
Явись многоглавым драконом,
Иль львом золотистым ты в очи метнись!
[37]
Эта смерть, посягающая на саму логику и эмоциональный смысл
выпавшего нам случайного мгновения в великом пространственно-
временном континууме, это постижение и смещение смысла вселенской
жизни, что бурлит и празднует свою победу в объятиях нашего
самоуничтожения, эта 
amor fati
, роковая любовь, любовь судьбы, которая
неизбежно оборачивается смертью — все это составляет переживание
искусства трагедии; в этом заключается ее радость и искупающий экстаз:
Настали дни мои, я слуга,
Идайского Юпитера Посвященный;
Куда бредет полуночный Загрей, бреду и я;
Я выдержал его окрик громовой;
И красные, кровавые пиры его свершил;
Я выдержал Великой Матери горный пламень;
Я свободен и назван именем
Бахус жрецов, в кольчуги облаченных
[38]
.
Современная литература в значительной мере сводится к способности
взглянуть широко открытыми глазами на болезненно расколотые
аллегорические образы, которыми изобилует наше окружение, равно как и
наши души. Там, где естественное стремление выразить недовольство
существующим болезненным положением — через признание вины или
предложение панацеи — было подавлено, находит свое воплощение
искусство трагедии, еще более убедительной (для нас) силы, чем греческая:
реалистичная, 
откровенная 
и 
разнообразно 
интересная 
трагедия
демократии, где бог предстает распятым в катастрофах не только великих
домов, но и самых скромных жилищ, каждого получившего удар плетью и
каждого искалеченного лица. И никаких фантазий о небесах, будущем
блаженстве и всепрощении, смягчающих горькое величие, а лишь
абсолютная тьма, пустота неосуществленности, готовая поглотить жизни,
выброшенные из лона лишь для того, чтобы потерпеть неудачу.
В сравнении с этим все наши разговоры о достижениях кажутся
довольно жалкими. Мы слишком хорошо знаем, какая горечь поражений,

---

потерь, разочарований и нереализованности по иронии судьбы бередит
кровь даже тех, кому завидует мир. Поэтому мы не расположены
приписывать комедии высокие достоинства трагедии. Комедия как сатира
— не лишена смысла, как забава — является приятным прибежищем для
спасения, но никогда сказка о счастье не может быть воспринята всерьез;
она принадлежит далекой, призрачной стране детства, защищенной от
реальности, которая достаточно скоро станет до ужаса знакомой; точно так
же как мифы о небесах всегда принадлежат пожилым, чьи жизни остались
позади, а сердца должны быть готовы к последним вратам, открывающим
переход в ночь — трезвое, современное западное суждение о комедии
основано на абсолютно неправильном понимании реалий, отображенных в
сказке, мифе и божественных комедиях спасения. В древнем мире к ним
относились как к стоящим по рангу выше трагедии, как к несущим более
глубокую истину, более сложным для понимания, имеющим более здравую
структуру и несущим более полное откровение.
Счастливый конец сказки, мифа и божественной комедии души
следует рассматривать не как противоречие, а как превосходство над
вселенской трагедией человека. Объективный мир остается тем, чем он
был, но в связи со смещением центра внимания внутрь самого субъекта, он
кажется изменившимся. Там, где раньше боролись жизнь и смерть,
появляется бессмертное существо — такое же индифферентное к
случайностям времени, как кипящая в котелке вода к судьбе играющих в
ней пузырьков, как космос к появлению или исчезновению звездной
галактики. Трагедия — это разрушение формы и нашей привязанности к
формам; комедия — дикая и беззаботная, неистощимая радость
непобедимой жизни. Таким образом, трагедия и комедия являются
выражением единой мифологической темы и опыта, который включает и
то, и другое, будучи скрепляем ими: это нисхождение и восхождение
(
kathodos
и 
anodos
), которые вместе составляют общее откровение жизни и
которые индивид должен знать и любить, чтобы очиститься (
катарсис
—
очищение) от скверны греха (неповиновения божественной воле) и смерти
(отождествления с тленной формой).
«Так: изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая,
Входит туда и сюда; тела занимает любые
Дух...
Новые вечно, затем что бывшее раньше пропало,

---

Сущего не было, — все обновляются вечно мгновенья»
[39]
.
«Преходящи 
эти 
тела 
Воплощенного, 
именуемого 
вечным,
непреходящего, неисповедимого...»
[40]
Откровение об опасностях и реалиях темного внутреннего перехода от
трагедии к комедии является задачей собственно мифологии и сказки.
Поэтому происходящее выглядит фантастическим и «нереальным»: оно
отражает не физические, а психологические победы. Даже когда легенда
имеет в своей основе события жизни реального исторического персонажа,
его победоносные свершения преподносятся не в обычном, а в сказочном
оформлении; ибо суть заключается не в том, что то-то и то-то было
совершено на земле; суть заключается в том, что прежде чем то-то и то-то
могло свершиться на земле, что-то другое, более важное, первичное,
должно было свершиться в лабиринте, который все мы знаем и посещаем в
наших сновидениях. Хотя дорога мифологического героя может проходить
по земле, она всегда ведет внутрь — в глубины, где преодолевается
подспудное сопротивление и возрождаются давно утерянные, забытые
силы, необходимые для преобразования мира. Но вот подвиг свершен,
жизнь более не отягощена ужасными увечьями, что нанесли ей вездесущие
бедствия, беспощадное к ней время и неподвластное пространство; ее ужас
еще жив, ее крики боли еще слышны, но она теперь пронизана
всеохватывающей и всеутверждающей любовью и осознанием своей
собственной несокрушимой силы. Будто свет, незримо пылающий в
пучинах ее обычно непроницаемой материальности, с нарастающим
шумом прорывается наружу. И тогда ужасные увечья предстают как тени
имманентной, нетленной вечности; время уступает славе; и мир звучит
удивительной, ангельской, но, пожалуй, все-таки монотонной и
навевающей сон музыкой сфер. Как и счастливые семьи, все мифы
спасения и спасенные миры похожи друг на друга.

---