|
не отвечает лингвистический формализм — имеется в виду реальный процесс речевой деятельности человека. Как показали психолингвистические исследования, трансформации не используются непосредственно в процессе речевой деятельности. Мне этот факт кажется чрезвычайно важным, но для трансформационной грамматики он безразличен, поскольку в ее сферу не входят реальные речевые процессы. Теория лингвистических гештальтов должна соотноситься с теорией речевых процессов, чтобы гештальты могли непосредственно управлять как производством, так и пониманием речи. В последней фразе может настораживать слово «управлять»: оно предполагает, что центр тяжести создания моделей языковой деятельности переносится из сферы лингвистики в сферу теории познания (cognitive science). Четкое разделение задач лингвистики и теории познания было бы весьма желательным, однако я сомневаюсь в возможности этого. В любом случае я считаю, что формальные аспекты лингвистических исследований являются частью построения модели мышления. Формальная часть основанной на опыте лингвистики отвечает за лингвистический аспект тех человеческих способностей, которые поддаются формальному моделированию. Как мне кажется, всегда останется значительное пересечение между лингвистическими и нелингвистическими аспектами подобных моделей. В своих рассуждениях я не исхожу из предпосылки принципиальной возможности моделирования всех аспектов речевой деятельности. Мне бы хотелось выявить как те ее аспекты, которые поддаются моделированию, так и те ее аспекты, которые не поддаются моделированию, но при этом могут оказаться весьма интересными. Нахождение последних возможно лишь при формальном подходе к лингвистическим исследованиям — до возможных их пределов.
Другой формальной ошибкой порождающей семантики было использование теоретических интерпретаций логических структур в модели. Подобные интерпретации внесли некоторый, но не слишком существенный вклад в семантику. Сейчас я считаю наиболее плодотворным направлением исследований в области семантики и прагматики так называемую рамочную семантику (термин Филлмора), особенно в том ее варианте, который развит Д. Бобровым и Т. Вино-ноградом в формальном языке KRL — см. W i n о g гa d, 1976. Для меня достоинство такого подхода состоит в том, что он позволяет формально объяснить, каким образом значение целого может быть больше, чем значение отдельных частей, что достигается с помощью проецирования одних гештальтов на другие. Другой привлекательной чертой этой системы является то, что она не ведет к редукционизму. Для KRL не выдвигается требования однозначного представления значения с помощью неразложимых семантических элементов, и благодаря этому допустима вариативность понимания, зависящая отточки зрения понимающего, его намерений и умственного напряжения.
ю.
Возможен подход, при котором выдвинутые мной предложения оказываются одной из форм порождающей лингвистики. Лингвистические гештальты можно рассматривать как способ соотнесения значений с поверхностными формами. Это, естественно, не входило в мои намерения. Моя задача состояла в выдвижении лингвистических принципов в такой форме, чтобы они не только были пригодны для лингвистического анализа, но также играли непосредственную роль в моделях речевой деятельности, а кроме того, будучи обобщены, служили бы в качестве гештальтов воеприятия, сенсорно-моторных гештальтов и гештальтов умозаключений.
Для пояснения сравним предлагаемую мной основанную на опыте лингвистику с реляционной грамматикой, которую я в принципе одобряю и из которой многое почерпнул. Задача реляционной грамматики состоит в выведении универсальных законов. В основанной на опыте грамматике сами универсальные законы должны быть там, где это возможно, объяснены в экстралингвистических терминах. Вопрос, которым следует задаваться, состоит в следующем: «Какие свойства человеческой природы привели к такому закону?» Для основанной на опыте лингвистики универсальные законы — это проблемы, а не их решения.
На конференции 1977 г. в Пизе специалисты по реляционной грамматике, к которым я всегда испытываю глубокое уважение, возражали на мои рассуждения следующим образом: «Никто, кроме, быть может, Хомского, не верит в строгое разграничение языковых и внеязыковых способностей человека. Но на практике лингвисты описывают только язык. Так почему же вам не сказать, что задача лингвиста состоит в том, чтобы находить универсальные законы грамматики, и если кто-то может вывести их не из языка, а из чего-то другого, то тем лучше. Тогда эти законы будут не аксиомами, а теоремами. Никто не будет возражать против этого. Но задача лингвиста ограничивается выведением законов универсальной грамматики».
Вот что я могу им ответить. Вопрос о том, какие законы вы выведете, зависит от вашего взгляда на проблему и от понятийных инструментов, вами используемых. Если вы используете инструменты, учитывающие восприятие, социальное взаимодействие, эмоциональную жизнь и т. п., вы, вероятно, получите совсем не те законы, которые выводимы с помощью одного только аппарата порождающей лингвистики. Более того, вопрос именно и упирается в вашу точку зрения: если вы не сосредоточиваетесь на поисках причин существования некоторого закона, то вы этих причин и не найдете. Вместо того чтобы говорить: «Я нашел результат — закон универсальной грамматики», вам следует сказать лишь: «Я нашел нечто таинственное — универсальную истину о языке,— и я не знаю, вытекает ли эта истина из некоторых явлений, внешних по отношению к языку, и если да, то из каких? Почему должен существовать такой закон? Над этим-то и надо задуматься».
оыло время, когда идеи, касающиеся основанной на опыте лингвистики, приводили меня в уныние. Исследование человека в целом — задача бесконечная. Мне казалось, что лишь подразделение человеческих способностей, каким бы искусственным оно ни было, может сделать задачу обозримой. И в то же время я находил автономное выделение языка неправомерным. Однажды я поделился своими сомнениями со знакомой, тренером по тау-чи-чуан. Она ответила: «Но это прекрасно! Если ваша задача бесконечна, вы не можете потерпеть поражения».
Do'stlaringiz bilan baham: |
