Посвящаю моёй матери

Удел твой — бесчестье.
Молвы приговор
Я слышу — и вместе
Мы делим позор.
Что бы пи случилось с иен, он не может измениться.
В его душе болезненно сплетаются жалость, чувство ви-
ны и неотторжимость от прежней любви, хотя и унижен-
ной:
Мы долго скрывали
Любовь свою,
И тайну печали
Я так же таю.
Коль будет свиданье
Дано мне судьбой,
В слезах п молчанье
Встречусь с тобой.
Благородство п скрытая питепсивпость переживапия
тем более ясно воспринимаются, чем мепее они подчер-
киваются. Одни и те же слова — «в слезах и молчапье» —
звучат в пачале и конце стихотворения ¹³, но имеют раз-
ный смысл: в первый раз это слезы любви, во второй —
это слезы по любви, погибшей, но все-таки необъяснимо
живой. (В оригинале различие подчеркнуто предлогами:
в пачале—«1п зПепсе апс! 1еагз», в конце—«\\^тИЬ зПепсе
а ИЙ 1еаг8».)
К сожалению, в цитированном переводе эти слова в первой строфе
опущены. Может быть, лучше было бы:
В час расставанья,
Склонясь пред судьбой,
В слезах п молчанье
Мы прощались с тобой,
ней появлялись лишь в окончательном варианте, выражая
настойчивое желание Байрона придать самой поэме уни-
версальный, всечеловеческий смысл.
История такого «среднего», малопримечательного чело-
века, каков Шуан, не дает достаточных оснований для
высказывания мыслей, которые хочет внушить читателям
Байрон. От своего имени предупреждает он о том, что чаша
терпения народпого переполнилась, что он «почуял силу»
и вскоре сбросит с себя вековой гнет (VIII, 50—51).
От своего имени, пе таясь и не обинуясь, Байрон кля-
нется «войну вести словами,— а случится, и делами —
с врагами мысли» (IX, 24):
О доле низших классов я порою
Толкую Джону Булю очень здраво,
И, словно Гекла, кровь кипит моя,
Коль произвол тиранов вишу я.
(XV, 92)
Отвечая многочисленным хулителям своей поэмы, он вновь
и вновь, в бесчисленных отступлениях разъясняет свои
намерения. Его цель одна — правда, только правда, и ни-
чего кроме правды. Свой долг он видит в том, чтобы вну-
шить страх и ужас высшим классам и поднять дух и му-
жество низших:
Я возглашаю: камни научу я
Громить тиранов! Пусть не говорит
Никто, что льстил я тронам! Пам кричу я,
Потомки! Мир в оковах рабской тьмы
Таким, как был он, показали мы!
(VIII, 135)
Байрон подчеркивает назидательные, поучительные
цели своей музы (XII, 39), ее желание «изобразить все
сущее с жестокой прямотою» (XII, 40), ее неприязнь
к пустым выдумкам и ко всем, «давно привычным к лжи
красноречивой» (XIV, 13)^1Т:
Политику, религию, смирение
Вы встретите не раз в стихах моих:
Я придаю огромное значение
Моральной пользе диспутов таких.
(XV. 93)
*» Ср. также XIV, 21-22; XV, 94; IV, 98; VII, 4,
Высшим достоинством поэта он провозглашает умение
«изгнать и клевету п лесть и мир изобразить таким, как
есть» (XIII, 89). Он перечисляет своих предшественников
из тех, кто называл вещи своими именами п смело вел
словесную войну. Среди них фигурируют Ариосто, Макья-
велли, Лютер, Ларошфуко, Свифт, Фильдинг, Джонсон,
Вольтер. С похвалой упоминает Байрон также и тех из
своих современников, которые блюдут честь литературы
и не забывают в своих писаниях о законах разума (I, 206;
III, 100; XI, 57).
В тех же отступлениях поэт расправляется со своими
противникамн-лекпстами, предавшими, с его точки зрения,
и свободу и поэзию (I, 205, 222; III, 93—94, 97—100; IX,
13, 59. Ср. «Посвящение»). Не раз говорит он и о себе,
пренебрежительно оценивая как успехи прошлых лет, так
и неудачи последних, объясняя те и другие бездумным су-
дом падкой до моды публики (XI, 55—56).
Сетуя о падении родной литературы, которая «покорно
льстит солдатчине нахальной», Байрон восклицает:
Эх, возвратись бы я, поэт опальный,-*
Я научил бы этих янычар,
Что значит слова меткого удар⁵⁸,
(XI, 62)
С отступлениями политического и литературно-крити-
ческого характера тесно соприкасаются лирико-философ-
ские, чаще всего иронические. Начав всерьез, поэт почти
всегда кончает шуткой, выражая свое скептическое отно-
шение как к доктринам, завоевавшим общее признание,
так и к ожесточению, с которым они опровергаются ради
утверждения других, не менее спорных.
Байрон смеется над идеалистическим солипсизмом
Беркли, склоняясь как будто в пользу материализма, но и
на нем не останавливается, чтобы не оказаться догмати-
ком (XI, 1—6); оп с грустью говорит о трудностях по-
знания, о воинственности соперничающих религиозных
сект, о теориях, износившихся за две тысячи лет, и кон-
чает отвращением к метафизической галиматье п призы-
вами к терпимости (XV, 89—91). Почти все философские
рассуждения приводят Байрона к агностицизму, к мыс-
лям о недоступности подлинного знания (X, 20). Свои-
ми учителями в этом Байрон объявляет Сократа, Локка
(VII, 5) и Монтеня (IX, 17), по даже их иегативное реше-
ние кажется ему слишком категорическим, и он предви-
дит день, когда будет «сомневаться в самом сомнении»
(XI, 17).
Таким же непознаваемым и непостижимым, как все
мировое целое, представляется Байрону и человек, со
скрытыми в его душе «безднами, пещерами и пустынями»
(XIV, 102). Но, как правило, такие философствования
(например, о таинственности женской души) заверша-
ются остротами; они выдают несерьезное отношение по-
эта к проблемам, интерес к которым диктуется лицемерно
принятым в обществе высоким моральным тоном.
До конца серьезным в своих рассуждениях Байрои бы-
вает в редчайших случаях. К их числу можно отнести его
известную пантеистическую декларацию, напоминающую
более подробные размышления па эту тему в третьей пес-
ни «Чайльд-Г арольда»: