Те слова, что мы не сказали друг другу

* * *
К весне я решила оставить учебу в Школе изобразительных искусств и
не возвращаться в Париж. Ты сделал все, чтобы разубедить меня, но я
уже твердо знала, что займусь, как и ты, журналистикой, а пока — так
же как ты — каждое утро отправлялась на поиски работы, хотя мне,
американке, даже надеяться было не на что. Вот уже несколько дней
трамвайные линии снова связывали обе половины города. Вокруг нас все
бурлило, у всех на устах было только одно — объединение твоей страны,
чтобы она вновь стала неделимой, как прежде, когда мир еще не жил по
законам «холодной войны». Те, кто служил в тайной полиции, словно
испарились вместе со своими архивами. За несколько месяцев до этих
событий они постарались уничтожить все компрометирующие их
документы, все досье, составленные ими на миллионы твоих сограждан, в
том числе и на тебя, и ты был одним из первых, кто участвовал в
демонстрации, чтобы помешать им сделать это.
Было ли и на тебя заведено персональное дело под номером таким-то?
Покоится ли до сих пор в неких секретных архивах папка с твоими
фотографиями, сделанными по-воровски, скрытой камерой на улицах, со
сведениями о месте работы, со списком соратников, с именами друзей, с
именем твоей бабушки? Вызывала ли твоя молодость подозрение у
тогдашних властей? Как смогли мы допустить все это, забыв об уроках

---

прошедшей войны? Неужели для режима это был единственный способ
взять реванш за разгром и унижение нации? Мы с тобой родились
слишком поздно, чтобы ненавидеть друг друга, нам предстояло еще
многое осваивать заново. Когда по вечерам мы гуляли в твоем квартале, я
часто замечала, что тебя до сих пор мучит страх. Он охватывал тебя
при одном лишь виде мундира или автомобиля, ехавшего, на твой взгляд,
подозрительно медленно. «Пошли отсюда скорей», — говорил ты,
торопливо уводя меня в ближайший проулок, в ближайший подъезд, чтобы
скрыться от невидимого врага. И когда я смеялась над тобой, ты
приходил в ярость и говорил, что я ничего не понимаю, потому что даже
не представляю, на что «они» способны. Сколько раз я видела, как ты с
порога тревожно оглядываешь зал ресторанчика, куда я водила тебя
ужинать. И сколько раз слышала от тебя «Уйдем отсюда!», потому что
ты увидел мрачное лицо какого-нибудь клиента, напомнившее тебе
пугающее прошлое. Прости меня, Томас, ты был прав, я не понимала, что
значит бояться. Прости за то, что я засмеялась, когда ты потащил меня
прятаться под мост, увидев, что по нему проходит военный патруль. Я
же ничего не знала, ничего не могла понять, да и никто из моих близких не
понял бы этого.
И когда ты указывал мне на кого-то в трамвае, я по твоему лицу
понимала, что ты узнал одного из тех, кто служил в тайной полиции.
Избавившись от своих мундиров, от признаков власти и наглой
уверенности, бывшие работники Штат растворялись в твоем городе,
приспосабливались к обыденной жизни бок о бок с теми, кого еще вчера
травили, преследовали, судили, а иногда и пытали, на протяжении
стольких лет. После падения Стены многие из них сочинили для себя
другое прошлое, боясь, что их обнаружат и уличат; другие же спокойно
продолжали делать карьеру; со временем большинство этих людей
избавились от угрызений совести и воспоминаний о содеянных
преступлениях.
Мне помнится тот вечер, когда мы навестили Кнаппа и пошли
бродить втроем по парку. Кнапп непрестанно расспрашивал тебя о том,