Тысячеликий герой

от mani padme hum.
Первым удивительным моментом, который следует здесь отметить,
является двоякополый характер Бодхисатвы: в мужском образе —
Авалокитешвара, в женском — Кван Инь. Объединяющие в себе мужское и
женское начало боги нередко встречаются в мире мифа. Их появление
всегда связано с некой тайной; они уводят ум за грани объективного
восприятия в символическую сферу, где двойственность отсутствует. Об
Авонавилоне, главном божестве народности зуни, боге-создателе и
вместилище всего сущего, иногда говорят как о мужском образе, однако в
действительности это он-она. Святая женщина Т’ай Юань, Великий
Образец из китайских хроник, сочетает в себе мужское начало Ян и
женское — Инь
[220]
.
Каббалистические учения средневековых иудеев, так же как писания
христианских гностиков II столетия представляют Слово, Ставшее Плотью,
как андрогинию — каковым было состояние Адама на момент его
сотворения, пока его женская сторона, Ева, не была помещена в другую
форму. И у греков не только Гермафродит (сын Гермеса и Афродиты)
[221]
,
но также и Эрос, бог любви (первый из богов согласно Платону)
[222]
, были
двуполы.
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию
сотворил его; мужчиной и женщиной сотворил он их»
[223]
. Если задаться
вопросом относительно природы образа Божьего, то ответ на него следует
искать в тексте, где он выражен вполне ясно. «Когда Священный, будь Он

---

Благословен, создал первого человека, Он создал его двуполым»
[224]
. С
перемещением женского начала в другую форму начинается нисхождение
от совершенства к двойственности; за этим, естественно, следует открытие
двойственности добра и зла, изгнание из Рая, где «Бог ходил по земле», и
возведение 
стены 
Рая, 
образуемой 
«совпадением
противоположностей»
[225]
; посредством этой стены Человек (теперь
мужчина и женщина) отрезан не только от видения, но даже от
воспоминания образа Бога.
Это библейский вариант мифа, известного во многих странах. В нем
представлен один из основных путей символизации таинства творения:
развитие вечности во время, разделение одного на два, а затем на
множество, а также зарождение новой жизни посредством воссоединения
пары. Этот образ относится к началу космогонического цикла
[226]
и столь
же правомерно — к моменту завершения миссии героя, когда стена Рая
исчезает и происходит новое открытие и восстановление божественной
формы и новое обретение мудрости
[227]
.
Тиресий, слепой провидец, был двупол — его глаза были закрыты для
ломаных форм мира отраженного света и пар противоположностей, однако
в своей внутренней темноте он увидел судьбу Эдипа
[228]
. В одной из своих
форм, известной как Ардханариша (Бог-полуженщина), Шива является
слитым в одном теле с Шакти, своей супругой (он как правая сторона, она
как левая)
[229]
. Образы предков некоторых африканских и меланезийских
племен имеют на одном теле груди матери, бороду и пенис отца
[230]
. И в
Австралии, примерно через год после тяжелого испытания обрезания
юноша, вступающий в полную зрелость, подвергается второй ритуальной
операции — нижнего надрезания (нижняя часть пениса разрезается для
образования постоянной щели в уретре). Этот разрез называется «лоном
пениса», символизируя мужское влагалище. Благодаря обряду герой
становится больше, чем мужчиной
[231]
.
Кровь для ритуальных рисунков и для приклеивания белых птичьих
перьев к своему телу австралийские отцы берут из своих нижних надрезов.
Они вновь вскрывают старые раны и пускают кровь, которая одновременно
символизирует менструальную кровь и мужскую сперму, а также мочу,
воду и мужское молоко
[232]
. Кровотечение демонстрирует, что старики
несут в себе источник жизни и питания
[233]
, то есть они являют собой
неистощимый мировой фонтан
[234]
.
Зов Великого Змея-Отца звучал для ребенка тревожно, мать была его
заступницей. Но приходил отец. Он был проводником и вершителем

---

посвящения в тайны неведомого. Как первый незваный гость в раю ребенка
с его матерью отец является архетипным врагом, поэтому на протяжении
всей жизни любой враг символизирует (для бессознательного) отца. «Кто
бы ни был убит, становится отцом»
[235]
. Отсюда и почитание голов,
принесенных домой с набегов на враждебные племена, в общинах, где
практикуется охота за головами (в Новой Гвинее, например)
[236]
. Отсюда и
непреодолимое стремление воевать — побуждение уничтожить отца
постоянно трансформируется в общественно значимое насилие. Старшие
мужчины родовой общины или племени защищают себя от своих растущих
сыновей психологической магией своих тотемных обрядов. Они
разыгрывают роль страшного отца, а затем намекают, что являются также и
кормящей матерью. Таким образом образуется новый рай, раздвигающий
границы прежнего. Но в этот рай не допускаются традиционно враждебные
роды или племена, на которые продолжает систематически проецироваться
агрессия. Все «доброе» содержание матери-отца сохраняется для дома, в то
время как «злое» выносится во внешний круг. «Кто этот необрезанный
филистимлянин, что так поносит воинство Бога живого?»
[237]
«И не
слабейте в поисках этих людей. Если вы страдаете, то и они страдают так,
как вы страдаете, притом что вы надеетесь от Аллаха на то, на что они не
надеются»
[238]
.
Тотемный, родовой, племенной или агрессивно насаждаемый
миссионером культ — все это лишь частичные решения психологической
проблемы преодоления ненависти любовью, они инициируют лишь
отчасти. В них эго не уничтожается, скорее, рамки его раздвигаются,
вместо того чтобы заботиться только о себе, индивид становится
преданным своему обществу. Тем временем остальная часть мира (то есть
большая часть человечества) остается за пределами сферы его симпатии и
заботы, потому что она вне сферы заботы его бога. И здесь происходит
драматический разрыв между двумя принципами — любви и ненависти,
который щедро иллюстрируют страницы истории. Вместо того чтобы
очистить свое собственное сердце, фанатик пытается очистить мир. Законы
Града Божьего применяются лишь к непосредственно окружающей его
общности (племени, церкви, нации, классу и т. п.), в то время как огонь
вечной священной войны направляется (с чистой совестью и с искренним
чувством благочестивого служения) против любого необрезанного, любого
варвара, язычника, «местного», любого чужого народа, оказавшегося по
соседству
[239]
.
Мир составляют возникшие в результате этого, борющиеся друг с

---

другом группы людей: приверженцы тотема, флага, партии. Даже так
называемые христианские нации — которые, как предполагается, должны
следовать учению Мирового Спасителя — более известны в истории своей
колониальной жестокостью и междоусобной борьбой, чем каким-либо
практическим 
проявлением 
абсолютной 
любви, 
синонимичной
действительному покорению эго, мира эго и родового бога эго, — любви,
которой учил открыто признаваемый ими верховный Бог.
«Но вам, слушающим, говорю, любите врагов ваших,
благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих
вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке
подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не
препятствуй взять и рубашку. Всякому, просящему у тебя, давай,
и от взявшего твое не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами
поступали люди, так и вы поступайте с ними. И если любите
любящих вас, какая вам за то благодарность, ибо и грешники
любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам
делают добро, какая вам за то благодарность, ибо и грешники то
же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь
получить обратно, какая вам за то благодарность, ибо и грешники
дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но
вы люб`ите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не
ожидая ничего, и будет вам награда великая, и будете сынами
Всевышнего, ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак будьте
милосерды, как и Отец ваш милосерд»
[240]
.
Если мы освободимся от предрассудков своего собственного, локально
ограниченного церковного, племенного или национального толкования
мировых архетипов, то сможем понять, что высшая инициация — это не
инициация наших местных заботливых отцов, которые затем ради
собственной защиты проецируют агрессию на соседей. Благая весть,
которую принес Спаситель Мира и которой столь многие возрадовались,
жаждали проповедовать, но, по-видимому, не желали демонстрировать,
заключается в том, что Бог есть любовь, что его можно и должно любить и
что мы все без исключения — его дети
[241]
. Такие сравнительно
тривиальные вопросы, как устоявшиеся детали символа веры, формы
вероисповедания и устройство епископальной организации (которые
настолько поглотили интерес западных теологов, что сегодня они серьезно
обсуждаются как принципиальные вопросы религии
[242]
), сводятся к

---

изощрениям в педантизме, если не удерживать их в подчинении основам
учения. Действительно, там, где об этом забывали, сказывался
регрессивный эффект: образ отца сводился к тотемному смыслу. Именно
это, конечно же, и случилось во всем христианском мире. Как будто нам
было предоставлено решать или постигать, кому из нас всех отдает
предпочтение Отец. Тогда как учение представляет нас далеко не так
лестно: «Не судите, да не судимы будете»
[243]
. Крест Спасителя Мира,
несмотря на поведение на словах поклоняющихся ему священников,
является гораздо более демократичным символом, чем местный флаг
[244]
.
Понимание предельного — и решающего — смысла спасительных для
мира слов и символов традиции христианства было столь основательно
извращено на протяжении бурных столетий, прошедших с момента
объявления св. Августином священной войны