Министерство высшего и среднего специального образования республики

Чезаре Ломброзо (Cesare Lombroso, 1836— 
1909).
В своем самом известном сочинении «Гений и помешательство» (Genio e follia, 1863) он 
привел аргументы в пользу того, что у гениальности имеются физиологические признаки, а 
исключительная творческая одаренность является продолжением болезни, помешательства, 
аномальной активности головного мозга.
4.Натуралистическая картина мира и человека
Несмотря на важность позитивистских идей для становления натурализма, как литературное 
явление он из них напрямую невыводим. Вместе с тем позитивизм, наука в целом — 
литературный, языковой идеал натурализма, способ примирения «алгебры» и «гармонии», 
поэзии и прозы. Иначе говоря, солидаризуясь с позитивистской философией и ее идеями 
точного эксперимента, приспособления организма к среде, натурализм настаивал на устрожении 
мастерства, на вещности и предметности слова, поиске, как сказал Флобер, «единственного 
точного слова в единственно точном месте». Борьба с абстрактностью (как бы выдуманностью) 
письма в натурализме — это не столько опровержение идеализма, сколько намерение 
освободить литературу от дидактичности, навязчивости авторского начала в повествовании, от 
претенциозности позы «лишнего человека», романтических красивостей языка, ничем не 
мотивированного воображения. Разворачивая слово в сторону «факта», как бы более крепкой 
литературной фактуры, натуралисты и видели своих союзников в философах-позитивистах, 
биологах, медиках, криминалистах.
В широком плане и в согласии с мировоззренческим смыслом его названия натурализм можно 
определить как биологизм. Это опыт переживания мира писателем, который, желая 
максимально сократить дистанцию между своим сознанием и реальностью, фактически 
становится носителем реальности. Она неотделима от авторского артистического естества, где 

---

синтетически сплавлены сознательное и бессознательное. Верность личной природе составляет 
цель натуралистического объективизма: «как он дышит, так и пишет». Поэтому натурализм 
больше выражает, чем описывает — мир, проходя сквозь сознание автора, одушевляется, 
становится телесным. Писать с натуры — писать согласно своему личному видению, писать свое 
видение, какие бы формы, не совпадающие с бытием самим по себе, оно спонтанно не 
принимало. В основу подобного письма положены особые искренность, «обнажение себя», 
физиологизм слова и воображения. Натуралисты настаивали, что не копируют действительность 
и не объясняют ее, а интенсифицируют и сводят воедино рассеянное в ней. Большинство 
писателей-натуралистов не было атеистами. Вдохновляемые своеобразной религией творящей и 
творимой природы, они по-своему верили в земную «божественность» бытия, пронизывающую, 
как им казалось, все явления мира, но наиболее ярко раскрывающуюся в человеке и творимой 
им новейшей цивилизации.
Подобная логика понятна. Подразумевалось, что бытие в авторе переходит из своего 
статического состояния в динамическое. Иначе говоря, мир в сознании натуралиста получает 
индивидуальную окраску, становится вещью, «песнью любви». Э. Золя закономерно сравнивал 
слово с «куском жизни», а творчество — с вынашиванием плода: «Роман пишется самим собой». 
Отсюда — натуралистическое двойное зрение. Натуралист стремится подражать не 
платоновской идее, не нормативным образцам, не романтическому абсолюту, а самому себе, 
единственно достоверной для себя реальности чувственного опыта. Он как бы не может не быть 
репортером, не вести постоянно дневник и записную книжку, не ощущать мир на кончиках 
пальцев.
Отчуждая его в слове от себя, «проговаривая» и «называя» его, он переплавляет свою жизнь в 
творчество, создает в совокупности написанных им этюдов и фрагментов автопортрет, эпос 
собственной субъективности. Вот как это комментирует Г. де Мопассан: «Дело в том, что я ношу в 
себе второе зрение, составляющее одновременно силу и несчастье писателя. ... Пусть нам не 
завидуют, а жалеют нас, ибо вот чем писатель отличается от других людей: для него не 
существует больше никакого простого чувства. Все, что он видит, его радости, удовольствия, 
страдания, отчаяние — все мгновенно превращается для него в предмет наблюдения... »
При всей общности «пути всякой плоти» скрещение в слове бессознательного начала
(темперамент, врожденные и национальные особенности и т. п.) и сознательного начала (отбор 
материала) всегда индивидуально — личное слово настолько гибко, что готово обжить любую 
территорию. Натурализм настаивал, что для него нет ничего запретного и с программной 
настойчивостью брался за темы «дна общества» (проститутки, преступники, бродяги), 
общественного неравноправия женщины, исковерканных молохом современного города и 
индустриального производства судеб. Отчасти в этом проявилось желание идти вразрез с 
«традицией благопристойности», отчасти — намерение создать всеохватывающий эпос 
современной жизни, бурное течение которой направляется самыми элементарными силами 
(кровь, плоть, насилие).
Пожалуй, еще более важным было намерение показать, что роман — а именно в романе 
натурализм наиболее ярко проявил себя — высокое искусство, независимо от того, за какие 
темы берется. Приведем мнение о расширении границ романа братьев Гонкур, высказанное в 
предисловии к роману «Жермини Ласерте»: «Нам захотелось выяснить, правда ли, что форма, 
излюбленная в ныне забытой литературе... а именно — Трагедия, окончательно погибла и что в 
стране, не имеющей каст и узаконенной аристократии, несчастья людей маленьких и бедных не 
будут взывать к уму, к чувству, к жалости так же громко, как несчастья людей влиятельных и 
богатых.... Пусть он (роман. — В. Т.) стремится к искусству и правде; пусть... показывает живое, 

---

трепещущее человечное страдание, наставляющее милосердию; пусть причастится религии, 
которую прошлый век называл величавым и всеобъемлющим словом Человечность».
Человечность, о которой говорят Гонкуры, позволяет понять социальный критицизм 
натуралистов. Многие из них, показывая неприглядные и даже отталкивающие стороны жизни, 
выступают своеобразными жестокими моралистами, восстают против всех форм принуждения, 
шаблона, лицемерия, навязываемых безличными институтами новейшей цивилизации, в первую 
очередь деньгами. Творя насилие над человеческой природой, они искажают ее в том, что 
должно приносить человеку радость. В результате любовь и труд из жизнеутверждающего 
начала становятся разрушительной силой, безумием, вырождением, а общество, вместо того 
чтобы подчиняться законам роста и органического обновления, гибнет от болезни 
самопоедания, распада. Трагическое расхождение между формой и содержанием жизни, 
свойственное, с точки зрения натуралистов, современности, помогает понять характерные 
конфликты натуралистической прозы: между «биологическим» и «социальным» человеком, 
общественным «верхом» и «низом», «голодом» личного призвания и «сытостью» мещанского 
компромисса, фальшью социальных условностей и инстинктивной правдой пола.
Насилие цивилизации над природой (любовь, материнство, труд, земля, творчество), по логике 
натурализма, делает весь парадиз «хрустальных дворцов» цивилизации насмешкой над 
человеком, проклятием в действии, «американской трагедией». Болезнь — общее, нутряное 
состояние социальной жизни. Плох не человек и не его даже самая позорная «профессия» — 
плохо то лицемерное общество, которое не только не дает ему других шансов вырваться наверх, 
но и морочит новых адамов и ев лжерелигией денег, собственности, лишает индивидуальности. 
Общественное лицемерие в изображении натуралистов, как правило, представлено в виде 
социальных табу — тех проявлений цивилизации, которые искажают природное в человеке и 
тем самым творят своего рода грех. Соответственно по одну сторону находится все 
«надстроечное», «искусственное», «мертвое» (церковь, империя, чиновники всех рангов, 
промышленные монополии, брак по расчету, академическое и развлекательное искусство), по 
другую — женщины (женское начало — основа жизнеспособности мира), дети, крестьяне, даже 
очеловеченные животные, а также представители городских низов, ведущие воистину «собачью 
жизнь»: мелкие клерки, обслуга, актеры, циркачи, художники, возчики, проститутки, чахоточные, 
бедные студенты. Ставя диагноз современной трагедии, натуралисты утопически мечтают об 
освобождении человека, предлагают свои версии достижения как коллективного (ценности рода 
и почвы, творческого братства, трудовой коммуны, стачки), так и личного (разные формы побега 
от цивилизации: из города — в сельскую местность, с Севера — на Юг, от «рабства» 
узаконенного неравноправия в семье — к свободной любви) земного рая. В то же время многие 
натуралисты восхищены динамизмом современности и, одушевляя крытые городские рынки, 
мосты, биржи, паровозы, паровые суда и т. п., поэтизируют их.
Те из натуралистов, кто склонялся к позиции не врачевателей социального организма, а 
созерцателей, проступающих сквозь явления «державных ритмов» бытия, больше 
интересовались иллюзионным аспектом телесности, настроением своих этюдов. Те, кто творил 
из биологии иррациональную идею (социума, нации, вещи), склонялись к эстетике примитива, 
опрощения. И все же для большинства писателей-натуралистов биологически общее важнее 
биологически частного, поскольку организм вынужден приспосабливаться к среде (познаваемые 
или непознаваемые законы социума, рода, пола, бессознательного), хотя это может 
противоречить его личной «воле» и быть источником гибели. Так как гений и в природе, и в 
человеке — это некое отклонение от нормы, гипертрофия родового признака, то именно все 
гениальное в трактовке натурализма наиболее уязвимо.

---

Несмотря на поэтизацию природы (как первопринципа жизни) и непреложности ее 
самообновления, отношение натуралистов к природе современного человека и природе 
творчества имеет трагический характер. Натуралистический человек является хрупким 
равновесием созидательного и разрушительного начал. Там, где нужно любить, он необъяснимо 
переходит к ненависти, там, где требуется солидарность, он оказывается эгоистом. Это общее 
роковое состояние современности, декаданса. Видение этого противоречия было у некоторых 
писателей настолько острым, что они даже отказались от творчества из-за его «себялюбия» и 
«праздности». Нигде в натурализме так ярко не проступает амбивалентность в понимании 
природы современного человека, как в трактовке любви. Любовь — не только источник 
гармонии, продолжения рода, творческого порыва, но и воплощенное противоречие: насилие
«сильного» над «слабым»; борьба между волей и «человеком-зверем», сознанием и 
бессознательным; сфера рокового непонимания между мужчиной и женщиной; месть природы 
через «безумие » творчества.
Иначе говоря, пропорционально доверию к стихийной правде происходящего, цикличности 
времен года, «войны» и «мира», а также желанию раствориться в жизни и стать ее гимном, в 
натурализме проявился своеобразный страх природы — «зверя в чаще», «темных аллей». В 
отличие от «жизни» человек (и писатель) наделен сознанием. Там, где природа, вечно 
возвращаясь, эволюционируя, презирая небытие, не знает противоречий, человек поставлен 
перед фатальностью насилия, распада естества, смерти в одиночку. Этим определена стоическая 
позиция ряда натуралистов. Кто-то из натуралистов находит в кратковременной феерии личного 
стиля епифанию творческого начала в материи, пытается достичь его максимальной 
интенсификации и оставить по себе памятник в виде «профиля», «отпечатка»; кто-то склонен 
драматизировать свой уход и усматривать в нем «плач» и «обман» жизни, внушавшей через 
творчество иллюзии, а затем сбросившей маску и обернувшейся своей косной, вязкой, 
враждебной ко всему единичному стороной. Подобная месть «богов» осуществляется через то, в 
чем человек и силен, и наиболее уязвим: любовь, желание продлить свой род. На 
иррациональную трактовку природы творчества в натурализме повлияли А. Шопенгауэр и Ф. 
Ницше, а в XX в. — З. Фрейд (мотивы отцеубийства, кастрации). Как следствие, в мотивы 
разочарования, утраты иллюзий, самопоедания, вырождения, самоубийственности творчества, 
«мести» природы всему, что имеет индивидуальность, натурализм привносит романтические 
акценты. Особенно это относится к представлению о тождестве любви и смерти.
Образ смерти (уже не происхождения, а нисхождения человека) один из самых сильных в 
натуралистических жизнеописаниях и циклах (у братьев Гонкур, Э. Золя, Г. де Мопассана, Т. 
Харди, Т. Драйзера). Противопоставлены личному уходу у натуралистов вера в «неопалимую 
купину» творчества, а также в «общее дело» — необходимость регенерации человечества в пути, 
которое, чтобы не погибнуть, обязано стать чище, отказаться от корыстолюбия. Этот пафос 
коллективизма у натуралистов уже в XX в. подкреплен интересом к коммунистическому 
строительству в СССР, идеям В. И. Вернадского, А. Швейцера, Т. де Шардена, М. Ганди, восточной 
мистики.