Некрономикон

occulte — 
сокровенное), как раскрытие (откровение) великих
тайн, независимо от всякой преемственности серьезной традиции. Генон
особенно оспаривает спиритизм и теософизм, которые он отличает от
подлинной мусульманской или христианской теософии.
Что же у Лавкрафта? Эта борьба мнений почти не обнаруживает себя
ни в его творчестве, ни в письмах. Лавкрафт в самом деле называл себя, и
не раз, убежденным материалистом, отрицающим какую бы то ни было
интеллектульную, 
познавательную 
ценность 
за 
эзотеризмом 
и
оккультизмом:

---

«I am indeed a true materialist so far as actual belief goes; with not a shred
of credence in any form of super-naturalism-religion, spiritualism,
transcendantalism, metempsychosis, or immortality» («Я, право, настоящий
материалист, если говорить о действительных убеждениях; во мне ни капли
веры в религию сверхъестественного — ни в спиритуализм, ни в
трансцендентализм, метемпсихоз или бессмертие»)
[8]
.
Что же могло подвигнуть некоторых критиков рассматривать
творчество 
Лавкрафта 
под 
спиритуалистским, 
если 
не 
прямо
оккультистским углом зрения?
Укоренению этой иллюзии, которую усиливал действительно ореол
странности, окружавший этого автора, способствовало некоторое число
составляющих. В своем творчестве Лавкрафт делает частые отсылы на
некие тайные общества: Тайный орден Дагона в рассказе «Тень над
Иннсмутом» (The Shadow over Innsmouth), курдская секта йезидов,
поклоняющихся Сатане, в рассказе «Ужас в поселке Ред-Хук» (Horror at
Red Hook), секта «Звездоносная мудрость» в рассказе «Наваждающий
тьму» (The Haunter of the Dark), и множество других.
Лавкрафт также ссылается на предполагаемое существование
верований и оккультных практик, которые действуют во множестве стран:
так, описание обрядов типа вуду в рассказе «Зов Ктулху» (The Call of
Cthulhu) подразумевает существование подобных культов того же самого
происхождения 
в 
других 
странах, 
откуда 
и 
представление 
о
разветвленности и универсальности оккультного знания. Лавкрафт
затрагивает также источники этого знания, содержащиеся якобы в
магических книгах, некоторые из которых действительно существуют.
Более того, точно приводя магические формулы, фрагменты обряда,
заклинания, писатель позволяет предположить за ним подлинные знания в
этой области. Кроме того, настойчиво возвращается тема инициатических
поисков: человек, часто молодой, сталкивается с серией испытаний и
обретает новую личность… В цикле о Кадате эти поиски иллюстрируются
целой символической системой чисел и мест. Герой, Рэндолф Картер,
должен низойти на семьдесят, потом на семьсот ступеней, чтобы достичь
дремного края. Его поиски требуют преодоления пути-дороги (взойти на
священную гору, спуститься в бездны, пересечь море-океан), встреч с
таинственными существами, чудесными помощниками или чудесными
противниками (см. В. Пропп. Морфология сказки. — 
Перев
.):
кумирослужителями в масках, животными, чудовищами ползучими или
крылатыми, божествами наконец. В конце этой дороги, затрудняемой
препятствиями и, конечно, схожей с инициатическим путешествием,

---

Картер достигает города закатного солнца, предмета своих желаний, но тот
на самом деле оказывается всего лишь городом его детства,
идеализированным памятью и ностальгией… Новелла «Серебряный ключ
отмыкает пути» (Through the Gates of the Silver Key) недвусмысленным
образом вводит тему реинкарнации через фигуры отчуждения и
трансфигурации. Картер — отдельная личность становится Картер-
сущностью, которая объединяет всех прошлых, настоящих и будущих
Картеров, в том числе в нечеловечьем обличье. Здесь определенно
чувствуется влияние Э. Хоффманна Прайса, соавтора Лавкрафта в этой
части триптиха.
Наконец — и, может быть, прежде всего — в основу вымышленного
мира Лавкрафт полагает строго иерархически установленную систему
теогонии: это та знаменитая, многократно анализированная критикой
«мифология» Ктулху, которая своей самобытной концепцией божества и
чуть ли не социологическим анализом механизмов распространения мифа
закладывает основы того, что можно назвать новейшим мифом
[9]
. Между
тем отметим, что Лавкрафт разом отдает дань религиям и мифам как
древним — он часто ссылается на Древний Египет, Грецию, доколумбову
Америку, — так и новейшим или переделанным во вкусе его времени,
таким, как Атлантида, Лемурия, континент Му. Вдохновляется он также и
литературными произведениями предшественников, особенно своего
учителя, англо-ирландского писателя лорда Дансейни, также создавшего
фантастическую теогонию.
Некоторые критики пытались установить связи между мифологией
Лавкрафта и Алистера Кроули, одного из магов Золотой Зари.
Действительно, находишь определенное сходство на уровне ономастики:
так, Книга Закона, «Аль Вель Легис» у Кроули, немного созвучно
арабскому названию знаменитого «Некрономикона» «Аль Азиф». Кроме
того, периодически повторяющееся ритуальное выражение Золотой Зари
«Великие из тьмы времен» (The Great Ones of the Night of Time) не лишено
переклички с существами, которых Лавкрафт окрестил Великие Старшие
(Great Old Ones). Наконец, Лавкрафт и Кроули используют один и тот же
образ, первый — применительно к городу Кадат, который располагается в
«холодном пустолюдье» (cold waste), второй — применительно к званию,
присвоенному им себе: «Странник пустолюдья» («The Wanderer of the
Waste» [Hadith]). Эти отдельные детали кажутся, однако, слишком
незначительными, чтобы свидетельствовать о каком-либо сходстве
образности у этих двух писателей, тем более что Лавкрафт, который без
заминки называет свои первоисточники, крайне редко ссылается в

---

переписке на Кроули.
Больше смущают на первый взгляд неоднократные аллюзии к
теософии Елены Блаватской. В самих его произведениях это имя
относительно часто возникает в качестве первоосновы оккультного знания,
опасного и окаянного, что уже само по себе является литературно-
вымышленным и драматически преувеличенным истолкованием теософии.
Это имя к тому же приводится еще и вместе с другими именами эзотериков
или оккультистов, реальных или выдуманных, но Лавкрафт так и не
приводит фактически самих работ мадам Блаватской («Тайная доктрина»
или «Покрывало Изиды»). Имена других авторов и названия произведений,
относящихся к теософскому направлению, наоборот, цитируются —
особенно Скотт Эллиот, автор исследования об Атлантиде, «История
Атлантиды и потерянной Лемурии» (The Story of Atlantis and the Lost
Lemuria) — между тем что никакого определенного представления о
содержании этих произведений не дается.
В сущности, самая постоянная и недвусмысленная ссылка относится к
«Стансам Дзиан» (The Book of Dzyan, «Книга Дзиан»), в действительности
представляющим основы теософской доктрины, и сочинения г-жи
Блаватской являются не более чем длинным и нередко пустословным
комментарием на них. Эта мифическая книга могла прельщать Лавкрафта
многочисленностью и спорностью своих источников. Некоторые авторы,
такие, как Рене Генон, относят ее к одним из священных текстов Тибета.
Другие, 
как 
Гершом 
Г. 
Шолем, 
возводят 
ее 
первоначало 
к
каббалистическому тексту «Сифра ди-Цениута» (Sifra Di-Tseniuta)
[10]
,
переведенному г-жой Блаватской под названием «Сифра Дзенюта» (Sifra
Dzeniuta), довольно близкому к «Дзиан» (Dzyan). Итак, книга эта
многократно приводится Лавкрафтом, особенно в «Наваждающем тьму»
(The Haunter of the Dark) и в «Нашептывающем во мраке» (The Whisperer in
Darkness), так же как и в некоторых переработках («Дневник Алонсо
Тайпера», «The Diary of Alonzo Typer»). Всё дело обстоит так, как если бы
Лавкрафт называл ее возможной первоосновой своего вымысла, внушая
тем самым доверие к своему собственному мифотворению. Это
впечатление подлинности усиливается другими аллюзиями, рассеянными
по всему его творчеству, в частности, скрытой отсылкой к тайным
учителям Шамбалы, потерянного города лемурийцев. Само название не
упоминается, но «Зов Ктулху» (Call of Cthulhu) заговаривает о
«непричастных смерти вожатаях культа Ктулху в горах Китая» (the undying
leaders of the Cthulhu cult in the mountains of China), как раз перед тем, как
идет комментарий к теософским умозрениям. К тому же из рассказа в

---

рассказ еще и множатся намеки на тибетское плато Ленг. С другой стороны,
Лавкрафтом подхватываются некоторые теософские мотивы и включаются
им в его творчество: так, переселение сознания, например. Первыми
вдохновителями человечества будто бы были, согласно Скотту Эллиоту,
венерианцы, психически вселявшиеся в человеческие тела. Лавкрафт
развивает эту идею психической проекции в двух важных повествованиях,
«Нашептывающий во мраке» (The Whisperer in Darkness) и «Тень тьмы
времен» (The Shadow out of Time), но даже еще до знакомства с теософией
он уже предвосхищает эту тему в рассказе «По ту сторону стены сна»
(Beyond the Wall of Sleep).
Взаимосвязь с теософией наконец недвусмысленно устанавливается в
повествовании «Тень тьмы времен»: «В некоторых из мифов возникали
знаменательные сцепления с другими туманными преданиями о мире
прачеловечества, особенно с теми сказаниями индусов, предполагающими
головокружительные пучины времени, которые составляют часть
современной теософской премудрости»
[11]
.
Можно указать и другие мотивы или представления, обусловленные
теософским подходом: например, постоянные у Лавкрафта ссылки на
циклопическую архитектуру, напоминающие теософскую тезу о том, что
Землю населяли расы гигантов, так же некоторые тексты косвенно
намекают на ауру и астрального двойника…
Можно ли считать Лавкрафта в результате ревнителем и поборником
теософии? Маловероятно — поскольку, с одной стороны, эти референции
узко локализованы и зачастую тонут в других референциях; с другой
стороны, поскольку весь этот повышенный интерес к затерянным
континентам и расам, это представление о цикличности истории
человечества были в духе времени и не являлись достоянием собственно
теософии. Кроме того, передаваемая в произведениях Лавкрафта картина
мира оказывается диаметрально противоположной оптимистическому в
целом мировоззрению теософов. У них, по сути дела, человек движется к
духовному прогрессу с помощью «учителей-мистагогов». В произведениях
Лавкрафта человек изначально есть создание неверного случая,
подневольное расам неземнородных, и его участь — уступить свое место
другим 
племенам 
нелюдей, 
а 
именно 
насекомым 
или 
даже
полурастительным особям. Человек не более чем случайность, побочное
явление, пренебрежимое в космическом масштабе. Это ироническое,
индифферентистское понимание человеческой судьбы куда как далеко от
теорий г-жи Блаватской. Лавкрафт, более того, преследуемый идеей
вырождения, биологического и психического регресса, он не верит в

---

способность к духовному усовершенствованию и, еще того меньше, в
нетленность души в каком бы то ни было виде.
К тому же и переписка писателя устанавливает весьма четкую
дистанцию с теософами и их кредо. Так, письмо к Кларку Эштону Смиту,
где Лавкрафт впервые заговаривает о теософии, хорошо показывает этот
скепсис: «Я приводил в систему нечто, представляющее огромный интерес
в качестве подмалевка или исходных материалов <…> т. е. предания об
Атлантиде и Лемурии, в изложении новейших оккультистов и теософских
шарлатанов»
[12]
.
Еще более резок Лавкрафт, в плане идей, на сей раз в дальнейшем
письме к Уиллису Коноверу: «Теософическая дребедень, попадающая в
разряд умышленного надувательства, местами интересна»
[13]
.
При любом состоянии дела познания Лавкрафта в этом предмете
остаются очень ограниченными и зияют пробелами, как свидетельствуют о
том другие письма, особенно к Э. Хоффманну Прайсу по поводу мифа о
Шамбале: «Я испытываю искушение засыпать вас вопросами касательно
источника, места происхождения, общих черт и библиографии всех этих
неизвестных преданий. Где вы их отыскали? Как их можно заполучить?
Каким народом или в каком краю они создавались?..»
[14]
Эти различные выдержки из переписки ясно устанавливают, что
Лавкрафт рассматривает теософию как материал для литературы и не более
того. Ни одно письмо или документ не касается возможности приятия
целиком или частично постулатов г-жи Блаватской и ее учеников. Во
всяком случае, некий образ Лавкрафта-спиритуалиста и даже мистика
ничем не будет подкреплен. Всё заставляет думать, что так же дело обстоит
и с другими референциями к эзотеризму и оккультизму, которые для
Лавкрафта не более чем псевдонауки, громоздкое наследие ветхого
прошлого. Тут опять переписка полна безоговорочными высказываниями.
Невзирая на некоторые регулярно встречающиеся представления,
некоторые параллелизмы, на уровне образной системы в особенности,
невзирая 
даже 
на 
всеобъемлющую 
теогоническую 
концепцию,
представляется трудным оправдать какое-либо эзотерическое прочтение в
том смысле, как этот термин определяется выше
[15]
. Функционирование и
значение этих референций, стало быть, надо исследовать как метаязык,
инструмент, служащий производству литературного вымысла.
Язык эзотеризма или оккультизма, каким он предстает в творчестве
Лавкрафта, является гетерогенным, составным. Помимо нескольких
указанных регулярно повторяющихся мотивов, в сущности, трудно

---

установить отношения между источниками ученого знания и различными
проявлениями иррационального подхода к Вселенной. Лавкрафт постоянно
и сознательно смешивает различные типы книжных референций:
подлинные 
произведения 
действительных 
авторов, 
выдуманные
произведения 
существующих 
или 
существовавших 
авторов
[16]
, 
и
вымышленные 
произведения 
вымышленных 
авторов. 
Все 
эти
произведения, сверх того, вкупе считаются пагубными и опасными, даже
если в случае действительных произведений это не обязательно так: и вот
Лавкрафт говорит о «заповедных страницах» Элифаса Леви, позволяя
предполагать