Некрономикон

nepenthe,
напиток, дающий забвение. В запредельности ужаса
той секунды я забыл, что же ужаснуло меня, и взрыв черных воспоминаний
рассеялся в сумятице вторящих друг другу образов. Как во сне, скрылся я
из наваждаемой призраками окаянной громады и во весь дух припустил
под луной.
Вернувшись за кладбищенскую ограду к мрамору плит и колонн и
сойдя по ступеням вниз, я обнаружил, что каменную крышку люка
приподнять невозможно, но не опечалился, ибо ненавидел вековечный
замок и деревья. Теперь вместе с глумливыми и приятельствующими со
мной ведьмаками я ношусь на полуночном ветре, а днем веселюсь среди
катакомб Нефрен-Ка в неведомой долине Хадот на Ниле. Я знаю, что свет
не про меня, если только это не свет луны над скальными гробницами

---

Ниба, и радость не про меня, если только не безымянное веселье,
посвященное Нитокрис под Великой пирамидой; однако мне, заново
шалому и свободному, почти желанна горечь отчуждения.
Ибо, хотя 
nepenthe
и умиротворил меня, я навсегда понял, что я
сторонний, чужой в этом веке и среди тех, кто еще считает себя людьми.
Это я знаю с тех самых пор, как моя рука протянулась к тому монстру в
громадной золоченой раме — пальцы мои коснулись холодной и гладкой
поверхности неподатливого стекла…

---

Наваждающий тьму 
Неопрометчивый расследователь поколеблется оспаривать
расхожее мнение, будто Роберта Блейка убило ударом молнии или каким-то
глубоким нервным потрясением, вызванным электрическим разрядом.
Окно, лицом к которому он сидел, действительно уцелело, но природа
являла себя способной и на такие странные фокусы. Выражение его лицу
могло попросту придать какое-то скрытое движение мышц, вне всякой
связи с тем, что представилось его глазам; записи же его в дневнике суть
явные плоды изощренного воображения, возбужденного местными
суевериями и некоторыми стародавними делами, извлеченными им на свет.
Что же до аномального состояния пустующей церкви на Федерал-Хилл —
тонкий аналитик не замедлит его приписать некоей мистификации,
неумышленной или умышленной, к которой Блейк хоть как-то да
причастен.
Ведь, в конце концов, пострадавший был писателем и художником,
целиком поглощенным миром мифов и снов, страхов и суеверия,
ненасытным в своей погоне за пейзажем и впечатлениями причудливого и
нездешнего свойства. Предыдущий визит его в город — посещение
странного старца, предавшегося столь же глубоко, как и он, сокровенной и
заповедной премудрости, — завершился в смерти и пламени, и некая
нездоровая склонность, должно быть, тянула его обратно из-под домашнего
крова в Мильвоки. Возможно, он и знал о старых преданиях, вопреки тому,
что дневник утверждает обратное, и возможно, его смерть и погубила в
самой завязи некий фантастический розыгрыш, которому судилось иметь
литературное отражение.
Однако среди тех, кто разбирал и сопоставлял все свидетельства,
остается 
некоторое 
меньшинство, 
не 
придерживающееся 
столь
рациональных и банальных теорий.
Дневник Блейка они склонны во многом принимать за чистую монету,
указуя на такие знаменательные факты, как неоспоримая подлинность
старых церковных анналов; удостоверенное существование вплоть до 1877
года непопулярной, отходящей от ортодоксии секты Звездоносной

---

Мудрости; зарегистрированное в 1893 году исчезновение не в меру
любопытного репортера по имени Эдвин М. Лиллибридж и — превыше
всего — выражение чудовищного, искажающего черты страха на лице
молодого писателя в смертный час. Один из сторонников этого взгляда,
доведенный в фанатизме до крайностей, и выбросил в воды залива камень
странной огранки вместе с причудливой фигурной шкатулкой, которые
обнаружились на колокольнице старой церкви — в ее темном шпиле без
окон, а не в самой башне, где, как сказано в дневнике Блейка, эти вещи
изначально находились. Хотя и порицаемый обеими, и официальной, и
неофициальной, сторонами, этот человек — врач с добрым именем и
наклонностью к странным народным поверьям — утверждал, что избавил
землю от напасти слишком ужасной, чтобы земля ее носила.
Кто из приверженцев этих двух мнений прав, читатель пусть сам
рассудит. Факты подавались в газетах под скептическим углом зрения, и
рисовать картину такой, какой ее видел — или думал, что видит, или
притворялся, что видит, — Роберт Блейк, предоставлялось другим. Теперь,
изучив дневник пристально, беспристрастно и без спешки, восстановим
мрачную цепь событий такою, какой она виделась главному действующему
лицу.
Зимой 1934/35 года молодой Блейк вернулся в Провиденс и нанял
верхний этаж почтенного особняка посреди зеленой лужайки неподалеку
от Колледж-стрит — на вершине большого, обращенного к востоку холма,
рядом с кампусом Брауновского университета и за мраморной библиотекой
Джона Хэя. Это был уютный чарующий уголок в небольшом оазисе, словно
сельские кущи былого, где на удобных приступках нежатся в солнечных
лучах огромные дружелюбные кошки.
Простой георгианский дом с крышей-фонарем, классическим
порталом с веерной резьбой и мелкими переплетами окон обладал и всеми
прочими приметами зодчества начала XIX века. В нем были двери о шести
филенках, изогнутая колониальная лестница, белые камины в стиле Адама
и ряд задних комнат тремя ступенями ниже общего уровня.
Кабинет Блейка, просторная комната, выходящая на юго-запад, одной
стороной смотрела в сад перед домом; западные ж окна — сидя под одним
из которых он работал — открывали роскошный вид на расстилающиеся в
низине городские крыши и мистические закаты, полыхавшие над ними.
Вдали на горизонте лилово покоились склоны городских окрестностей. На
их фоне, милях в двух, призрачным горбом вздымался Федерал-Хилл,
щетинясь нагромождением шпилей и крыш, чьи отдаленные очертания
таинственно колыхались, принимая фантастический вид, когда городской

---

наволок взвихривался и смазывал их. У Блейка возникало странное
чувство, будто он взирает на некий неведомый марный мир, который может
разлететься, как сон, вздумай он однажды его отыскать и вступить в него.
Выписав из дому большинство своих книг, Блейк обзавелся
антикварной обстановкой под стать хоромам и взялся за свои рукописи и
холсты — в одиночестве, самолично занимаясь нехитрым хозяйством.
Мастерскую он устроил в светелке под северной частью кровли, где
крыша-фонарь давала удивительное освещение. В ту первую зиму он
выпустил пять самых известных своих новелл — «Наползень снизу»,
«Ступеньки склепа», «Шаггай», «В долине Пнат», «Гурман со звезд» — и
написал семь полотен; этюды с безымянными чудовищами-нелюдями и
глубоко нездешние, неземные пейзажи.
На закате он садился за письменный стол и из-под полуприкрытых век
созерцал распахнувшийся запад — темные бастионы Мемориал-Холла
сразу под ним, башню георгианского здания суда, надменные пики
городского центра и тот зыбким маревом вздымающий свои шпили курган
в отдалении, лабиринт незнакомых улиц и проулков которого столь сильно
искушал его фантазию. От немногих своих здешних знакомых он знал, что
тот дальний склон занимает обширный итальянский квартал, хотя большая