|
* * *
Мы подняли переднюю ось машины и укрепили ее тросами сзади, на кузове «Карла».
– Думаешь, это ему не повредит? – спросил я Кестера. – Наш «Карл» в конце конце скакун
чистых кровей, а не вьючный осел.
Он покачал головой:
– Тут недалеко, да и дорога ровная.
Ленц сел в поврежденную машину, и мы медленно поехали. Я прижимал платок к носу и
смотрел на солнце, садившееся за вечереющими полями. В них был огромный, ничем не
колеблемый покой, и чувствовалось, что равнодушной природе безразлично, как ведет себя на
этой земле злобный муравьиный рой, именуемый человечеством. Было гораздо важнее, что тучи
теперь постепенно преобразились в золотые горы, что бесшумно надвигались с горизонта
фиолетовые тени сумерек, что жаворонки прилетели из бескрайнего небесного простора на
поля, в свои борозды, и что постепенно опускалась ночь.
Мы въехали во двор мастерской. Ленц выбрался из разбитой машины и торжественно снял
перед ней шляпу:
– Привет тебе, благословенная! Печальный случай привел тебя сюда, но я гляжу на тебя
влюбленными глазами и полагаю, что даже по самым скромным подсчетам ты принесешь нам
примерно три, а то и три с половиной тысячи марок. А теперь дайте мне большой стакан
вишневой настойки и кусок мыла – я должен избавиться от следов, оставленных на мне
семейством Фогт!
Мы выпили по стакану вишневки и сразу же приступили к основательной разборке
поломанной машины. Не всегда бывало достаточно получить заказ на ремонт от владельца
машины: представители страховых компаний нередко требовали передать заказ в одну из
мастерских, с которыми у них были контракты. Поэтому мы всегда старались быстрее браться за
ремонт. Чем больше мы успевали сделать до прихода страхового агента, тем лучше было для нас:
наши расходы по ремонту оказывались настолько большими, что компания уже считала
невыгодным для себя передавать машину в другую мастерскую. Мы бросили работу, когда
стемнело.
– Ты еще выедешь сегодня на такси? – спросил я Ленца.
– Исключается, – ответил Готтфрид. – Ни в коем случае нельзя стремиться к чрезмерным
заработкам. Хватит с меня сегодня и этого.
– А с меня не хватит, – сказал я. – Если ты не едешь, то поеду я. Поработаю с одиннадцати
до двух около ночных ресторанов.
– Брось ты это, – улыбнулся Готтфрид. – Лучше поглядись в зеркало. Что-то не везет тебе в
последнее время с носом. Ни один пассажир не сядет к шоферу с этакой свеклой на роже. Пойди
домой и приложи компресс.
Он был прав. С таким носом действительно нельзя было ехать. Поэтому я вскоре простился
и направился домой. По дороге я встретил Хассе и прошел с ним остаток пути вдвоем. Он как-то
потускнел и выглядел несчастным.
– Вы похудели, – сказал я.
Он кивнул и сказал, что теперь часто не ужинает. Его жена почти ежедневно бывает у
каких-то старых знакомых и очень поздно возвращается домой. Он рад, что она нашла себе
развлечение, но после работы ему не хочется самому готовить еду. Он, собственно, и не бывает
особенно голодным – слишком устает. Я покосился на его опущенные плечи. Может быть, он в
самом деле верил в то, о чем рассказывал, но слушать его было очень тяжело. Его брак, вся эта
хрупкая, скромная жизнь рухнула: не было мало-мальской уверенности в завтрашнем дне,
недоставало каких-то жалких грошей. Я подумал, что есть миллионы таких людей, и вечно им
недостает немного уверенности и денег. Жизнь чудовищно измельчала. Она свелась к одной
только мучительной борьбе за убогое, голое существование. Я вспомнил о драке, которая
произошла сегодня, думал о том, что видел в последние недели, обо всем, что уже сделал… А
потом я подумал о Пат и вдруг почувствовал, что из всего этого ничего не выйдет. Я чересчур
размахнулся, а жизнь стала слишком пакостной для счастья, оно не могло длиться, в него
больше не верилось… Это была только передышка, но не приход в надежную гавань.
Мы поднялись по лестнице и открыли дверь. В передней Хассе остановился:
– Значит, до свидания…
– Поешьте что-нибудь, – сказал я.
Покачав головой, он виновато улыбнулся и пошел в свою пустую, темную комнату. Я
посмотрел ему вслед. Затем зашагал по длинной кишке коридора. Вдруг я услышал тихое пение,
остановился и прислушался. Это не был патефон Эрны Бениг, как мне показалось сначала, это
был голос Пат. Она была одна в своей комнате и пела. Я посмотрел на дверь, за которой скрылся
Хассе, затем снова подался вперед и продолжал слушать. Вдруг я сжал кулаки. Проклятье! Пусть
все это тысячу раз только передышка, а не гавань, пусть это тысячу раз невероятно. Но именно
поэтому счастье было снова и снова таким ошеломляющим, непостижимым, бьющим через
край…
Do'stlaringiz bilan baham: |
