Три товарища

* * *
Мы снова были в городе, с автомобильными гудками и шорохом шин. Но он оставался
заколдованным. Туман превратил автобусы в больших сказочных животных, автомобиля – в
крадущихся кошек с горящими глазами, а витрины магазинов – в пестрые пещеры, полные
соблазнов. Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли площадь луна-парка. В мглистом
воздухе карусели вырисовывалась, как башни, пенящиеся блеском и музыкой, чертово колесо
кипело в пурпуровом зареве, в золоте и хохоте, а лабиринт переливался синими огнями.
– Благословенный лабиринт! – сказал я. – Почему? – спросила Пат. – Мы были там вдвоем.
Она кивнула: – Мне кажется, что это было бесконечно давно. – Войдем туда еще разок? – Нет, –
сказал я. – Уже поздно. Хочешь что-нибудь выпить? Она покачала головой. Как она была
прекрасна! Туман, словно легкий аромат, делал ее еще более очаровательной. – А ты не
устала? – спросил я. – Нет, еще не устала. Мы подошли к павильону с кольцами и крючками.
Перед ним висели фонари, излучавшие резкий карбидный свет. Пат посмотрела на меня.
– Нет, – сказал я. – Сегодня не буду бросать колец. Ни одного не брошу. Даже если бы мог
выиграть винный погреб самого Александра Македонского.
Мы пошли дальше через площадь и парк.
– Где-то здесь должна быть сирень, – сказала Пат.
– Да, запах слышен. Совсем отчетливо. Правда?
– Видно, уже распустилась, – ответила она. – Ее запах разлился по всему городу.
Мне захотелось найти пустую скамью, и я осторожно посмотрел по сторонам. Но то ли из-
за сирени, или потому что был воскресный день, или нам просто не везло, – я ничего не нашел.
На всех скамейках сидели пары. Я посмотрел на часы. Уже было больше двенадцати.
– Пойдем, – сказал я. – Пойдем ко мне, там мы будем одни.
Она не ответила, но мы пошли обратно. На кладбище мы увидели неожиданное зрелище.
Армия спасения подтянула резервы. Теперь хор стоял в четыре шеренги, и в нем были не только
сестры, но еще и братья в форменных мундирах. Вместо резкого двухголосья пение шло уже на
четыре голоса, и хор звучал как орган. В темпе вальса над могильными плитами неслось: «О мой
небесный Иерусалим…»
От оппозиции ничего не осталось. Она была сметена.
Директор моей гимназии частенько говаривал: «Упорство и прилежание лучше, чем
беспутство и гений…»
* * *
Я открыл дверь. Помедлив немного, включил свет. Отвратительный желтый зев коридора
кишкой протянулся перед нами.
– Закрой глаза, – тихо сказал я, – это зрелище для закаленных.
Я подхватил ее на руки и медленно, обычным шагом, словно я был один, пошел по коридору
мимо чемоданов и газовых плиток к своей двери.
– Жутко, правда? – растерянно спросил я и уставился на плюшевый гарнитур,
расставленный в комнате. Да, теперь мне явно не хватало парчовых кресел фрау Залевски, ковра,
лампы Хассе… – Совсем не так жутко, – сказала Пат.
– Все-таки жутко! – ответил я и подошел к окну. – Зато вид отсюда красивый. Может,
подвинем кресла к окну?

---

Пат ходила по комнате:
– Совсем недурно. Главное, здесь удивительно тепло.
– Ты мерзнешь?
– Я люблю, когда тепло, – поеживаясь, сказала она. – Не люблю холод и дождь. К тому же,
это мне вредно.
– Боже праведный… а мы просидели столько времени на улице в тумане…
– Тем приятнее сейчас здесь…
Она потянулась и снова заходила по комнате крупными шагами. Движения ее были очень
красивы. Я почувствовал какую-то неловкость и быстро осмотрелся. К счастью, беспорядок был
невелик. Ногой я задвинул свои потрепанные комнатные туфли под кровать.
Пат подошла к шкафу и посмотрела наверх. Там стоял старый чемодан – подарок Ленца. На
нем была масса пестрых наклеек – свидетельства экзотических путешествий моего друга.
– «Рио-де-Жанейро! – прочитала она. – Манаос… Сант-Яго… Буэнос-Айрес… Лас
Пальмас…»
Она отодвинула чемодан назад и подошла ко мне:
– И ты уже успел побывать во всех этих местах?
Я что-то пробормотал. Она взяла меня под руку.
– Расскажи мне об этом, расскажи обо всех этих городах. Как должно быть чудесно
путешествовать так далеко…
Я смотрел на нее. Она стояла передо мной, красивая, молодая, полная ожидания, мотылек,
по счастливой случайности залетевший ко мне в мою старую, убогую компату, в мою пустую,
бессмысленную жизнь… ко мне и все-таки не ко мне: достаточно слабого дуновения – и он
расправит крылышки и улетит… Пусть меня ругают, пусть стыдят, но я не мог, не мог сказать
«нет», сказать, что никогда не бывал там… тогда я этого не мог…
Мы стояли у окна, туман льнул к стеклам, густел около них, и я почувствовал там, за
туманом, притаилось мое прошлое, молчаливое и невидимое… Дни ужаса и холодной
испарины, пустота, грязь клочья зачумленного бытия, беспомощность, расточительная трата
сил, бесцельно уходящая жизнь, – но здесь, в тени передо мной, ошеломляюще близко, ее тихое
дыхание, ее непостижимое присутствие и тепло, ее ясная жизнь, – я должен был это удержать,
завоевать…
– Рио… – сказал я. – Рио-де-Жанейро – порт как сказка. Семью дугами вписывается море в
бухту, и белый сверкающий город поднимается над нею…
Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о мутных, илистых водах
рек, о мерцающих островах и о крокодилах, о лесах, пожирающих дороги, о ночном рыке
ягуаров, когда речной пароход скользит в темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы
ванильных лиан и орхидей, сквозь запахи разложения, – все это я слышал от Ленца, но теперь я
почти не сомневался, что и вправду был там, – так причудливо сменились воспоминания с
томлением по всему этому, с желанием привнести в невесомую и мрачную путаницу моей
жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять это необъяснимо красивое лицо, эту внезапно
вспыхнувшую надежду, это осчастливившее меня цветение… Что стоил я сам по себе рядом с
этим?.. Потом, когда-нибудь, все объясню, потом, когда стану лучше, когда все будет прочнее…
потом… только не теперь… «Манаос… – говорил я, – Буэнос-Айрес…» – И каждое слово
звучало как мольба, как заклинание.