|
* * *
На обратном пути я подошел к котелку с колбасками, у которого сидела «матушка»: – Дай-
ка мне порцию побольше.
– С горчицей? – спросила она. На ней был чистый белый передник.
– Да, побольше горчицы, матушка!
Стоя около котелка, я с наслаждением ел сардельки. Алоис вынес мне из
«Интернационаля» кружку пива.
– Странное существо человек, матушка, как ты думаешь? – сказал я.
– Вот уж правда, – ответила она с горячностью. – Например, вчера: подходит какой-то
господин, съедает две венские сосиски с горчицей и не может заплатить за них. Понимаешь?
Уже поздно, кругом ни души, что мне с ним делать? Я его, конечно, отпустила, – знаю эти дела.
И представь себе, сегодня он приходит опять, платит за сосиски и дает мне еще на чай.
– Ну, это – довоенная натура, матушка. А как вообще идут твои дела?
– Плохо! Вчера семь порций венских сосисок и девять сарделек. Скажу тебе: если бы не
девочки, я давно бы уже кончилась.
Девочками она называла проституток. Они помогали «матушке» чем могли. Если им
удавалось подцепить «жениха», они обязательно старались пройти мимо нее, чтобы съесть по
сардельке и дать старушке заработать.
– Скоро потеплеет, – продолжала «матушка», – но зимой, когда сыро и холодно… Уж тут
одевайся как хочешь, все равно не убережешься.
– Дай мне еще колбаску, – сказал я, – у меня такое чудесное настроение сегодня. А как у
тебя дома?
Она посмотрела на меня маленькими, светлыми, как вода, глазками.
– Все одно и то же. Недавно он продал кровать. «Матушка» была замужем. Десять лет назад
ее муж попал под поезд метро, пытаясь вскочить на ходу. Ему пришлось ампутировать обе ноги.
Несчастье подействовало на него довольно странным образом. Оказавшись калекой, он перестал
спать с женой – ему было стыдно. Кроме того, в больнице он пристрастился к морфию. Он
быстро опустился, попал в компанию гомосексуалистов. и вскоре этот человек, пятьдесят лет
бывший вполне нормальным мужчиной, стал якшаться только с мальчиками. Перед ними он не
стыдился, потому что они были мужчинами. Для женщин он был калекой, и ему казалось, что он
внушает им отвращение и жалость. Этого он не мог вынести. В обществе мужчин он чувствовал
себя человеком, попавшим в беду. Чтобы добывать деньги на мальчиков и морфий, он воровал у
«матушки» все, что мог найти, и продавал. Но «матушка» была привязана к нему, хотя он ее
частенько бил. Вместе со своим сыном она простаивала каждую ночь до четырех утра у котелка
с сардельками. Днем она стирала белье и мыла лестницы. Она была неизменно приветлива, она
считала, что в общем ей живется не так уж плохо, хотя страдала язвой кишечника и весила
девяносто фунтов. Иногда ее мужу становилось совсем невмоготу. Тогда он приходил к ней и
плакал. Для нее это были самые прекрасные часы.
– Ты все еще на своей хорошей работе? – спросила она.
Я кивнул:
– Да, матушка. Теперь я зарабатываю хорошо.
– Смотри не потеряй место.
– Постараюсь, матушка.
Я пришел домой. У парадного стояла горничная Фрида. Сам бог послал мне ее.
– Вы очаровательная девочка, – сказал я (мне очень хотелось быть хорошим).
Она скорчила гримасу, словно вьпила уксусу.
– Серьезно, – продолжал я. – Какой смысл вечно ссориться, Фрида, жизнь коротка. Она
полна всяких случайностей и превратностей. В наши дни надо держаться друг за дружку.
Давайте помиримся!
Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о «проклятых
пьянчугах» и исчезла, грохнув дверью.
Я постучал к Георгу Блоку. Под его дверью виднелась полоска света. Он зубрил.
– Пойдем, Джорджи, жрать, – сказал я.
Он взглянул на меня. Его бледное лицо порозовело.
– Я не голоден.
Он решил, что я зову его из сострадания, и поэтому отказался.
– Ты сперва посмотри на еду, – сказал я. – Пойдем, а то все испортится. Сделай одолжение.
Когда мы шли по коридору, я заметил, что дверь Эрны Бениг слегка приоткрыта. За дверью
слышалось тихое дыхание. «Ага», – подумал я и тут же услышал, как у Хассе осторожно
повернули ключ и тоже приотворили дверь на сантиметр. Казалось, весь пансион подстерегает
мою кузину.
Ярко освещенные люстрой, стояли парчовые кресла фрау Залевски. Рядом красовалась
лампа Хассе. На столе светился ананас. Тут же были расставлены ливерная колбаса высшего
сорта, нежно-розовая ветчина, бутылка шерри-бренди… Когда мы с Джорджи, потерявшим дар
речи, уписывали всю эту роскошную снедь, в дверь постучали. Я знал, что сейчас будет.
– Джорджи, внимание! – прошептал я и громко сказал: – Войдите!
Дверь отворилась, и вошла фрау Залевски. Она сгорала от любопытства. Впервые она лично
принесла мне почту – какой-то проспект, настоятельно призывавший меня питаться сырой
пищей. Она была разодета, как фея, – настоящая дама старого, доброго времени: кружевное
платье, шаль с бахромой и брошь с портретом покойного Залевски. Приторная улыбка
мгновенно застыла на ее лице; изумленно глядела она на растерявшегося Джорджи. Я
разразился громким бессердечным смехом. Она тотчас овладела собой.
– Ага, получил отставку, – заметила она ядовито.
– Так точно, – согласился я, все еще созерцая ее пышный наряд. Какое счастье, что визит
Патриции не состоялся!
Фрау Залевски неодобрительно смотрела на меня:
– Вы еще смеетесь? Ведь я всегда говорила: где у других людей сердце, у вас бутылка с
шнапсом.
– Хорошо сказано, – ответил я. – Не окажете ли вы нам честь, сударыня?
Она колебалась. Но любопытство победило: а вдруг удастся узнать еще что-нибудь. Я
открыл бутылку с шерри-бренди.
Do'stlaringiz bilan baham: |
