|
* * *
Я рано пришел домой. Когда я отпер дверь в коридор, послышалась музыка. Играл патефон
Эрны Бениг – секретарши. Пел тихий, чистый женский голос. Потом заискрились приглушенные
скрипки и пиччикато на банджо. И снова голос, проникновенный, ласковый, словно
задыхающийся от счастья. Я прислушался, стараясь различить слова. Тихое пение женщины
звучало необычайно трогательно здесь, в темном коридоре, над швейной машиной фрау Бендер
и сундуками семейства Хассе…
Я поглядел на чучело кабаньей головы на стене в кухне, – слышно было, как служанка
грохочет там посудой. – «Как могла я жить без тебя?..» – пел голос всего в двух шагах, за дверью.
Я пожал плечами и пошел в свою комнату. Рядом слышалась возбужденная перебранка.
Уже через несколько минут раздался стук и вошел Хассе.
– Не помешаю? – спросил он утомленно.
– Нисколько, – ответил я. – Хотите выпить?
– Нет, уж лучше не стоит. Я только посижу.
Он тупо глядел в пространство перед собой.
– Вам-то хорошо, – сказал он. – Вы одиноки.
– Чепуха, – возразил я. – Когда все время торчишь вот так один, тоже несладко – поверьте
уж мне.
Он сидел съежившись в кресле. Глаза его казались остекленевшими. В них отражался свет
уличного фонаря, проникавший в полутьму комнаты. Его худые плечи обвисли.
– Я себе по-иному представлял жизнь, – сказал он погодя.
– Все мы так… – сказал я.
Через полчаса он ушел к себе, чтобы помириться с женой. Я отдал ему несколько газет и
полбутылки ликера кюрассо, с незапамятных времен застрявшую у меня на шкафу, – приторно
сладкая дрянь, но для него-то как раз хороша, ведь он все равно ничего не смыслил в этом.
Он вышел тихо, почти беззвучно – тень в тени, – словно погас. Я запер за ним дверь. Но за
это мгновенье из коридора, словно взмах пестрого шелкового платка, впорхнул клочок музыки –
скрипки, приглушенные банджо – «Как могла я жить без тебя?»
Я сел у окна. Кладбище было залито лунной синевой. Пестрые сплетения световых реклам
взбирались на вершины деревьев, и из мглы возникали, мерцая, каменные надгробья. Они были
безмолвны и вовсе не страшны. Мимо них проносились, гудя, автомашины, и лучи от фар
стремительно пробегали по выветрившимся строкам эпитафий.
Так я просидел довольно долго, размышляя о всякой всячине. Вспомнил, какими мы были
тогда, вернувшись с войны, – молодые и лишенные веры, как шахтеры из обвалившейся шахты.
Мы хотели было воевать против всего, что определило наше прошлое, – против лжи и
себялюбия, корысти и бессердечия; мы ожесточились и не доверяли никому, кроме ближайшего
товарища, не верили ни во что, кроме таких никогда нас не обманывавших сил, как небо, табак,
деревья, хлеб и земля; но что же из этого получилось? Все рушилось, фальсифицировалось и
забывалось. А тому, кто не умел забывать, оставались только бессилие, отчаяние, безразличие и
водка. Прошло время великих человеческих мужественных мечтаний. Торжествовали дельцы.
Продажность. Нищета.
* * *
«Вам хорошо, вы одиноки», – сказал мне Хассе. Что ж, и впрямь все отлично, – кто одинок,
тот не будет покинут. Но иногда по вечерам это искусственное строение обрушивалось и жизнь
становилась рыдающей стремительной мелодией, вихрем дикой тоски, желаний, скорби и
надежд. Вырваться бы из этого бессмысленного отупения, бессмысленного вращения этой
вечной шарманки, – вырваться безразлично куда. Ох, эта жалкая мечта о том, чтоб хоть чуточку
теплоты, – если бы она могла воплотиться в двух руках и склонившемся лице! Или это тоже
самообман, отречение и бегство? Бывает ли что-нибудь иное, кроме одиночества?
Я закрыл окно. Нет, иного не бывает. Для всего иного слишком мало почвы под ногами.
* * *
Все же на следующее утро я вышел очень рано и по дороге в мастерскую разбудил
владельца маленькой цветочной лавки. Я выбрал букет роз и велел сразу же отослать. Я
почувствовал себя несколько странно, когда стал медленно надписывать на карточке адрес.
Патриция Хольман…
V
Кестер, надев самый старый костюм, отправился в финансовое управление. Он хотел
добиться, чтобы нам уменьшили налог. Мы с Ленцем остались в мастерской.
– К бою, Готтфрид, – сказал я. – Штурмуем толстый кадилляк.
Накануне вечером было опубликовано наше объявление. Значит, мы уже могли ожидать
покупателей, – если они вообще окажутся. Нужно было подготовить машину.
Сперва промыли все лакированные поверхности. Машина засверкала и выглядела уже на
сотню марок дороже. Потом залили в мотор масло, самое густое, какое только нашлось.
Цилиндры были не из лучших и слегка стучали. Это возмещалось густотою смазки, мотор
работал удивительно тихо. Коробку скоростей и дифер мы также залили густою смазкой, чтобы
они были совершенно беззвучны.
Потом выехали. Вблизи был участок с очень плохой мостовой. Мы прошли по нему на
скорости в пятьдесят километров. Шасси громыхало. Мы выпустили четверть атмосферы из
баллонов и проехали еще раз. Стало получше. Мы выпустили еще одну четверть атмосферы.
Теперь уже ничто не гремело.
Мы вернулись, смазали скрипевший капот, приспособили к нему несколько небольших
резиновых прокладок, залили в радиатор горячей воды, чтобы мотор сразу же запускался, и
опрыскали машину снизу керосином из пульверизатора – там тоже появился блеск. После всего
Готтфрид Ленц воздел руки к небу:
– Гряди же, благословенный покупатель! Гряди, о любезный обладатель бумажника! Мы
ждем тебя, как жених невесту.
Do'stlaringiz bilan baham: |
