Не навреди

разделили на небольшие группы и каждой выделили забальзамированный
труп, который мы постепенно, на протяжении всего года, разбирали по
частям. Эти трупы и поначалу-то являли собой не самое привлекательное
зрелище, но ближе к концу года приобрели особенно жалкий вид. Тела, с
которыми мы работали, хранились в Длинном Зале – просторном
помещении с высокими потолками, располагавшемся на чердачном этаже
здания и освещавшемся через окна в крыше. По обе стороны Длинного
Зала стояло по полдюжины каталок, накрытых зеленым брезентом, под
которым угадывались зловещие очертания искромсанных вдоль и поперек
трупов. В помещении витал стойкий запах формальдегида.
Перед первым занятием по анатомии мы, держа в руках новенькие
учебники по препарированию и завернутые в грубую холщовую ткань
хирургические инструменты, выстроились на лестнице, ведущей в
Длинный Зал. Наконец дверь в него торжественно распахнулась, и мы
отправились знакомиться с выделенными нам трупами, пока еще
нетронутыми.
Такова
традиционная
составляющая
медицинского

---

образования, уходящая корнями в глубину столетий, от которой, впрочем,
сейчас почти полностью отказались. Любой хирург вынужден заново
изучать человеческую анатомию, когда дело доходит до реальной практики,
ведь строение живого, наполненного кровью тела сильно отличается от
анатомии засаленного землистого трупа, забальзамированного для
препарирования. Знания, полученные нами благодаря препарированию
мертвецов, возможно, имели ограниченную ценность. С другой стороны,
это был важный обряд посвящения, который знаменовал собой наш
переход от обычной жизни в мир болезней и смертей, а также, пожалуй,
помогал привыкнуть к подобным зрелищам. Кроме того, занятия в
Длинном Зале подразумевали активное социальное взаимодействие,
поскольку вся группа собиралась вокруг «своего» трупа, отделяя от него
мертвые ткани и сотнями изучая названия, которые нужно было вызубрить
наизусть, – названия вен и артерий, костей и внутренних органов. Меня,
помнится, особенно восхитила анатомия человеческой руки. В нашем
распоряжении был полиэтиленовый пакет с отрезанными руками на разных
стадиях препарирования, и мне нравилось создавать по ним детальные
цветные рисунки в подражание Везалию.
В 1979 году я вошел в двери больницы, где ранее проходил практику, в
длинном белом халате стажера (студентам-медикам полагались короткие
халаты), чувствуя себя невероятно важным. Увы, позже я, к собственному
замешательству, обнаружил, что в других больницах студенты надевают
длинные халаты, а стажеры – короткие. Как символ своих полномочий я
гордо носил в нагрудном кармане пейджер (между собой мы называли его
«пищалкой»), а в боковых – стетоскоп, кровоостанавливающий жгут и
фармакологический справочник. По окончании медицинской школы
необходимо проработать год в качестве интерна – мальчика на побегушках,
из них полгода – в хирургическом отделении, и еще полгода – в
терапевтическом. Если мечтаешь о карьере больничного врача, в том числе
хирурга, и не собираешься становиться врачом общей практики, нужно по
возможности попасть на работу в клинику, в которой ты студентом
проходил практику, чтобы тебя запомнил старший врачебный персонал, от
чьего покровительства полностью зависит твое будущее в медицине.
Я хотел стать хирургом – по крайней мере я верил, что хочу этого, –
так что выбил себе место в хирургической бригаде при клинике, в которой
проходил обучение. Бригада состояла из врача-консультанта, старшего
ординатора, младшего ординатора и интерна. Я работал, что называется, за
двоих, то есть, не считая обычной пятидневной рабочей недели, оставался
на дежурство каждую вторую ночь и каждые вторые выходные. Таким

---

образом, в общей сложности я проводил в больнице по 120 часов в неделю.
Пейджер я получил от своего предшественника, который дал мне еще и
парочку дельных советов по поводу того, как угождать начальству и как
помогать умирающим пациентам – ни один из этих вопросов не
затрагивался на лекциях и в книгах. Я наслаждался ощущением
собственной важности, которое дарили мне столь продолжительные
рабочие часы. На самом же деле в мои обязанности не входило ничего по-
настоящему важного. Дни и ночи напролет я регистрировал новых
пациентов, брал на анализ кровь, заполнял всевозможные формы и
разыскивал потерявшиеся рентгеновские снимки. Высыпаться мне
удавалось с трудом, и я привык к тому, что по ночам меня часто беспокоят.
Время от времени я ассистировал в операционной: мне приходилось
долгими часами стоять неподвижно, с помощью ретрактора удерживая
открытой брюшную полость пациента, пока хирурги копались в ней.
Сейчас, тридцать лет спустя, тогдашнее ощущение собственной важности
кажется мне смехотворным.
Мне нравилось быть частью многочисленного младшего врачебного
персонала больницы, но чем дольше я работал интерном в отделении
хирургии, тем меньше понимал, что делать с будущей медицинской
карьерой. Реальные операции не соответствовали поверхностному
представлению о них, которое я получил, работая санитаром. Неизбежной
составляющей любой операции были отталкивающие пахучие внутренние
органы, сфинктеры и жидкости организма, которые казались мне почти
столь же непривлекательными, как и многие из имеющих с ними дело
хирургов. Хотя должен признать, что несколько хирургов-наставников
оказали на меня огромнейшее влияние, без которого я так никогда и не стал
бы хирургом. Они вдохновляли меня не только ловкостью рук во время
операций, но также искренней добротой, которую проявляли, общаясь с
пациентами. За годы студенчества и работы интерном мне не довелось
побывать ни на одной нейрохирургической операции. Операционная
отделения нейрохирургии была запретным местом, и люди говорили о ней
с благоговейным трепетом, граничащим с тревогой.
Следующие шесть месяцев интернатуры я провел в старой больнице
на юге Лондона. В XIX веке в том здании располагалась исправительная
тюрьма, и поговаривали, что с тех пор ему так и не удалось избавиться от
дурной репутации среди местных жителей. Это была одна из тех больниц,
из-за которых повсеместная гордость британцев отечественной системой
здравоохранения выглядела по меньшей мере абсурдной. Пациенты, как
скот, ютились в больших уродливых комнатах, в которых стояло по дюжине

---

коек с каждой стороны. Отделение травматологии находилось на первом
этаже, а отделение интенсивной терапии – прямо над ним, но лифт был
только один, и, чтобы попасть в него, надо было преодолеть четверть мили
по главному коридору. Если пациента требовалось срочно перевести из
травматологии в реанимацию, эту задачу возлагали на плечи дежурного
интерна, которому приходилось вместе с санитаром толкать койку с
пациентом по коридору через всю больницу – от одного конца к другому,
чтобы подняться на лифте, после чего предстояло преодолеть такое же
расстояние на втором этаже. Я старался все делать как можно быстрее:
расталкивал попадающихся на пути людей и заранее выкрикивал просьбу
вызвать огромный грохочущий лифт, тем самым подчеркивая срочность
ситуации и нагоняя драматизма. Не уверен, что в этом была хоть какая-то
клиническая необходимость, но именно так все происходило в
телесериалах, и меня это забавляло. Поспать по ночам толком не удавалось,
но здесь была неплохая столовая для врачей и бар, которым заправляла
дружелюбная дама родом из Испании, в любое время суток готовая
предложить мне что-нибудь перекусить. Около главного здания больницы
имелась даже лужайка, на которой мы с коллегами играли в крикет, когда
выдавался свободный часок.
Работы было полно: здесь на меня взвалили куда больше
ответственных обязанностей, чем в отделении хирургии, да и
контролировали меня гораздо меньше. Я очень быстро усвоил много
полезных практических навыков, однако эти уроки далеко не всегда были
приятными. Я находился в самом низу врачебной иерархии. В мои
обязанности входил первичный осмотр всех новых пациентов (как правило,
они попадали к нам через отделение травматологии, куда поступали в
неотложном состоянии), а также присмотр за больными, которые лежали в
палатах. Я быстро сообразил, что не должен звонить вышестоящим врачам
с вопросами, касающимися новых пациентов, до того как осмотрю их сам.
Эту ошибку я допустил в ночь первого же дежурства, спросив совета у
ординатора, прежде чем осмотрел пациента, по поводу которого мне
позвонили медсестры, – вместо ответа на мою голову обрушился шквал
ругательств. Итак, не имея опыта и ужасно волнуясь, я осматривал каждого
поступившего пациента и пытался решить, что с ним делать дальше.
Позвонить начальству я осмеливался, только если случай был по-
настоящему сложным и неоднозначным.
Однажды ночью – вскоре после того как я устроился в ту больницу
интерном – меня вызвали осмотреть мужчину средних лет, который начал
задыхаться; это часто случалось в переполненных палатах. Я вскочил с

---

кушетки и накинул белый халат (я всегда спал в одежде, так как мне редко
удавалось поспать больше одного-двух часов подряд и меня неоднократно
вызывали среди ночи либо в приемный покой, либо в палаты). Я вошел в
длинную темную палату, где в два ряда стояло двадцать больничных коек,
на которых виднелись беспокойные, храпящие, ворочающиеся силуэты. За
столом в центре помещения сидели две медсестры, возившиеся с
документами в лучах настольной лампы – та была единственным
островком света в темноте. Они указали пациента, которого требовалось
осмотреть.
– Он поступил вчера с сомнительным ИМ, – сказала одна из
медсестер, подразумевая под ИМ инфаркт миокарда (он же сердечный
приступ).
Мужчина сидел в кровати выпрямившись: он выглядел перепуганным
до смерти. Его пульс оказался быстрым, а дыхание – учащенным. Я поднес
к его груди стетоскоп и прислушался к сердцебиению, а также к звукам,
сопровождавшим вдохи и выдохи. Я сделал ЭКГ – электрокардиограмму,
которая наглядно демонстрирует характер сердечного ритма. Она
показалась мне вполне нормальной, так что я успокоил пациента, сказав,
что с его сердцем нет серьезных проблем.
– Что-то не так, доктор. Я уверен в этом.
– Все в порядке, вы просто разволновались, – ответил я с некоторым
раздражением, так как мне не терпелось поскорее вернуться в постель.
Он в отчаянии смотрел, как я поворачиваюсь к нему спиной. Меня до
сих пор, словно упрек, преследует звук его затрудненного дыхания,
раздававшийся, пока я уходил прочь мимо выстроившихся в два ряда коек,
на которых съежились беспокойные силуэты. Мне до сих пор слышится,
как его дыхание, стоило мне дойти до дверей, внезапно прекратилось и
палату затопила мертвая тишина. Охваченный паникой, я метнулся к его
кровати, но обнаружил там уже обмякшее тело.
– Срочно вызывайте старшего! – крикнул я медсестрам и начал делать
пациенту непрямой массаж сердца.
Через несколько минут в палату ворвался мой коллега с заспанными
глазами, и следующие полчаса мы тщетно старались заставить сердце
пациента вновь заработать. Ординатор посмотрел на его ЭКГ.
– Похоже на желудочковую тахикардию, – сказал он неодобрительно. –
Разве ты не заметил? Ты должен был немедленно мне позвонить.
Я ничего не ответил.
Раньше это ощущение называли angor animi (в переводе с латыни –
«терзания души»). Оно иногда возникает во время сердечного приступа у

---

людей, которым осталось жить считаные мгновения. Даже сейчас, по
прошествии тридцати с лишним лет, я отчетливо вижу отчаяние, которое
застыло на лице умиравшего мужчины, когда он смотрел, как я
поворачивался к нему спиной.