Наполеона не было материала, он склонен был считать не очень превышающим обычный
уровень русских генералов, которых в массе Наполеон оценивал весьма не высоко. На второй
вопрос ответ мог быть дан еще более оптимистический. Никакого
настоящего единоначалия в
русской армии не было, организация командования была ниже всякой критики. Да и не
могло быть иначе, потому что Александр был при армии и вмешивался в распоряжения
Барклая. Наполеон это хорошо знал, еще двигаясь к Вильне, и иронически высказал это в
самой Вильне генерал-адъютанту Балашову, которого Александр послал в первый и
последний раз предлагать Наполеону мир: «Что все они делают? В то время как Фуль
предлагает, Армфельд противоречит,
Беннигсен рассматривает, Барклай, на которого
возложено исполнение, не знает, что заключить, и время проходит у них в
ничегонеделании!».
Это место в рассказе Балашова о его беседе с Наполеоном заслуживает полного доверия,
потому что подтверждается и другими показаниями. В общем же записка русского министра
полиции генерала Балашова, которого Александр послал к Наполеону с предложением мира
при первом известии о переходе французов через Неман, напечатанная с рукописи Тьером в
XIV томе его «Истории Консульства и Империи» и почти
дословно по тексту Тьера
воспроизведенная в знаменитой высокохудожественной сцене «Войны и мира», должна быть
принимаема с большой осторожностью, особенно те места, где Балашов будто бы намекнул
Наполеону на Испанию и упомянул о Полтаве. Министр русской полиции не блистал никогда
безупречной правдивостью, и более чем вероятно, что он присочинил эти свои героические
намеки уже позднее. С этим всегда надо считаться историкам. Есть целая книга (Герстлетта),
называющаяся «Остроумие на лестнице» (Der Treppen-witz der Geschichte), специально
посвященная таким позднее присочиненным остроумным «историческим» словам и
выходкам, которые на самом деле никогда не происходили, но
пришли в голову лишь
впоследствии, когда уже человек простился со своим собеседником и, «спускаясь по
лестнице», придумал, как бы хорошо было сказать еще то-то и то-то. Во всяком случае, войдя
в Вильну на четвертый день после перехода через Неман без всякого сопротивления,
встреченный с самым верноподданническим почтением местной польской знатью и зная
подавляющее превосходство своих сил, Наполеон ответил Балашову полным отказом, и более
чем вероятно, что тон этого отказа был действительно резким и оскорбительным.
В Вильне Наполеон пробыл полных 18 дней, и это впоследствии военные историки считали
одной из роковых его ошибок. Но и в Вильне,
как еще раньше в Дрездене, Наполеон
поджидал подходившие к нему новые и новые армейские части. В общем из 685 тысяч
человек, которыми располагал Наполеон для войны с Россией, 235 тысяч он должен был
оставить пока во Франции и в вассальной Германии, а через границу переправил лишь 420
тысяч человек. Но и эти 420 тысяч подходили и переправлялись лишь постепенно. Уже в
Вильне Наполеону доложили о первой серьезной неприятности: о массовом падеже лошадей,
для которых не хватало корма. Была к другая неприятность: поляки в Литве и Белоруссии не
выставили достаточных военных сил. Уже в Вильне Наполеон стал гораздо больше, чем при
переходе через границу, и несравненно больше, чем в Дрездене,
понимать особенности и
трудности затеянного дела. И это тотчас же отразилось на его политике: к великому
разочарованию поляков, он не присоединил к Польше Литвы (под Литвой подразумевались
тогда Литва и Белоруссия), а создал для Литвы особое временное управление. Это означало,
что он не хочет предпринимать ничего, что могло бы в данный момент помешать миру с
Александром. Уже тут начала проявляться двойственность настроений и планов Наполеона в
отношении исхода предпринятого им похода. По-видимому, он допускал, что война
закончится полной покорностью Александра и превращением России в послушного вассала,
нужного для дальнейшей борьбы против Англии в Европе, а
может быть, и в Азии. По мере
развития событий он склонялся больше к тому, что война эта превратится просто в
«политическую войну» – так и говорил он о ней немного спустя, – войну кабинетов, как
выражались в XVIII в., в нечто вроде дипломатической дискуссии, продолжаемой при
помощи нескольких «жестов оружием», после чего обе стороны приходят, наконец, к
какому-нибудь общему соглашению. Конечно, коренной из всех его ошибок была ошибка,
происшедшая от полного незнания и непонимания русского народа. Не только он, но и
буквально никто в Европе не предвидел, до каких высот
героизма способен подняться
русский народ, когда дело идет о защите родины от наглого, ничем не вызванного вторжения.
Никто не предвидел, что русские крестьяне обратят весь центр своей страны в сплошную
выжженную пустыню, но ни за что не покорятся завоевателю. Все это Наполеон узнал
слишком поздно.
По мере того как обнаруживались трудности затеянного похода, в уме Наполеона явно
тускнело первое воззрение на эту войну и выдвигалось второе. Полководец знал, что хотя у
него под рукой 420 тысяч человек, а у русских нет и 225 тысяч, но что его армия далеко не
равноценна во всех своих частях. Он знал, что положиться он может лишь на французскую
Do'stlaringiz bilan baham: 
