Microsoft Word ru aloe utro ziyouz com doc

Бесплодный сук ввысь тянется кичливо, А ветвь с плодом поклонятся учтиво.

У меня не оставалось ни крупицы сомнения. Это он! Так и предстал перед глазами школьный двор; всполошив всех, с криком носится Тулкын: «Я поцеловал Барно!..» А я, догнав его, вцепляюсь в кудрявые волосы...

Я не знала, что делать: встать и уйти вроде неудобно, а остаться... Я еще никогда не испытывала подобного состояния, такого нагромождения самых разных чувств...
Он, видно, почувствовал это и тотчас поднялся с места.
— А Барно меня не узнала, учитель. Мы были одноклассниками...— сказал он, прощаясь.
У меня задрожали ноги, голова гудела, как мельничный жернов, на глаза накатила тьма — и... обморок. Когда я раскрыла глаза, увидела, что лежу в кровати. На глазах детишек слезы, муж хлопочет у моего изголовья. Разверзлась бы земля и поглотила меня, несчастную!..
Вот так ушел мой покой. Ночи бессонны, дни полны нетерпеливого ожидания. Из рук все валится, а слух ловит каждый шорох у дверей. Как говорится, дьявол тащил меня к Тулкыну, а стыд и совесть тянули в обратную сторону.
Наблюдавший за мной Садык Каримович однажды предложил:

• 
  Барнохон, вы что‐то очень сдали. Давайте поедем завтра... за тюльпанами?
  
• 
  Как хотите...
  
• 
  Отлично. И дети повеселятся.
  

Была весна. Кругом целомудренная чистота и ласка пробуждающейся жизни. Как же утешает человеческое сердце эта пора зеленеющих ростков!.. То плоская, то бугристая поверхность степи... И всюду природа украсила свой чистый ковер кроваво‐рубинными тюльпанами. Пелп жаворонки, пьяные этой ворожбой, и казалось, что кричали они: «Не топчн траву, не трогай тюльпанов!..» А у детей глаза засверкали как звезды, и они раскрылись этой красоте. Садык

Каримович сел в сторонке и занялся просмотром какой‐то книги.

Одна я пошла по степи. Тюльпаны словно тянули к себе. Высоко пели жаворонки. Я склонилась над тюльпаном, но сорвать его не посмела: в земляной ямке поместилось гнездо, вылепленное с тщанием ювелира. А в гнездышке лежали рябенькие яйца жаворонка... И почему‐ то именно в это мгновение я подумала о Тулкыне. Когда я подняла глаза, передо мной стоял он — то ли вынырнул из‐под земли, то ли спустился с небес...

• 
  Тетушка Барно, жаворонки тревожатся. Как бы не повредить их гнездышко,— сказал Тулкын, и в голосе его чувствовалась дрожь.
  
• 
  Почему вы меня зовете тетушкой? Ведь мы же одноклассники?
  
• 
  Почему? Да потому, что положение ваше обязывает!..
  
• 
  Значит, говорите, постарела?
  
• 
  Нет. Те же знакомые глаза... лишь более печальные... И те же косы...
  
• 
  И вам не стыдно?
  
• 
  Отчего же? Может, и стыдно... Конечно, уважать семью своего наставника — мой долг. Однако, если по совести, я хотел бы сказать...
  
• 
  Видимо, в том нет надобности. Прощайте!
  
• 
  Молю, выслушайте!.. С тех пор как я побывал в вашем доме, я сам не рад себе... сердце мое в крови, как эти тюльпаны... душа моя неспокойна, как эти жаворонки...
  
• 
  Благодарю за откровенность.— Я с трудом продолжала: — Мне нечего жаловаться на судьбу. Мое желание — пусть будут невредимы и гнездо жаворонков, и дом вашего наставника, и ваше сердце... Тулкынджан, во имя человечности... умоляю вас... обещайте не искать случаев для встречи со мной!
  
• 
  Коль мой разум сможет победить сердце, пусть будет по‐вашему, Барно,— сказал он и удалился.
  

Я заторопилась домой. Ночью не смогла сомкнуть глаз.
Назавтра муж вернулся из института расстроенным: Тулкын ушел из аспирантуры и отправился в дальнюю экспедицию с партией геологов. «Молодо‐зелено... Отныне нет пути в мое сердце аспирантам...»—проворчал он обиженно и скрылся в кабинете.
Мои же мысли были противоречивы. То я преклонялась перед отважным сердцем и чистой совестью Тулкына, то в следующее же мгновение восставала против его поступка: мне начинало казаться, что он сбежал от меня. То я плакала, то утешалась... Отрава любви!.. В мои‐

то годы — и впервые стать пленницей любви!.. То начинала жалеть мужа, то укоряла в том, что не сумел зажечь сердце жены. Во всем виноват он сам, твердила я.

Дни бежали. Прошло около года. И вот однажды вечером Садык Каримович не вернулся домой. Лишь перед рассветом позвонил по телефону.

• 
  Барнохон, меня не ждите. Может, и сегодня задержусь допоздна,— сказал он.
  
• 
  Что случилось? — вырвалось у меня, потому что сердце вдруг сжалось в предчувствии беды.
  
• 
  Да вот... вчера доставили его на самолете.
  
• 
  Кого — его?
  
• 
  Как кого? Тулкына, конечно! — В голосе его слышались досада и печаль.— Сорвался камень под ногами, и он рухнул в пропасть. Голова разбита... большая потеря крови... без сознания...
  
• 
  А есть надежда, что... выживет?
  
• 
  Один шанс из тысячи. Положение тяжелое... Ладно, целуйте детей.
  

Жар бросился мне в лицо... Неужто же так безжалостна судьба, что, так поздно подарив мне, несчастной, чудесный цветок любви, тотчас торопится сорвать его?!
Вспомнила все, что связано с ним. То, как он вошел в наш дом... его слова: «Сердцу мое в крови, как эти тюльпаны...», его бегство, наконец, эта черная весть... Все это — одно... А Садык Каримович, семья, счастье детей — другое. Что же избрать? Конечно же второе. До любви мне теперь?! Ох, моя бедная головушка!..
...— Хватит... Достаточно на сегодня, матушка моя, вы устали,— глухим голосом произнес профессор. Он тоже переживал. Кто знает, может, сам испытал в молодости нечто подобное...— Выпейте‐ка вот это, головная боль тотчас прекратится... ₁
, — Воля ваша. Кажется, я напрасно рассказала вам свою историю.
Утомила вас?

• 
  Нет, нет, нет! Нисколько! Это именно то, чего я хотел... Однако, сдается мне, пламя прошлого жжет вам душу, причиняет мучения...
  
• 
  Мучения? Вот здесь вы, кажется, ошибаетесь, профессор. Это не мучения, а память о сладостном и горьком, повесть о счастье и несчастье. Коль есть у вас терпение...
  
• 
  Извольте! Слушаю вас, матушка моя...
  

• 
  Словом... я и сама не помню, как добралась до клиники, как вошла в его палату и села возле него, разглаживая его сведенные брови. Ни стыд перед мужем, ни страх пересудов не могли заставить меня уйти из палаты. Я окружила его своей любовью, пытаясь преградить дорогу смерти. Наконец он раскрыл глаза...
  
• 
  Барно, вы?..
  
• 
  Умоляю, не разговаривайте... Лежите тихо.
  
• 
  Не сдержал я обещания... не показываться вам. Простите.
  

Я прижала его к груди, целовала и целовала в глаза... В них вдруг показались слезы. Вкус этих слез, обжигавших мне губы, приобщал меня к тайнам настоящей любви, любви, впервые проснувшейся в моем сердце...

• 
  Радуга!.. Барно, взгляните‐ка, радуга!..— начал он вдруг бредить.— Когда Сырдарья и Амударья хотят соединиться, они перекидывают между собой радугу... Радуга взвилась из Сыр и упала в Аму... Я был тому свидетелем... Долго я искал эту радугу... Вас... Помните жалобы жаворонков? Вот... тюльпаны дарят своп краски радуге... Вы и есть моя радуга...
  

Растопил меня, несчастную, как воск... и скончался Тулкынджан. С криком я выбежала из палаты.
Его похоронили. И с тех пор каждый день... кладбище... букет цветов.
Садык Каримович, безмерно огорченный, пробовал меня увещевать

• 
  и безрезультатно. Пробовал лаской — не помогло. Тогда он запил с тоски. Детей отправил к родне. Благополучие покинуло наш дом. Каждый горел в своем огне...
  

Я и не заметила, как наступила новая весна, как оделась в зеленый наряд природа, принеся цветы на радость людям.
Всего лишь две весны, и между ними столько перемен!..
В сумерки я пришла на кладбище. Кругом тишина. Лишь внезапно поднявшийся ветер сушил мне слезы и словно толкал меня в грудь, приговаривая: «Уходи! Уходи!» Я плакала, утихала, снова плакала. Вспомнилась прошлая весна... зеленая степь... Опять в ушах моих за‐ звенел голос Тулкына: «Сердце мое в крови, как эти тюльпаны... Душа моя неспокойна, как эти жаворонки...»
Начинал брезжить рассвет, когда я вернулась домой. Едва переступив порог, я подняла с пола записку.
«Барнохон, не корите меня. Потеряв вас, я потерял себя. Конец.


Теперь я никому не нужен — ни вам, ни друзьям, которые выкинули меня из своего круга. Может, они правы. Коль сам не ценишь себя, друзья и товарищи отвечают тем же. Бойтесь потерять достоинство.
Остаются малыши мои, Тахир и Зухра. Да не даст им почувствовать сиротство ваша ласка. Прощайте! В надежде, что простите меня. Ваш Садык».
Он покончил с собой.
«Помогите!» — крикнула я и метнулась на улицу. Больше ничего не помню...

Рассказанная история совершенно оглушила профессора. Плечи его согнуты, словно их давит камень. В глазах смятение. Дыхание рвется. Не простившись, он выходит из палаты Барно.

«Ах ты глупец!.. Черствый и жестокий,— шепчет он, по‐стариковски тяжело ступая.— Вместо того чтобы протянуть руку дружеского участия, запетушился. Выгнали с работы, исключили из партии, а?! Это мой грех! И я должен рассказать обо всем товарищам. Да, дорогие, рав‐ нодушие — непростительный грех!»