Книжный вор

* * * ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО * * *
Дорогая фрау Герман,
как видите, я опять побывала в вашей библиотеке, и я изорвала одну из ваших книг. Это
оттого, что я сильно разозлилась и испугалась и захотела убить слова. Я воровала у вас, а
теперь испортила вашу вещь. Простите меня. Чтобы наказать себя, я, наверное,
перестану к вам приходить. Хотя наказание ли это вообще? Я люблю вашу комнату и
ненавижу ее, за то, что она полна слов.
Вы были моим другом, даже когда я обижала вас, даже когда становилась несносной (слово,
которое я нашла в вашем словаре), и теперь я, наверное, оставлю вас в покое. Простите за
все.
И еще раз — спасибо.
Лизель Мемингер
Лизель оставила записку на столе и в последний раз простилась с комнатой, трижды
обойдя ее по кругу и ведя пальцами по заглавиям. Насколько она ненавидела их, настолько же не
могла перед ними устоять. Хлопья изорванной бумаги были разбросаны вокруг книги под
названием «Правила Томми Хоффмана». Из окна потянуло сквозняком, и несколько обрывков
взлетели и упали.
Свет по-прежнему был оранжевым, но уже не таким блестящим, как прежде. В последний
раз она схватилась рукой за деревянную оконную раму, последний скачок проваливающегося
желудка и последняя вспышка боли в подошвах, когда Лизель приземлилась.
К тому времени, как девочка спустилась с холма и перешла реку, оранжевый свет исчез.
Небо промакивали тучи.
На Химмель-штрассе на Лизель упали первые капли дождя. Я больше не увижу Ильзу
Герман, думала девочка, но книжная воришка лучше умела читать и уничтожать книги, чем
выдвигать предположения.
* * * ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ * * *
В дверь номера 33 постучалась женщина и теперь ждет ответа.
Лизель странно было увидеть ее без халата. На ней было летнее платье — желтое с красной
отделкой. На платье — карман, украшенный цветочком. И никаких свастик. Черные туфли.

---

Раньше Лизель никогда не замечала, какие голени у жены бургомистра. У Ильзы Герман были
фарфоровые ноги.
— Фрау Герман, простите меня — за то, что я наделала в прошлый раз в библиотеке.
Женщина остановила ее. Сунула руку в сумочку и вынула небольшую черную книжицу.
Внутри у нее была не история, а разлинованные страницы.
— Я подумала, что, если ты не собираешься больше читать мои книги, может, тебе захочется
вместо этого написать свою. Твое письмо, оно… — Она двумя руками подала книжку Лизель. —
Ты определенно можешь писать. Ты пишешь хорошо. — Книжка была тяжелая, со словно бы
плетеной, как у «Пожатия плеч», обложкой. — И прошу тебя, — посоветовала ей Лиза
Герман. — Не наказывай себя, как ты написала. Не бери с меня пример, Лизель.
Девочка открыла книжку и потрогала бумагу.
— Danke schön, фрау Герман. Хотите, я сварю вам кофе? Заходите. Я дома одна. Мама у
соседки, фрау Хольцапфель.
— Войдем через дверь или через окно?
Лизель подозревала, что это была самая широкая улыбка, которую Ильза Герман позволила
себе за долгие годы.
— Наверное, через дверь. Так проще.
Они сидели на кухне.
Кофейные кружки, хлеб с джемом. Они старательно беседовали, и Лизель слышала, как
Ильза Герман сглатывает, но почему-то никакого смущения не было. И даже приятно видеть, как
женщина мягко дует на кофе, чтобы остудить.
— Если я когда-нибудь что-нибудь буду писать и доведу до конца, — сказала Лизель, — я
вам покажу.
— Было бы славно.
Жена бургомистра ушла, и Лизель смотрела, как она уходит по Химмель-штрассе. Желтое
платье, черные туфли, фарфоровые ноги.
У калитки Руди спросил:
— Это та, про кого я подумал?
— Ага.
— Шутишь?
— Она мне кое-что подарила.
Как оказалось, в тот день Ильза Герман подарила Лизель Мемингер не только книгу. Она
подарила ей повод сидеть в подвале — ее любимом месте: сначала из-за Папы, потом из-за
Макса. Подарила причину записывать собственные слова и помнить, что они к тому же ее
оживили.
«Не наказывай себя», — снова слышала девочка ее голос, но будет и наказание, и боль, но
будет и счастье. Вот что значит — писать.
Ночью, когда Мама и Папа уснули, Лизель прокралась в подвал и засветила керосиновую
лампу. Первый час она только смотрела на карандаш и бумагу. Велела себе вспоминать и по
привычке не отводила глаз.
— Schreibe, — приказывала она себе. — Пиши.
Через два с лишним часа Лизель Мемингер начала писать, еще не зная, что из этого выйдет.
Откуда ей было знать, что кто-то подберет ее историю и будет повсюду носить с собой?
Никто на это не рассчитывает.

---

Никто такого не планирует.
Лизель сидела на маленькой банке от краски, из большой устроила стол — и вот наконец
уперлась кончиком карандаша в первую страницу. И в середине вывела так: