Книжный вор

(КУБИК С СЕМЬЮ ГРАНЯМИ)
Ну да, я грубый. Испортил концовку — не только всей истории, но и этой вот ее части.
Преподнес вам два события заранее, потому что нет мне особого интереса нагнетать
загадочность. Загадочность скучная. И утомляет. Я знаю, что происходит, и вы тоже. Меня
цепляет, озадачивает, занимает и поражает ловкость рук, что привела нас сюда.
Там есть над чем подумать.
Там целая история.
Ясно, что имеется книга под названием «Свистун», о которой нам, конечно, обязательно
поговорить, — как и о том, почему так вышло, что она плыла по Амперу сразу перед
Рождеством 1941 года. Сначала нужно разобраться со всем этим, как считаете?
Ну и договорились.
Разберемся.
Все началось с игры. Брось кости, спрятав у себя еврея, и вот как ты будешь жить. Примерно
вот так.
Стрижка: середина апреля 1941 г.
Жизнь, по крайней мере, стала имитировать нормальную с большей силой.
Ганс и Роза Хуберманы спорили в гостиной — пусть и гораздо спокойнее, чем прежде.
Лизель, как повелось, выступала зрителем.
Причина спора родилась минувшим вечером в подвале, где Ганс и Макс сидели среди банок
с краской, холстин и слов. Макс спросил, не сможет ли Роза как-нибудь его постричь.
— В глаза лезут, — сказал Макс, на что Ганс ответил:
— Посмотрим, что тут можно сделать.
И вот Роза обшаривала ящики стола. И через плечо швыряла в Папу слова вместе с другим
хламом:
— Ну и где эти проклятые ножницы?
— В нижнем нету?
— Там уже смотрела.
— Может, не заметила.
— Я похожа на слепую? — Роза вскинула голову и заревела: — Лизель!
— Да я тут.
Ганс поежился:
— Чертова баба, ты оглуши меня еще, а?
— Замолкни, свинух. — Роза, не прекращая рыться в ящиках, заговорила с Лизель. — Где
ножницы, Лизель? — Но Лизель тоже не имела понятия. — Свинюха, с тебя никакого толку, а?
— А она тут при чем?
Еще несколько слов пролетели взад-вперед между женщиной с резиновыми волосами и
мужчиной с серебряными глазами, пока Роза не грохнула ящиком.
— А, все равно я его криво постригу.

---

— Криво? — Папа, казалось, вот-вот и сам начнет рвать волосы у себя на голове, но голос
его упал до еле слышного шепота. — Да какой бес его увидит? — Он открыл рот, собираясь
сказать что-то еще, но вдруг заметил пернатую фигуру Макса Ванденбурга, который вежливо
стоял, смущенный, в дверях. Макс держал в руке собственные ножницы, протягивая их не Гансу
и не Розе, но двенадцатилетней девочке. Она была самый спокойный вариант. Подрожав губами,
он спросил:
— Согласна?
Лизель взяла ножницы, раскрыла. Местами они были ржавыми, местами блестели. Девочка
повернулась к Папе, и когда тот кивнул, пошла следом за Максом в подвал.
Еврей сел на банку с краской. Плечи обернуты маленькой холстиной.
— Можно криво, как угодно, — сказал Макс.
Папа устроился на ступеньках.
Лизель взяла в руку первый пучок Максовых волос.
Состригая перистые вихры, Лизель подивилась звуку ножниц. Не щелканье, а скрежет
железных лезвий, смыкавшихся на каждой пряди волокон.
Когда дело было сделано — где-то слишком круто, где-то кривовато, — девочка в горстях
отнесла Максовы волосы наверх и скормила печи. Затем чиркнула спичкой и стала смотреть, как
комок скукоживается и оседает, красный, оранжевый.
И снова Макс стоял в дверях, теперь уже на верхней ступеньке подвальной лестницы.
— Лизель, спасибо. — Голос у него был рослым и хрипловатым, в нем играла затаившаяся
улыбка.
И едва сказав это, он снова исчез — обратно в землю.
Газета: начало мая
«У меня в подвале сидит еврей».
«У меня в подвале. Сидит еврей».
На полу в комнате бургомистра, полной книг, Лизель Мемингер так и слышала эти слова.
Рядом лежал мешок стирки, а призрачная фигура бургомистровой жены пьяно сутулилась над
письменным столом. Перед ней Лизель читала «Свистуна», страницы двадцать два и двадцать
три. Вот она подняла глаза. Представила, как подходит, бережно отдирает в сторону пушистые
волосы и шепчет женщине на ухо:
«У меня в подвале сидит еврей».
Книга задрожала у девочки на коленях, а тайна была уже на языке. Устроилась там
поудобнее. Заложила ногу за ногу.
— Мне пора идти. — На этот раз Лизель и вправду заговорила. У нее дрожали руки.
Несмотря на след солнечного света вдали, мягкий ветерок скакал в открытое окно с дождиком
на пару — тот сыпался опилками.
Когда Лизель поставила книгу на место, стул жены бургомистра пристукнул об пол, и
женщина подошла. Так всегда бывало в конце. Тонкие кольца скорбных морщинок на миг
вспухли, когда женщина протянула руку и снова взяла книгу.

---

И подала девочке.
Лизель отпрянула.
— Нет, — сказала она, — спасибо. У меня дома хватает книг. Может, в другой раз. Сейчас
мы с Папой перечитываем одну. Помните, ту, что я украла из костра.
Жена бургомистра кивнула. Одно можно было сказать о Лизель Мемингер точно — она не
крала лишнего. Лишь те книги, без которых никак нельзя. Сейчас у нее хватало книг. Она четыре
раза прочла «Людей из грязи», а теперь наслаждалась повторным знакомством с «Пожатием
плеч». И каждый вечер перед сном открывала свой верный справочник по рытью могил. Глубоко
в нем был схоронен «Зависший человек». Лизель шепотом повторяла слова и трогала птиц.
Переворачивала шумные страницы, медленно.
— До свиданья, фрау Герман.
Лизель вышла из библиотеки, прошагала половицами коридора и дальше сквозь
чудовищный дверной проем. По привычке постояла минуту на ступенях, глядя на Молькинг
внизу. Над городом в тот вечер висела желтая дымка, будто щенят, поглаживала крыши домов,
заполняла, как ванну, улицы.
Спускаясь на Мюнхен-штрассе, книжная воришка петляла между подзонтичными
мужчинами и женщинами — девочка в дождевике, что без всякого стыда шныряла от урны к
урне. Как заводная.
— Вот она!
Лизель радостно рассмеялась медным тучам, протянула руку и подобрала жеваную газету.
Хотя первую и последнюю страницы исчертили черные слезы краски, Лизель аккуратно
сложила газету вдвое и сунула под мышку. Последние несколько месяцев такое бывало каждый
четверг.
Четверг теперь остался единственным днем, когда Лизель Мемингер ходила с бельем, и он
обычно приносил какие-никакие выгоды. Девочке ни разу не удалось подавить в себе торжество
победителя, находя «Молькингский Экспресс» или другое издание. Находка газеты — удачный
день. А если в газете не разгадан кроссворд — и вовсе великолепный. Лизель добиралась домой,
закрывала за собой дверь и несла газету Максу Ванденбургу.
— Кроссворд? — спрашивал тот.
— Чистый.
— Отлично.
Улыбаясь, еврей принимал бумажный пакет и начинал читать в скупом пайке подвального
света. Частенько Лизель наблюдала, как сосредоточенно он читает, потом решает кроссворд,
затем начинает перечитывать газету с первой страницы.
Стало теплеть, Макс из подвала уже не выходил. Днем дверь в подвал держали открытой,
чтобы туда натекала из коридора лужица дневного света. И сам-то коридор отнюдь не купался в
солнце, но в некоторых ситуациях берешь то, что есть. Чахлый свет — лучше, чем никакого, к
тому же приходилось экономить. Керосин еще не упал до опасно низкого уровня, но разумнее
было свести его расход к минимуму.
Лизель обычно садилась на холстины. Пока Макс решал кроссворды, она читала. Они
сидели в паре метров друг от друга, почти не разговаривали, и в подвале раздавался только
шелест страниц. Нередко Лизель оставляла Максу почитать и свои книги, пока сама была в
школе. Если Ганса Хубермана и Эрика Ванденбурга сильнее всего связала музыка, то Макса и
Лизель удерживало вместе молчаливое сборище слов.
— Привет, Макс.
— Привет, Лизель.
Садились и читали.

---

А то Лизель принималась на него смотреть. Она решила, что Максу лучше всего можно
подвести итог как портрету бледной сосредоточенности. Бежевая кожа. В каждом глазу —
болото. И дышал он, как беглец. Отчаянно, хоть и беззвучно. Только грудь выдавала в нем что-то
живое.
Все чаще Лизель, закрыв глаза, просила Макса проверить у нее те слова, в которых
постоянно путалась, и ругалась, если те по-прежнему ускользали от нее. Потом вставала и раз
по десять записывала их краской на стене. Макс Ванденбург и Лизель Мемингер вместе дышали
запахами краски и цемента.
— Пока, Макс.
— Пока, Лизель.
В кровати она лежала без сна, представляя его внизу, в подвале. В ее полусонных видениях
Макс всегда спал полностью одетым и даже в ботинках — вдруг снова придется убегать. И с
открытым глазом.
Синоптик: середина мая
Лизель открыла дверь и рот одновременно.
На Химмель-штрассе ее команда побила команду Руди со счетом 6:1, и Лизель
победительницей влетела на кухню, спеша рассказать Папе с Мамой, как она забила гол. Затем
она помчалась вниз, чтобы в красках описать все Максу, удар за ударом, а тот, опустив газету,
напряженно слушал и смеялся вместе с девочкой.
Когда рассказ о забитом мяче был кончен, добрых несколько минут стояло молчание, пока
Макс не поднял медленно взгляд.
— Лизель, ты можешь для меня кое-что сделать?
Все еще взбудораженная голом на Химмель-штрассе, Лизель вскочила с кипы холстин. Она
ничего не сказала, но движение ясно показывало: девочка готова на все, что попросит Макс.
— Про свой гол ты мне все рассказала, — начал он, — но я не знаю, что за день там стоит.
Я не знаю, забивала ты на солнце или там все затянуто тучами. — Макс запустил руку в коротко
остриженные волосы, а болотные глаза молили о простейшем из простого. — Ты можешь
сходить наверх и рассказать мне, как выглядит погода?
Естественно, Лизель поспешила вверх по лестнице. Постояла в паре шагов от заплеванной
двери и, поворачиваясь вокруг себя, рассмотрела небо.
Вернувшись в подвал, она рассказала:
— Небо сегодня синее, Макс, и на нем большое длинное облако, оно растянуто, как веревка.
А на конце у него — солнце, как желтая дырка…
В ту минуту Макс понял, что лишь ребенок мог дать ему такой отчет о погоде. Краской на
стене он нарисовал длинную веревку с тугими узлами и сочным желтым солнцем на конце —
таким, будто в него можно нырнуть. На веревочном облаке он нарисовал две фигуры —
худенькую девочку и чахлого еврея: они шли, балансируя руками, к этому капающему солнцу.
Под картинкой он написал такую фразу.