Национальное своеобразие и мировое значение русской литературы XIX в

О, говоря открыто,
Мы овладеть куском земли идем,
В котором польза вся - его лишь имя
Пяти б червонцев за наем я не дал
Земли сей…
Но если Гамлет в этом споре «за землю... на коей места для могил их мало», видит упрек своей нерешительности, то Гоголь решает вопрос иначе. Ведь нравственный смысл битв и побед, смертей и поражений измеряется в «Тарасе Бульбе» ценностями много высшими, чем сама война, тем более война из-за честолюбия. «Не в силе бог, но в правде». Эти слова древнерусского полководца-подвижника словно служат здесь исходным посылом оценки. И война может стать высоконравственной, но только тогда, когда она «дело общее», народное: «...Это целая нация, которой терпение уже переполнилось, поднялась мстить за оскорбленные права свои, за униженную религию спою и обычай... за все, в чем считал себя оскорбленным угнетенный народ». И рядом с этими ценностями вновь встает любовь. Ответ Гоголя ясен и однозначен: любовь Андрия к прекрасной полячке безнравственна, ибо нельзя за самое возвышенное, всепоглощающее чувство отдать «отца, брата, мать, отчизну, все, что ни есть на земле».
«Вий» - это повесть об испытании веры, духовной стойкости человека перед лицом всех враждебных, темных сил мира. Хома без особого труда справляется с ведьмой, когда он с нею один на один, но стоит той позвать себе па помощь «несметную силу чудовищ» и самого Вия, как Хома забывает все свои «заклятья и молитвы», доставшиеся ему от «одного монаха, видевшего всю жизнь свою ведьм и нечистых духов», и погибает. Погибает, несмотря на испытанность (в том же «Миргороде») того «козацкого» «оружия», которым он запасается перед последним походом в церковь; полведра сивухи, танец и т. п. И не так уж бессмысленно заключение философа Горобця по поводу гибели «знатного человека» Хомы: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать» (кстати сказать, мотив страха как причины гибели Хомы был гораздо явственнее представлен и черновой редакции: «...тайный голос говорил ему: «эй, не гляди!»... По непостижимому, может быть происшедшему из самого страха, любопытству глаз его нечаянно отворился...»). Мысль о бессилии любой нечисти перед лицом твердого духом и в вере человека - одна из любимых в древнерусской литературе. В «Повести временных лет» сказано о «бесовском наущении»: «...бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом». А вот отрывок из письма Гоголя С.Т. Аксакову от 16 мая 1844 года, где речь идет о борьбе с тем же «общим нашим приятелем, всем известным, именно - чертом». И тот простой метод, которым Гоголь советует здесь воспользоваться, кажется заимствованным у Горобця, как известно, рекомендовавшего, «перекрестившись, плюнуть на самый хвост» ведьме, «то и ничего не будет». «Вы эту скотину бейте по морде, - пишет Гоголь, - и не смущайтесь ничем. Он - точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад - тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а в самом дело он черт знает что. Пословица не бывает даром, а пословица говорит: «Хвалился черт всем миром овладеть, а бог ему и над свиньей не дал власти».
Но вернемся к примерам о «великом» и «ничтожном» из «Старосветских помещиков» - они еще не исчерпаны. Продолжим прерванную цитату: «...а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом веси и деревни, а там и целое государство». Не правда ли, так и кажется, что из-за этих вроде бы «немецких» («колбасники») строк вдруг появятся два совершенно «миргородских» героя, у одного из которых голова напоминает редьку хвостом вверх, у другого - хвостом вниз. Конечно, и Иван Иванович, и Иван Никифорович вроде бы никакого отношения к войнам не имеют, да и последствия их ссоры «за вздор» как будто не столь значительны. Но давно уже замечено, что в «Повести о том, как поссорился...» немало отзвуков высокой военной патетики «Тараса Бульбы», правда, проявляющейся здесь всего лишь на низменном, «предметном» уровне. Андрей Белый писал, например, о «старинном седле с оборванными стременами, с истертыми кожаными чехлами для пистолетов...», которое «тощая баба», «кряхтя», вытащила на двор Ивана Никифоровича проветриться в число прочего «залежалого платья»: «Это - седло исторического Тараса, как знать, не прадеда ли Довгочхуна». Да и шаровары Ивана Никифоровича, что «заняли собой половину двора», явно напоминают казацкие шаровары «шириною с Черное море» из «Тараса Бульбы». Что же говорить тогда про саму причину последовавшего раздора - ружье, пусть и со сломанным замком. Словом, как писал тот же А. Белый: «В «Миргороде» сопоставлены рядом как конец напевного «вчера» с началом непевучего «сегодня», Тарас с Довгочхуном, Довгочхун выглядит слезшим с седла и заленившимся а своем хуторке Тарасом...».
Исследователь совсем не случайно обмолвился про «напевное» «вчера»: хорошо известно, что, широко пользуясь в работе над «Тарасом» различными историческими источниками, Гоголь перед всеми ними отдавал предпочтение малороссийским песням - «живой, говорящей, звучащей о прошедшем летописи». И добавлял в статье «О малороссийских песнях» (1834): «Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции...». Поэтому в своем эпосе о легендарном, героическом прошлом - повести «Тарас Бульба» Гоголь нередко сознательно отступает от хронологии: он «относит ее действие и к XV и к XVI веку, а имена, в ней упомянутые, относятся к XVII веку (Ник. Потоцкий. Остраница), как и другие детали. Итак, три века - читатель может выбирать любой», - справедливо писал Г.А. Гуковский. Но странно другое: в повести о двух Иванах писатель не только следует самому пунктуальному историзму при «объяснении места, реляции» ссоры, но и приводит совершенно точную ее дату - «показание дня и числа». Эта дата - «сего 1810 года июля 7 дня», как сказано в позове Ивана Ивановича («7-го числа прошлого месяца» - отмечено в прошении Ивана Никифоровича). Настоящая дата находится в разительном противоречии со словами из авторского предисловия к «Повести о том, как поссорился...»: «Долгом почитаю предуведомить, что происшествие, описанное в этой повести, относится к очень давнему времени». Но это еще не все: получив точную дату «битвы», поневоле начинаешь отсчитывать время действия повести от нее, и тогда получается, что неудавшаяся попытка примирения Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича на ассамблее у городничего приходится не на какой-нибудь, а на, пожалуй, самый памятный год в истории России XIX века - 1812-й. Сам же городничий, по существу, и указывает эту дату: «Вот, уже, слава богу, есть два года, как поссорились они между собою...». Отметим, кстати сказать, что городничий, как известно, был участником «кампании 1807 года» (и даже был во время ее ранен), так что, хотя имя французского императора ни разу в повести о двух Иванах не встречается (Бонапарт упоминается только в «Старосветских помещиках»), оно неназванным все-таки присутствует в ней.
Мы, конечно, далеки от мысли видеть в повести о двух Иванах какую-то аллегорию к истории ссор и примирений, а затем войны между Россией и Францией. Но, попав в один хронологический ряд с нею, история ccopы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича приобретает какой-то особый, дополнительный смысл. «Великие события» проносятся над миром, забывая о своих «ничтожных» причинах. Но все в жизни взаимосвязано: и история глупой ссоры, «забывшая» про одновременную с нею великую народную войну, словно еще раз указывает: в судьбе каждого, самого «маленького» человека нет ничего маловажного, такого, что по своему нравственному смыслу не может сравниться с любым великим событием.
Герои повестей, по воле автора. проходят на страницах книги через испытания основных человеческих ценностей: любви, верности, веры. дружбы, чести, «всего, что ни есть на земли», по словам одного из них. Не все выдерживают эти испытания: если в первой половине книги таких большинство, то вторая - рассказ о поражениях человеческого духа.
Название художественного произведения обычно бывает или зерном, из которого рождается замысел, или же венцом произведения. По назначению своему, по своей поэтической функции заглавие, если оно действительно удачно, непременно должно соотноситься со всеми сюжетными ходами, со всеми образами и моментами художественного произведения, вплоть до мельчайших деталей. Понять название - значит проникнуть в сущность авторской мысли. Между тем до сих пор не останавливало особого внимания исследователей название одного из оригинальнейших гоголевских произведений - «Миргород». Вероятно, оттого, что оно кажется самоочевидным, более или менее случайным.
В самом деле, вышедшая в свет в 1835 году новая книга Гоголя была озаглавлена «Миргород. Повести, служащие продолжением „Вечеров на хуторе близ Диканьки"», а самая ранняя из повестей, появившаяся в печати годом раньше, - «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», была тогда обозначена автором как «Одна из неизданных былей пасечника Рудого Панька». Заглянув в предисловие ко второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки», любознательный читатель мог догадаться, что рассказчиком «были» стал, по всей вероятности, один из Паньковых гостей, о котором сказано так: «(...) приехал еще... вот позабыл, право, имя и фамилию... Осип... Осип... Боже мoй, его знает весь Миргород! он еще, когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки... Ну, бог с ним! в другое время вспомню».
Надо добавить к тому же, что еще в Диканьке об уездном городе нет-нет да вспоминали - с должным почтением. Из хуторского далека он виделся официальным и величественным. Старый Панько, упомянув о своей неприязни к «покоям великого пана», восклицал: «Да что говорить! Мне легче два раза и год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великий свет».
Тот же провинциальный пиетет в полной мере торжествует и в повести о ссоре Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича - видно, рассказчик ее, полноправный и осведомленный обо всех городских новостях житель Миргорода, переселился туда из Диканьки не столь уж давно (не случайно же миргородский Осип по-свойски гостит на хуторе у Панька), а потому и не изжил еще наивной восторженности. Заметим, что в конце повести он уже покинет уездный город и наведается туда проездом, повзрослеет и увидит Миргород иными глазами. Но когда-то он прямо-таки захлебывался от восторга (вспомним подмеченную пасичником характерную деталь: «когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки»):
Чудный город Миргород! Каких в нем нет строений! И под соломенною, и под очеретною, даже под деревянною крышею; направо улица, налево улица, везде прекрасный плетень; по нем вьется хмель, на нем висят горшки, из-под него подсолнечник показывает спою солнцеобразную голову, краснеет мак, мелькают толстые тыквы... Роскошь! <...> Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть! Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа! Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее.
Но я тех мыслей, что нет лучше дома, как поветовый суд...».
Нетрудно заметить, что стилистически это описание чем-то сродни началу «Сорочинской ярмарки.», открывавшей «Вечера на хуторе близ Диканьки»:
«Как упоителен, как роскошен летний день и Малороссии! <...> Серые скирды сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало - река в зеленых, гордо поднятых рамах... как полно сладострастия и неги малороссийское лето!».
Именно это сопоставление подчеркивает травестийность стиля повести о ссоре. Если в идеальном, народно-поэтическом мире «Сорочинской ярмарки» - подлинная красота природы, то миргородская «нега» оборачивается застойной и обюрокраченной ленью. И зеркалом жизни становится «удивительная лужа». Отсюда первый спектр значений общего названия новых гоголевских повестей, раскрывающих уездно-горделивые потуги на величественность. Но вместе с тем повесть о ссоре заставляет иронически переосмыслить семантику заглавия: Мир-город, то есть мирный город. Какой же он мирный, если ничтожный повод ведет к нескончаемой сваре, канцелярским и судебным битвам?
Однако и этот пласт значений, всячески обыгранный в «были», еще не исчерпывал общего заглавия книги.
Все дело в том, что уездный малороссийский городок мог бы по праву гордиться своим именем, славным в истории украинского народа. В 1575 году Стефан Баторий назначил его городом особого полка, в следующем веке Миргородский полк, состоявший из 14 сотен, занимал значительное пространство до северных частей Харьковской губернии и особенно отличался в годы национально-освободительного движения под руководством гетмана Богдана Хмельницкого. Героическому прошлому Украины посвящена повесть «Тарас Бульба», вошедшая в книгу «Миргород». В первой ее редакции (1835 года) прямо вспоминались исторические истоки: «Когда Баторий устроил полки в Малороссии...».
В книге повесть «Тарас Бульба» предшествует «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», предупреждая читателя о ничтожестве теперешних «вояк». Но в творческой истории всей книги пародия предшествовала героической эпопее. В этом заключался определенный художественный парадокс, нарушалась обычная последовательность (сначала высокий образец, потом пародия). Гоголь отталкивался от фарса и прорывался к легендарной старине, следуя сформулированному им завету: «Бей в прошедшем настоящее - и тройною силою облечется твое слово».
Название художественного произведения обычно бывает или зерном, из которого рождается замысел, или же венцом произведения. По назначению своему, по своей поэтической функции заглавие, если оно действительно удачно, непременно должно соотноситься со всеми сюжетными ходами, со всеми образами и моментами художественного произведения, вплоть до мельчайших деталей. Понять название - значит проникнуть в сущность авторской мысли. Между тем до сих пор не останавливало особого внимания исследователей название одного из оригинальнейших гоголевских произведений - «Миргород». Вероятно, оттого, что оно кажется самоочевидным, более или менее случайным.
В самом деле, вышедшая в свет в 1835 году новая книга Гоголя была озаглавлена «Миргород. Повести, служащие продолжением „Вечеров на хуторе близ Диканьки"», а самая ранняя из повестей, появившаяся в печати годом раньше, - «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», была тогда обозначена автором как «Одна из неизданных былей пасечника Рудого Панька». Заглянув в предисловие ко второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки», любознательный читатель мог догадаться, что рассказчиком «были» стал, по всей вероятности, один из Паньковых гостей, о котором сказано так: «(...) приехал еще... вот позабыл, право, имя и фамилию... Осип... Осип... Боже мoй, его знает весь Миргород! он еще, когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки... Ну, бог с ним! в другое время вспомню».
Надо добавить к тому же, что еще в Диканьке об уездном городе нет-нет да вспоминали - с должным почтением. Из хуторского далека он виделся официальным и величественным. Старый Панько, упомянув о своей неприязни к «покоям великого пана», восклицал: «Да что говорить! Мне легче два раза и год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великий свет».
Тот же провинциальный пиетет в полной мере торжествует и в повести о ссоре Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича - видно, рассказчик ее, полноправный и осведомленный обо всех городских новостях житель Миргорода, переселился туда из Диканьки не столь уж давно (не случайно же миргородский Осип по-свойски гостит на хуторе у Панька), а потому и не изжил еще наивной восторженности. Заметим, что в конце повести он уже покинет уездный город и наведается туда проездом, повзрослеет и увидит Миргород иными глазами. Но когда-то он прямо-таки захлебывался от восторга (вспомним подмеченную пасичником характерную деталь: «когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки»):
Чудный город Миргород! Каких в нем нет строений! И под соломенною, и под очеретною, даже под деревянною крышею; направо улица, налево улица, везде прекрасный плетень; по нем вьется хмель, на нем висят горшки, из-под него подсолнечник показывает спою солнцеобразную голову, краснеет мак, мелькают толстые тыквы... Роскошь! <...> Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть! Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа! Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее.
Но я тех мыслей, что нет лучше дома, как поветовый суд...».
Нетрудно заметить, что стилистически это описание чем-то сродни началу «Сорочинской ярмарки.», открывавшей «Вечера на хуторе близ Диканьки»:
«Как упоителен, как роскошен летний день и Малороссии! <...> Серые скирды сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало - река в зеленых, гордо поднятых рамах... как полно сладострастия и неги малороссийское лето!».
Именно это сопоставление подчеркивает травестийность стиля повести о ссоре. Если в идеальном, народно-поэтическом мире «Сорочинской ярмарки» - подлинная красота природы, то миргородская «нега» оборачивается застойной и обюрокраченной ленью. И зеркалом жизни становится «удивительная лужа». Отсюда первый спектр значений общего названия новых гоголевских повестей, раскрывающих уездно-горделивые потуги на величественность. Но вместе с тем повесть о ссоре заставляет иронически переосмыслить семантику заглавия: Мир-город, то есть мирный город. Какой же он мирный, если ничтожный повод ведет к нескончаемой сваре, канцелярским и судебным битвам?
Однако и этот пласт значений, всячески обыгранный в «были», еще не исчерпывал общего заглавия книги.
Все дело в том, что уездный малороссийский городок мог бы по праву гордиться своим именем, славным в истории украинского народа. В 1575 году Стефан Баторий назначил его городом особого полка, в следующем веке Миргородский полк, состоявший из 14 сотен, занимал значительное пространство до северных частей Харьковской губернии и особенно отличался в годы национально-освободительного движения под руководством гетмана Богдана Хмельницкого. Героическому прошлому Украины посвящена повесть «Тарас Бульба», вошедшая в книгу «Миргород». В первой ее редакции (1835 года) прямо вспоминались исторические истоки: «Когда Баторий устроил полки в Малороссии...».
В книге повесть «Тарас Бульба» предшествует «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», предупреждая читателя о ничтожестве теперешних «вояк». Но в творческой истории всей книги пародия предшествовала героической эпопее. В этом заключался определенный художественный парадокс, нарушалась обычная последовательность (сначала высокий образец, потом пародия). Гоголь отталкивался от фарса и прорывался к легендарной старине, следуя сформулированному им завету: «Бей в прошедшем настоящее - и тройною силою облечется твое слово».
Но не таков общий художественный мир всей книги Гоголя, в которой напоминание о героическом прошлом звучит беспощадным укором бездуховной современности. В противовес разомкнутому пространству эпопеи предельно стеснен и огорожен быт героев в остальных трех повестях. В самом Миргороде, как мы помним по «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», - «везде прекрасный плетень». Герой «Вия», философ Хома Брут погибает, замкнув себя, казалось бы, спасительным кольцом. В «Старосветских помещиках» (составляющих вместе с «Тарасом Бульбой» первую часть книги) рассказчик ощущает «сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада», видит «низенький домик с галлереею из маленьких почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома»; только прочная ограда и способна на время защитить трогательно-комичную идиллию, достаточно чуть нарушить заграждение, подманить сквозь дыру в амбаре «кроткую кошечку Пульхерии Ивановны», чтобы обречь на гибель старосветских помещиков и весь уклад их жизни. И этот, постоянно варьирующийся во всех повестях книги мотив заставляет заново вдуматься в ее название - обнаружить в нем еще один, едва ли не главный смысл.
Обращенная к малороссийской действительности книга Гоголя неизбежно придавала и самому заглавию неожиданную украинскую огласовку. Два корня заглавного слова по-украински звучат как оксюморон, так как «мир» - это (устарелое и торжественное) «Мир, Вселенная», а «город» (вполне обыденное) - «огород» (по-украински, собственно город - мiсто). Итак, «огороженная Вселенная» - вот что представляет собою описанная Гоголем действительность. Под стать такому заглавию и два эпиграфа, предваряющие книгу, - с упоминанием «Миргорода нарочито невеликого города» и единственной местной достопримечательности: бублика (ведь это тоже круг, замыкающий пустоту). Потому-то подлинно «миргородскими» оказываются и те повести книги, которые по материалу с географическим городом Миргородом вовсе не связаны. Какие же силы замкнули перспективу, разобщили людей и опошлили их побуждения? Таким горьким вопросом оборачивается название книги Гоголя. В ней писатель прощался с украинской темой, потому что ответ здесь мог быть только общероссийским. И потому не случайно возникает столь же оксюморонное название города, в котором закончатся события последней из написанных Гоголем книг, второй части «Мертвых душ». Там город будет назван Тьфуславль.
Давно замечена отличительная черта гоголевского творчества: изображая действительность, он намеренно придает изображаемому территориальный признак, и, определяя местом действия Диканьку, Сорочицы, Миргород, Петербург, наделяет их, пo-возможности, качествами планетарного масштаба. В повествованиях Гоголя постоянно присутствует идея пространства и бесконечно варьируются мотивы дороги, путешествия, приключения, волшебного перемещения на больших расстояниях. Творческая цель автора, по сути, заключается в поисках путей расширения и снятия пространственных границ рассказываемого.
С этой точки зрения смысловое единство «Миргорода» отчетливее проявляется в соотношении с "Вечерами", первым циклом Гоголя, художественной сверхзадачей которого стало создание гармоничного мира, самодостаточного в своей замкнутости. Художественная идея "Миргорода" непосредственно связана с продолжением поиска универсальной гармонии.
Погружаясь в исследование профанической действительности, Гоголь заявляет о генетическом родстве диканьских повествований и "Миргорода", подчеркивая общность и преемственность сквозной мифологической идея: "Повести, служащие продолжением "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Художественное действие "Миргорода" тем самым закономерно продолжает развиваться в сфере идеального МИР-города, громадного замкнутого пространства, на котором происходят судьбоносные передвижения человечества, вращаются история, судьба, сиюминутное и вечное, бренное и бессмертное, окованное вожделенными страстями и взлетающее на крыльях мечты. Сквозь призму романтического двоемирия всеобъединяющий МИР-город представляется Гоголю как статичное, единственно неизменное, вечное проявление бытия. МИР-город - это вселенная, остановившаяся на пути достижения космической гармонии и запечатленная в этот трагический момент.
Магистральная идея цикла "Миргород" соотносится и с мировоззренческой традицией античности, разработавшей понятие-образ "сборного города", и с культурным контекстом средневековья ("О граде божьем" Августина Аврелия, где устройство города становится иносказательным определением смысла человеческой жизни и смысла жизни всего человечества), с эмблематикой древнеславянских рукописей, с литературными мотивами барокко ("Вертоград многоцветный" С. Полоцкого и его ведущая идея "мир есть книга"), и непосредственно с семантикой Петербурга, который в поэтической концепции XVIII века устойчиво соотносился о мифической землей утерянного и вновь обретенного блаженства.
Говоря о Гоголе, следует отметить, что тяготение к изображению некоего города, являющегося моделью государства п мира. постоянно присутствует в его творчестве: стоит вспомни! ь образ Петербурга в «Петербургских повестях», сборный уездный город «Ревизора», губернский город NN «Мертвых душ». По именно в «цикле циклов» Гоголя - «Миргороде» - образ этого универсального города становится символическим. выносится в заглавие всего цикла и объединяет его, хотя реально является местом действия только в «Повести о двух Иванах».
Сам топоним «Миргород», о чём уже говорилось выше, объединяет в своём значении локальность и всемирность, «город» и «мир», делая мир равновеликим городу, а город - миру. Такое истолкование семантики названия гоголевского цикла повестей сближает его пространственную модель не только с плутарховскнм идеалом греческого полиса, но и с античным осмыслением Рима (скорее всего, тоже базирующемся на традиции греческой полисной классики) - что отражается в общепринятой для римских письменных документов начальной формуле - «Urbi et orbi». К вышеизложенному следует присовокупить ещё парадоксального свойства наблюдение А.С. Янушкевича, усмотревшего в названии цикла «Миргород» палиндромное «Дорог Рим».
Столь прочный культурный фундамент, разумеется, потребовал своего упорядочения, многочисленных намеков и иллюзий, способствующих нестандартному прочтению цикла. Учитывая опыт "Вечеров", удививших современников "живым описанием племени поющего и пляшущего", "свежими картинами малороссийской природы, этой веселости", и не более, Гоголь уже не стремится сопрягать крайности бытия в гармоническое единство. Теперь, в "Миргороде", средством упорядочения мира есть измеренное разделение его на крайности, не сглаживанне, а выделение противоречий бытия.
Таким образом, Гоголь переосмыслил классическую духовную традицию и предложил в "Миргороде" ее противоположное разрешение. Сфера идеального МИР-города оборачивается разобщенностью, трагической непримиримостью противоположных понятий, находивших в "Вечерах" целостность и гармоническую целесообразность.
Разрушение мифологических идеалов влечет намеренную идеализацию мира и высвечивает его кардинальные противоречия: "Миргород" содержит фундаментальную антитезу мир-война, свидетельствующую о наличии феномена, не просто грозящего целостности мира, как в "Вечерах", но уже разрушающего эту целостность. Поэтому в "Миргороде" уже нет единства мира, но есть мир, "расколотый надвое непримиримыми противоречиями". Допуская возможность столь стремительного крушения идеалов, Гоголь тем самым подчеркивает рукотворность МИР-города, а следовательно, его непрочность, временную актуальность, хрупкую индивидуальность.
Художественная реализация этого принципа заметна в намеренном замедлении динамики действий и проявлении cтатичности в качестве ведущего приема повествования. Мир профанируется до бытового, в него вторгается материальны конкретное, периферийное занимает место главного и т.д. Пространство "Миргорода" уподобляется замкнутому пространству сцены, выход за пределы которой был бы нарушением законов театра. Внутри этого пространства оформляется центральная оппозиция, объединяющая цикл, - свое - чужое.
Художественное время, наоборот, представляет постепенное становление вечности: через постоянное противопоставление начальных отрезков вечер-утро, день-ночь к осмыслению сиюминутного-бесконечного как фундаментального дуалистического единства бытия.

3.