Опустив на землю свой хурджун, он горько вздохнул

Старый Омирбек от души жалел обездоленных бродяг, безобидных и беззащитных, и принимал их благословение как благословение посланцев самого аллаха.
Нищий, подошедший к хирману, принадлежал, видно, к секте настоящих ходжа: он носил особый знак — «черную тыкву».
Опустив на землю свой хурджун, он горько вздохнул:
— О аллах!
И прежде чем поздороваться с сидевшими за трапезой, шагнул к хозяйке — помыть руки.
Жиемурат пододвинулся, уступая ходже место рядом с собой, перед миской с еще не остывшим пловом. А когда тот потянулся к плову, то обратил внимание на его руки: труженические, в закостеневших мозолях, но слабые, высохшие, и сочувственно подумал: «Бедняга, видно, всю жизнь работал, а не смог себя прокормить, вот и пришлось заняться нищенством».
Он поинтересовался у ходжи, есть ли у того жена, дети. Ходжа снова вздохнул:
— Были... А нынче там, откуда никто не возвращается.
Наступило молчание. Никто больше ни о чем не расспрашивал ходжу — чтобы не бередить его ран.
На лице ходжи лежал неуловимый след неизбывной печали, загорелое, обветренное, оно все же было словно подернуто легким пеплом. Держался он как-то стесненно, и, кажется, больше всего смущало его присутствие Омирбека: ходжа время от времени косился на него с непонятным испугом.
После обеда Омирбек взял кепшик и наполнил зерном из горки провеянного проса, обходя ее кругом. Потом он рассыпал зерно по краям хирмана.
На вопрос Жиемурата, зачем он это делает, старик ответил:
— Таков старый обычай — аккула. Чтоб, значит, урожай был добрый и чистый.
Снова подойдя с кешпиком к горке проса, Омирбек принялся споро распределять зерно: из каждых десяти кепшиков девять ссыпал в одно место, десятый — в другое. Стоя возле ходжи, опиравшегося на свой посох, Жиемурат удивленно наблюдал за действиями старика. Тот, заметив его недоумение, пояснил:
— Это тоже обычай. Усир.
Не обращая внимания на холодный ветерок, задувавший в спину, лишь подняв воротник хлопчатобумажного чекменя, старик продолжал заниматься своим делом, кепшик Темирбек и сам рад был отвлечься от чтения:
— Валяй, выкладывай.
— Так вот... — вспомнив услышанный от Жиемурата анекдот о народном острослове, Дарменбай, не сдержавшись, фыркнул, но тут же принял серьезный вид, приличествующий солидному рассказчику. — Как-то Досназар-левша вступил в состязание с одним шутником из Хивы: кто кого переврет. А хивинец был превеликий хвастун и зазнайка, но и на выдумку горазд. Надулся он, как лягушка, и начал: «Слыхал я, растет в Хиве репа — всем репам репа!.. Листья у нее такие агромадные, что всю Хиву защищают от солнца». Досназар-левша выслушал его, помолчал, пожевал свои усы, а после и говорит: «А у нас есть один котел — поставишь его вверх дном, так он, как небесный купол, накроет всю Каракалпакию». «Ну, уж это ты загнул! — возмутился хивинец. — Таких котлов не бывает!» А Досназар ему: «Ежели не бывает — то в чем же ты сваришь свою репу?»
Темирбек, смеясь, помотал головой:
— Отбрил!.. Слушай, Дареке, — раз ты уж сам баклуши бьешь и мне помешал читать, так давай поедим дыню! Я сейчас принесу — самую большую и сочную, такую, что соком ее можно наполнить Аральское море!..
— Э, ты тоже из Хивы? — лукаво прищурился Дарменбай, поддерживая шутку. — Только куда же ты воду из моря денешь, а?
— Хм... На хлопковые поля!.. На новые, на колхозные.
— Так она же соленая, а соли у нас в степях и так хватает.
— Ладно, твоя взяла. Пошел за дыней.
Только он принес дыню огромную, чуть не с колесо арбы, и положил ее на дастархан, как появились Давлетбай и Шамурат.
Увидев дыню, Давлетбай облизнулся и предупредительно поднял руку:
— Погоди резать! Сейчас Жиемурат-ага придет.
— Он же у Нуржана, — возразил Дарменбай.
— Да я его только что видел. Он велел мне разыскать Шамурата и сказал, что явится следом.
Темирбек, чтобы не томить гостей и не заставлять их есть дыню лишь глазами, с улыбкой проговорил:
— Таких дынь у меня полная бахча. Давайте, давайте, режьте да лакомитесь вволю.
Шамурат, взяв в руки большущий хозяйственный нож, опустился на колени и, засучив рукава, нагнувшись над дыней, вонзил сталь в ее желтую плоть. Громоздкий, богатырского роста, он выделялся здесь — как огромная юрта среди низких мазанок.
Разрезав дыню на ровные дольки, он схватил одну из них и впился в нее крепкими молодыми зубами: дольки как не бывало, за первой последовала вторая, третья.
Дарменбай с удивлением покачал головой:
— Астапуралла! Вот это едок! Говорят: мясом угости друга, дыней врага: что с нее толку? Но ты, братец, с таким аппетитом и от дыни сил наберешься, и всех врагов уложишь на обе лопатки!
— Видать, потому Жиемурат-ага и решил готовить его на тракториста, — засмеялся Давлетбай.
Темирбек повернулся к Шамурату:
— Ну, как ты решил? Поедешь в город?
— Попробуй тут не поехать! — с притворной покорностью вздохнул Шамурат. — Давлетбай тебя живьем съест. Пристал, как болячка: поезжай да поезжай. Не то, говорит, на ячейке о тебе вопрос поставим.
Дарменбай решил было, что парень обижен на своего комсомольского вожака, но на лице Шамурата не было и тени обиды, да и Давлетбай не рассердился на его упреки, наоборот, весело расхохотался, одобрительно хлопнув Шамурата по спине.
— Ну молодчина! — похвалил парня и Дарменбай. — Настоящий джигит! Надо ехать учиться — едет. А что поделаешь? Я вот, хоть и постарше, а тоже собираюсь в город.
В это время вошел Жиемурат. Увидев Шамурата, он просиял:
— Ты здесь, дорогой?.. Пришел?.. Отлично. Давлетбай сказал, зачем я тебя звал?
— Сказал.
— Ну, и что ты думаешь по этому поводу?
Шамурат покосился на Давлетбая, ответил уклончиво:
— Поживем — увидим.
— Э нет, это меня не устраивает! Надо твердо решать. Нам в колхозе позарез нужны будут механизаторы — энергичные, смекалистые, сильные парни!
— Да поедет он, поедет! — со смешком успокоил Жиемурата Дарменбай. — И силенок ему не занимать стать, вон какой вымахал: скажешь — гору своротит.
— Одной силой тут не обойтись, чтобы учиться, нужны способности. Но Шамурат у нас — парень сноровистый, и с огоньком! Верно?.. — Жиемурат обернулся к джигиту. — Пойми, дружок, ведь ты станешь первым трактористом будущего колхоза! Будешь и сеять, и пахать. Все поля — твои.
— А куда мне ехать учиться?
— Вот это уже деловой разговор. В Чимбай. Это же совсем недалеко — рукой подать. Раз в две недели сможешь приезжать домой.
— Да ведь я своим старикам пока ничего не успел сказать.
— Я сам с ними поговорю. Разъясню, что ты будешь учиться не для меня, Темирбека или Давлетбая, а ради себя самого, ради всего аула!.. Помнишь, как у Бердаха? «Если ты джигит из львиной породы, то все силы отдай родному народу!» Уверен, твои родители все поймут как надо.
Шамурат почесал в затылке, зачем-то посмотрел на Давлетбая и сказал, обращаясь к Жиемурату:
— Значит, обещаете заступиться — ежели мои старики заупрямятся?
— Да они согласятся! Мы, вот, вдвоем с Давлетбаем пойдем их агитировать.
— Тогда что ж... Тогда — еду.
— Вот и отлично!
Жиемурат возвращался к себе домой в самом радужном расположении духа, он шагал быстро, энергично, Дарменбай еле поспевал за ним.
Дома они продолжили занятия.
10
В ауле не только еще не привыкли читать, писать, сидя за столом, на табуретке, но и стол-то был один на всю округу: он стоял в аулсоветовской конторе, покрытый красным сукном. Потому многие крестьяне полагали, что стол — это роскошь или признак солидности, на какой имеет право лишь официальное учреждение.
И все в ауле диву дались, когда Жиемурат завел мебель в своей комнате. Кое-кто даже поговаривал, будто теперь дом у Серкебая отберут под контору. Пока еще неизвестно, под какую, но это и неважно: раз появился стол — значит должна появиться и какая-нибудь официальная вывеска.
Скоро, однако, подобные пересуды прекратились. Все, кто заходил к Жиемурату, видели, что он за столом и работает, и ест, и иным это пришлось по душе: комната стала и уютней, и опрятней.
В тот день, когда Жиемурат, наконец, водворил стол в свою комнату, первым пришел поздравить его Жалмен. Дело было вечером. Жиемурат восседал на табурете, упершись грудью в край стола, и читал. Лампа, прикрытая бумагой, рассеивала ровный, мягкий свет. Жалмен, оглядевшись, хмыкнул: ничего не скажешь, аккуратный джигит!
— Товарищ Муратов, харма!
Жиемурат оторвался от книги, обернулся к вошедшему:
— О, Жалмен! Здравствуй. Что-то давно тебя не видать.
В последних словах заключался явный вопрос, но Жалмен пропустил его мимо ушей. Поздоровавшись с Жиемуратом за руку, он присел на свободный стул, и начал неторопливо рассказывать, как ездил по поручению председателя аулсовета в южные аулы собирать налоги и как помог некоторым крестьянам вырвать у прижимистых баев положенное
джигит.
— Кто тут товарищ Муратов?
Жиемурат поднялся:
— Я.
— Вам пакет. Из района.
Джигит вручил Жиемурату большой белый конверт и, попрощавшись, удалился.
Жиемурат распечатал конверт и углубился в чтение. Жалмен неторопливо спросил:
— Что пишут?
— Ой бой! — Жиемурат сокрушенно покачал головой. — Не тем я, выходит, занимался!
Он положил письмо на стол и принялся объяснять:
— Понимаешь, райком партии требует, чтобы мы, в первую очередь, обеспечили полностью сдачу хлопка. Чтобы весь хлопок был убран и сдан, до последней коробочки!
— Что ж, законное требование.
— Вот. — Жиемурат взял со стола письмо. — Видишь, что пишут? «Вы обязаны добиться, чтобы ни одного хлопкового семечка не оставалось ни в поле, ни в крестьянских домах». Как с этим обстоят дела, не знаешь?
— Хлопка в поле еще много.
— Так... Загляни ко мне завтра утром. Пройдемся по полям.
* * *
Хлопок начали собирать уже давно, но крестьяне не успевали с уборкой, и коробочки еще белели на ветвях хлопчатника, а иные осыпались на землю. Особенно много их валялось на дорогах, в колеях от колес арбы.
Жиемурат, подняв с земли целую горсть жалких, раздавленных комочков, тяжело вздохнул:
— Эх-хе! Сколько на тебя труда тратят, трясутся над каждым семечком, холят, выхаживают... А после ты вон где оказываешься: в пыли, под ногами!
— Э, товарищ Муратов, это еще что! Ты многого не видел. Как говорится, больше ходишь — больше видишь. — Жалмен тоже нагнулся и выхватил из-под ног несколько грязных коробочек. — Ты смотри... Ну, и народ!
— Да, потери хлопка большие, — с горечью сказал Жиемурат. — Но мы не должны их допускать! Это же народный труд и народное богатство пущены на ветер!
— Да за всем не усмотришь. Управиться с уборкой — дело нелегкое.
— Для единоличника. Для крестьянина-одиночки! Потому-то мы так ратуем за колхозы.
Они прошли по междурядьям. Издалека поле казалось сплошь белым от хлопка. Но, вступив на поле, Жиемурат увидел, что урожай не так-то уж богат: на арб, землю сохой дважды вспахал, на быках, и все лето ухаживал за каждым кустиком, как за малым ребенком. И поливал, и сорняки выпалывал... Куда уж больше-то?
Жалмен с важным видом стоял чуть поодаль, не вмешиваясь в их беседу, а может, он и не слышал, о чем они говорили. Приметив возле себя куст хлопчатника, задушенный сорняком, Жиемурат пальцами поковырял землю у стебля и опять повернулся к Садыку:
— Видите, Садык-ага, какой куст? Хилый, низкий. А почему? Только ли из-за сорняка? Потрогайте-ка землю. Ну?.. Она высохла, затвердела. И не дала хлопчатнику расти свободно.
— Поди ж ты! А ведь сколько раз я ее поливал!
— А почву летом рыхлили?
— Хе!.. А чем? Руками? С сохой-то тут не пройдешь.
— Точно. Не пройдешь. При таком севе — соха только поломала бы весь хлопчатник.
— А как же еще сеять?
— Ровными рядами.
— Рядами-то у нас только дыни сажают.
— А нужно — и хлопок. А притом следить, чтобы в каждом гнезде было не больше трех кустов. Лишние же вырывать. Тогда каждому кусту и пищи хватит, и воздух меж ними будет проходить. А у вас, поглядите-ка, хлопчатник задыхается! И чахнет без достаточного питания. Кстати, если бы вы посеяли хлопок рядами, то легко было бы провести культивацию.
— Культивацию? — не понял Садык.
Жиемурат улыбнулся:
— Культивация — это и есть междурядная обработка земли, рыхление. Она и сорнякам не дает потачки — соха, идя по междурядью, оставляет невредимым хлопчатник и выпалывает сорняки.
Садык молчал, потирая ладонью шею: тут было над чем призадуматься. Коробочки хлопка, словно белые колокольцы, покачивались под легким осенним ветерком, как бы напоминая: время уходит, хозяин, поторапливайся с уборкой!
Девушка, дочь Садыка, работавшая отдельно от отца, подошла поближе и остановилась словно бы в раздумье.
Жалмен, глянув на нее, сказал:
— Садык-ага, дочка твоя, вроде, умаялась.
Садык встал: Э, ей еще день проработать, и то не устанет. Верно, мешок у нее уже полон. Что, Бибихан, новый мешок нужен?
Поскольку уж ее окликнул отец, девушке ничего не оставалось, как совсем приблизиться к мужчинам.
— Харма, сестренка! — первым приветствовал ее Жалмен.
— Спасибо...
Девушка потупилась, лицо ее сделалось розовым, под цвет платья. Передав ей пустой мешок и проводив теплым взглядом, Садык, обращаясь к Жиемурату, сказал:
— Дочка. Ума не приложу, где это она научилась так споро собирать хлопок. Я от силы в день по пуду собираю, а она по три, а то и по четыре.
— А посей вы хлопок рядами, — подзадорил его Жиемурат, — так она собирала бы по десять!
Садык промолчал. И тут, наконец, подал голос Жалмен, до сих пор не принимавший участия в их разговоре. Недобро усмехнувшись, он сказал Жиемурату:
— Ты, товарищ Муратов, не слишком-то верь их словам. Любят прибедняться. Урожаи-то у Садыка побогаче, чем он тут тебе наговаривает.
— Зачем же ему врать?
— А вот зачем. Такие хозяева соберут за день пять пудов — четыре сдадут, а один припрячут: дома или в землю закопают. Ежели урожай у него, как он говорит, сто пудов — считай, пудов двадцать пять скрыл от государства, прихоронил где-нибудь, — строго посмотрев на Садыка, Жалмен пригрозил. — Ну, если я узнаю, что кто-нибудь у нас занимается такими делами, — пусть пеняет на себя. С ним в ГПУ будут говорить!
Судя по всему, меньше всего ожидал подобной выволочки от Жалмена сам Садык. В глазах у него застыли обида и недоумение, подбородок дрожал, он хотел что-то сказать, но из груди вырвался лишь горький всхлип.
Жиемурат переводил непонимающий взгляд с одного на другого. Он попытался защитить Садыка:
— Зря нападаешь на Садыка-ага. Я слышал, он сжег и шыгыршык, и шарык[15].
Поймав на себе его проверяющий взгляд, — правда, мол, это? — Садык торопливо проговорил:
— Аллах свидетель, ни одного семечка не утаю! Верно, я бросил в огонь шыгыршык и шарык. Весь хлопок сдам государству. Я знаю, коли мы ничего не пожалеем для новой власти, так и за ней не останется!
Садыку одно было непонятно: как удалось Жиемурату проведать, что он, поссорившись со своей старухой, предал огню всю ее прядильную снасть! Старуха тогда еще пригрозила ему, что он после смерти останется без савана, и Садык не на шутку испугался, но сейчас, после того, как его похвалил Жиемурат, у него отлегло от сердца. Нет, правильно он поступил. Нашел бы у него дома Жалмен эти проклятые шыгыршык и шарык, так все равно отобрал бы, да еще, чего доброго, спровадил бы самого Садыка в ГПУ. И пускай старуха грозится, мелет языком, — что с нее взять: баба!
Жиемурат, хоть и не знал, что творится в душе крестьянина, но смотрел на него тепло, доброжелательно. Побольше бы таких хозяев, как Садык! Их бы только объединить да подучить малость, так немалую пользу принесут государству.
Когда они собрались уже уходить, Садык спросил Жалмена:
— Жалмен, сегодняшний-то хлопок — сразу на пункт нести?
— А куда же еще, — сердито отрезал Жалмен, — на кладбище, что ли?
Садык долго стоял, недоумевающе глядя ему вслед.
Когда подошла дочь, с шумом опустив на землю полный мешок, он растерянно сказал:
— Ума не приложу, за что батрачком рассерчал на меня?
— Может, чем обидели его?
— Да пусть у меня язык отнимется, если я хоть слово лишнее молвил!
Бибихан пожала плечами:
— Тогда не знаю. А куда они теперь пошли?
— Верно, поля осматривать.
Они снова принялись за сбор хлопка, но на душе у Садыка было неспокойно.
11
Осень — самая капризная пора года.
Неожиданно погода испортилась, на аул обрушились потоки дождя. Все, кто собирал хлопок, сторожил огороды с джугарой и бахчи с дынями, попрятались по домам.
Припоздавшие бежали под дождем, прикрыв головы длинными полами одежды. Среди них был и ходжа — странствующий нищий.
В народе говорят: после того, как ходжа, прося подаянья, побывает в сорока домах, он уже ничего не стесняется. Появившись в ауле Курама, ходжа поначалу держался скромно и незаметно, приглядываясь к людям, а потом, видно, начал чувствовать себя здесь как дома.
Вечером он, как пастух, сам выбирал себе жилье для ночлега, без церемоний заявлялся к хозяевам, а переночевав, перекидывал через плечо свой хурджун и шел промышлять подаяние в другие аулы: в Кураме, как свой человек, он уже не попрошайничал, лишь жил и кормился. Чаще всего ходжа оставался ночевать у Серкебая и Жалмена.
Между ними было решено, что ему следует обрести постоянное пристанище в одном из домов, а именно: у вдовы покойного Айтжана — Улмекен.
В день, когда хлынул дождь, ходжа, словно предчувствуя перемену погоды, из аула никуда не пошел. Дождь застал его на улице, и это пришлось как нельзя кстати: он сразу кинулся к дому Улмекен и появился у нее дрожащий, промокший до нитки.
Улмекен, увидев его, сердобольно заохала и потащила в комнату:
— Ой, бей, проходи, проходи скорей, кайнага[16]. Вымок-то как, бедняга!.. Просуши одежду, не то, не дай бог, простуду схватишь.
Ходжа сбросил у входа свой хурджун, поблагодарил хозяйку. В это время из комнаты донесся громкий плач: это в люльке кричал ребенок. Ходжа, жалеючи морща лоб, поспешил в комнату, к люльке и, присев возле нее на корточки, принялся укачивать малыша, ласково приговаривая:
— Хаю, хаю, мой беленький...
Он вел себя так, будто сроду жил в этом доме и хорошо знал и хозяйку, и ее маленького.
Вошла Улмекен с охапкой сухого хвороста, разожгла очаг, поглядев на ходжу, который все качал люльку, сказала:
— Да не утруждай себя, кайнага. Погрейся лучше.
Ходжа обиженно поджал губы, в глазах его читался укор: видно, брезгуешь мной, оборванным, грязным, промокшим, боишься доверить своего ребенка?
Он подошел к очагу погреться, просушиться, протянул мокрые руки к огню:
— Сынок, что ли?
— Сын, сын, кайнага. Ох, отцу-то бедняге, почти и не довелось порадоваться вместе со мной.
— Знать, так уж на роду ему было написано. От судьбы не уйдешь. Недаром же молвится: не угадаешь, кто раньше помрет — больной или здоровый.
Улмекен украдкой вытерла концом платка набежавшие на глаза слезы.
— Знаю, велико твое горе. Как подумаешь: что может натворить один мерзавец! Жену лишил мужа, сына — отца, аул — доброго человека. Как говорится, собака одно умеет — выть, негодяй на одно способен — людей обездоливать.
Ходжа повернулся к огню спиной и продолжал:
— Слышал, слышал, как погиб твой хозяин. А ты на сынка погляди — на душе-то и легче станет. Народ-то что говорит? Пусть худой у тебя жеребенок — а ты его выхаживай, наступит лето — он вырастет в коня. Вот и сын твой вырастет, сделается большим человеком, с ним позабудешь о своем горе. Все перетерпится, переможется...
— Ох; кайнага, в народе ведь и так говорят: можно смыть сажу с котла, нельзя смыть рану с лица. Дай-то бог, чтоб других беда обошла, чтобы аул наш жил мирно да спокойно!
Взяв ребенка на руки, Улмекен стала кормить его грудью. Слезы ее постепенно высохли.
Снова уложив сына в люльку, она сняла с огня закипевший кумган, заварила чай, поставила чайник на край очага, перед ходжой.
Разомлевший от тепла, ублаженный, ходжа снял верхний бешмет, сел на кошму возле очага, подложив под бок подушку, которую дала ему Улмекен. Она предложила ходже и кокнар, но тот отказался.
— Вот и хорошо! — обрадовалась женщина, водворяя на место мешочек с кокнаром. — Какой с него прок-то? Я его так держу, на случай. Вон на поминках-то пришлось угощать кокнаром кое-кого из наших аксакалов.
— Нет, келин[17], такая роскошь, как кокнар, не по мне. Ежели я, бездомный бродяга, начну еще кокнаром баловаться, так кто меня под свой кров пустит? А ну-ка, келин, дай мне своего сынка, я на него полюбуюсь.
Взяв из рук Улмекен ребенка, ходжа сел прямее, поставил малыша на свое колено и принялся качать, чуть подбрасывая. Качая, поплевал ему в лицо — от сглазу:
«Туф, туф!»
Глядя на ребенка, он, видно, вспомнил о своей невозвратимой потере и запечалился, вроде даже прослезился, во всяком случае, достав платок, долго вытирал глаза. Потом этим же платком провел по губам и усам.
Улмекен хлопотала по хозяйству и словно не замечала гостя. Тогда он решил обратить на себя внимание, сказал, тяжко вздохнув.
— Ты уж прости, келин, не выдержал, всплакнул малость... У меня ведь тоже были дети. Да болезнь их прибрала... Не мог я оставаться без них дома, бросил все и стал скитаться по нашей земле. Все легче на людях-то.
— И жену покинул?
— Она меня покинула, на веки вечные... Когда умерли оба наши сыночка, она слегла от горя, да и отдала богу душу. — Ходжа опять испустил тяжелый вздох. — Ты-то как живешь, келин? По себе знаю, как горько это — одному-то век вековать. Как услыхал о твоей беде, так сердце кровью облилось. Да ведь нынче у всех жизнь не сахар. На себя еле слез хватает... Говорят, активисты помогают тебе по силе-возможности?
— Помогают, помогают, да продлит аллах их жизнь! И тот джигит, что из района приехал, — тоже добрая душа. Пару раз навестил вместе с батрачкомом и пятидесятником. Утешали меня, несчастную, справлялись, в чем нуждаюсь. Потом дров привезли — целую арбу. Этот джигит, из района, совсем Уложив сына на землю, Улмекен собирала хлопок, но относить полные мешки на хлопкопункт она уже не могла: не с кем было оставить малыша.
Время от времени Жиемурат присылал ей на подмогу свободных людей, а иногда и сам тащил ее хлопок на приемный пункт.
Улмекен чувствовала себя неловко: вот, села на шею доброму человеку! Проще всего было поделиться своими заботами с ходжой, своим постоянным жильцом и добровольным помощником, и предложить ему — конечно, за плату — поработать с ней в поле. Но и с ним она совестилась начать разговор: ведь ей еще ни разу в жизни не доводилось нанимать работников. Все же, видя, что иного выхода у нее не остается, Улмекен решилась обратиться к ходже:
— Кайнага, вы бы не выручили меня с уборкой? Сил моих не хватает... Вы не беспокойтесь, я вам уплачу.
Ходжу не нужно было уговаривать. Он молча кивнул и в тот же день отвез на пункт на арбе, в которую запрягли лошадь Садыка, огромный канар с хлопком, собранным Улмекен.
С этих пор он никуда не отлучался из аула, с утра до вечера работал вместе с ней в поле.
В минуты отдыха ходжа, усевшись на хлопке, сушившемся на солнце, брал на руки сына Улмекен и тихо рассказывал ему сказку-песню «Туликжек» — «Лисенок».
Однажды во время обеда ходжа, испытующе глядя на Улмекен, как бы между прочим, а на самом деле желая проверить ее, сказал:
— Кто у вас тут молодец, так это батрачком Жалмен.
Не чувствуя подвоха, женщина простодушно ответила:
— Ростом-то он велик. А душа мелкая.
— Ну, не знаю, келин. Может, я и ошибаюсь. Говорится же: увидишь кого впервые, не говори: хороший, может, он плохой. Я ведь в вашем ауле недавно, в людях-то еще не разобрался. А иного и вовек не раскусишь: недаром молвится, чужая душа — потемки. А почему ты так говоришь о Жалмене?
— Ой, кайнага, не люблю я за глаза косточки людям перемывать. Но мой хозяин его не очень-то жаловал, и всегда-то промеж ними раздоры были. Может, они чего не поделили, власть ли, авторитет ли... Да только непохоже это на моего хозяина. Он уж такой был честный, так Советскую власть любил — в огонь за нее готов! И хотел, чтобы все были такие, как он. А у Жалмена свой нрав, своя гордость. Знаете ведь, кайнага, как говорят в народе: головы двух баранов в одном котле не сваришь.
— Э, люди-то живые, могут порой вспылить да повздорить. Эка беда! Поссорились — помирились. Оба ведь они были активистами, получат сверху указание — один его так толкует, другой — эдак. Оттого, что каждому хотелось сделать как лучше. Не ссорились они — спорили. А если Жалмен когда чем обидел Айтеке, так сейчас он об этом ох, как жалеет, говорит: знал бы, какая участь ему уготовлена, так в любом споре уступил бы! И не повинен ни в чем, а совестью мучается, уж такой он человек.
Улмекен, ничего не ответив, встала, подошла к люльке и начала кормить ребенка.
Ходжу одолевала сонливость, веки смыкались от дремоты, он лежал, облокотясь о подушки, ждал, когда же Улмекен заметит, что его клонит ко сну, и радушно предложит: «Может, поспите, кайнага, я вам сейчас постелю». Но Улмекен, недвижно, словно в задумчивости, склонившаяся над люлькой, казалось, ничего не замечала вокруг.
Ходжа, пересилив дремоту, поднялся, подбросил хворосту в затухающий очаг и, глянув на пригорюнившуюся хозяйку, накинул на плечи бешмет и вышел из дома.
А Улмекен в это время вспоминала своего мужа, Айтжана. Она не обиделась на ходжу за то, что тот защищал Жалмена, которого Айтжан недолюбливал. Видать, он просто мало знает батрачкома. А возможно, слова его правые: это ведь человек, умудренный опытом, немало повидавший в жизни. Улмекен всегда почтительно выслушивала его отцовские наставления. Речь ходжи лилась гладко — и не похоже, что он из бедняков-крестьян!
Вот муж — тот говорил хоть и не так складно, но уж зато как горячо! Слова его шли, казалось, из самой души, он ничего не умел скрывать, и уж если верил в человека — так верил, а не любил кого — так и не щадил.
Улмекен вспомнилось, как однажды Айтжан, сидя у очага, пылко, приподнято говорил о колхозах, и на глаза у нее навернулись невольные слезы. Слова мужа были подобны языкам пламени в очаге.
— Вот этими руками, — восклицал он, потрясая кулаками, — мы утвердили на земле наших предков Советскую власть, завоевали свободу для трудового люда. А ныне мы укрепим эту власть — сколотив колхозы вот этими же руками!
Улмекен тогда неприметно улыбнулась: муж говорил так, будто он один устанавливал здесь Советскую власть.
А он продолжал:
— Ох, как погляжу я на нашего сынка, так, ей-богу, завидки берут. Ему не видать того горя, той нужды, которую мы пережили. И не выпадет на его долю тех тягот, которые мы вынесли на своих плечах, кровь проливая за революцию, лежа студеными ночами на камнях Каратау. Вот подрастет он, поедет учиться в Москву. И будет ходить по улицам, где ходил его дедушка, Ленин... Ты видела, Улмекен, какая у нашего малыша голова? Прямо как у Ильича!
Взяв ребенка на руки, Айтжан нежно погладил его по редким волосикам:
— У Ленина, говорят, в детстве голова болышая была — да я и сам видел на фотографии, где он совсем еще маленький с кудряшками. А такой серьезный... В такой голове — сколько мудрых мыслей может уместиться! Не то что у нашего Жалмена: ростом с верблюда, а голова как у курицы.
И он смеялся, подкидывая сына на руках. Улмекен тоже смеялась, но тут же с укором останавливала мужа: негоже так говорить о человеке, с которым вместе работаешь.
Однако Айтжан был человек незлопамятный, отходчивый. И стоило появиться в их доме Жалмену, как Айтжан начинал разговаривать с ним с дружеским добродушием, пересыпая речь шутками, словно между ними никогда и не пробегала черная кошка и будто незадолго перед этим он не насмехался над батрачкомом.
Часто Айтжан и Улмекен вели такие беседы — он всегда и всем делился с женой, советовался с ней, в доме царило согласие и веселье.
Ей казалось, будто целая вечность прошла с тех пор, как она лишилась всего, что было ее счастьем. Бывало, ночами она не могла уснуть, и утром подушка была мокрая от слез. Одно утешение осталось у нее в жизни — сын. Стоило Улмекен взять его на руки, поцеловать в пухлые щеки, и боль, если не проходила, то притуплялась. Женщина старалась никому не показывать, как ей горько и одиноко, даже от ходжи скрывала свою душевную муку. Днем ей и некогда было раздумывать над своими бедами: ребенок, хозяйство... Лишь в редкие минуты отдыха да ночами она целиком отдавалась во власть воспоминаний — о муже, о былом своем счастье...
Вот как сейчас...
Вздохнув тяжело, Улмекен отошла от люльки и, преодолев усталость, принялась прибирать в комнате, стелить постель ходже, который вот-вот мог вернуться.
12
— Вам бумага.
Жиемурат, возвращавшийся вместе с аульным обозом с хлопкопункта, обернулся на голос. Рассыльный аксакала протягивал ему объемистый пакет. Перегнувшись с коня, Жиемурат взял его, надорвал, достал бумагу, но в темноте ничего не мог разглядеть.
Ехавший рядом с ним Жалмен попытался выяснить у рассыльного, что в бумаге, но рассыльный не знал ее содержания и только они с ходжой относятся друг к другу. Он к ней — как отец, она к нему — как дочь. С уважением и заботой. И их можно понять. Можно понять, почему они потянулись друг к другу, — оба ведь одиноки. Она мужа потеряла. Ходжа — жену и детей. Вот он всю отцовскую нежность и отдает сыну Улмекен.
— Да что ты мне наставление читаешь? — возмутился Жалмен. — Я что, дитя малое, сам ничего не вижу и не понимаю? Говорю же — пошутил!
— А ты не сердись, — осадил его Темирбек. — Не сердись на правду-то. Мы ведь с тобой по-дружески... Не хотим, чтобы ты так шутил. Других срамишь — себя срамишь.
В ауле они разъехались по домам. Жалмен, заведя коня в конюшню, в дом не пошел, а остался стоять у изгороди, поджидая кого-то. Хотя было темно, он издали узнал приближающегося ходжу и поспешил ему навстречу:
— Эй! Не ходи дальше. Тут потолкуем.
Ходжа слез с ослика, Жалмен шагнул к нему, тряхнул за плечо:
— Язык проглотил, что ли? Выкладывай, до чего с ней дотолковался. Как она теперь обо мне думает?
Так и не собравшись с мыслями, ходжа поспешно пробормотал:
— Ну, так, как надо.
— Не считает, что я враг ее мужу?
— Да нет, она к тебе — всей душой.
— Вот и ладно. Так. Тут, значит, все в порядке. Теперь слушай. Есть у меня одна задумка. Большие могут развернуться события... И узелок развяжется в самое ближайшее время.
— В толк не возьму — о каких таких событиях ты толкуешь, о каком узелке?
— Придет пора — все узнаешь. И подивишься моей хитрости!
Послышался скрип колес, голоса, это приближались арбакеши. Вглядываясь в темноту, Жалмен бросил:
— Ладно, потом потолкуем. Только вот что сделай: говори всем, что после уборки хлопка Жиемурат насовсем уедет из аула. Понял? А пока прощай.
Ходжа с чувством облегчения вскарабкался на ослика и погнал его к дому Улмекен.
По дороге он подумал о бедной женщине — ходжа успел к ней привязаться, и к ней, и к ее сыну. Он думал, какая она добрая, честная, серьезная, и уже жалел о своих словах, сказанных Жалмену, — будто она к нему «всей душой». Кто знает, что на уме этого человека: может, он что дурное задумал против Улмекен? А она, не дай бог, еще решит, что тут и ходжа замешан, что это он повинен в ее новой беде, ох, доведаться бы, какой! И тогда — прощай, покойная, уютная жизнь в доме радушной, заботливой вдовы!
Улмекен возилась у очага, готовя ужин. Заслышав стук копыт во дворе, она вышла и, когда ходжа спешился, отвела ослика к хозяину, Омирбеку.
За ужином ходжа был веселый, оживленный. Он рассказал, как сдавал хлопок на приемный пункт, сколько там было народу — чуть не весь аул, и как Жиемурат и Жалмен помогли ему получить деньги, причитавшиеся Улмекен еще за прошлогодний хлопок. У вдовы просветлело лицо:
— До чего же хорошие люди! Как о других-то пекутся. Дай-то бог им организовать колхоз! Уж так бы я была рада за них. И душа покойного порадовалась бы вместе со мной.
— Да, дай-то бог... Тогда и безродные вышли бы в люди, и всем бы, как молвится, по лепешке досталось: и бедным, и богатым. В дружной-то семье и такие бедолаги, как мы, обрели бы силу. Возле сильного и слабый сильным делается... Да только поговаривают, будто, как закончится уборка, так Жиемурат уедет от нас.
От этой вести Улмекен приуныла. Она хотела было сказать, что тогда, значит, батрачком останется над ними хозяином, но вовремя сдержалась, вспомнив, как ходжа защищал Жалмена.
Заметив тень на ее лице, ходжа решил, что она опять горюет о муже, и ободряюще проговорил:
— Келин, что проку-то раны свои бередить? Что ушло, того все одно уже не вернешь. Хоть бы ты и в тысячу раз больше слез лила да кручинилась. Только сама ослабнешь! Рождение, смерть — все в воле божьей. Ты уж крепись. О сыне думай, для него себя береги. Отныне твое счастье — в его счастье, да будет его жизнь легка и безоблачна!
Улмекен было неловко перед ходжой: человек намаялся за день, ради нее же стараясь, а теперь ему приходится еще и утешать ее. Слабо улыбнувшись, она сказала:
— Хорошо, кайнага, не стану больше себя изводить — ни мне, ни другим от этого не легче. Надо мириться с тем, что предначертано аллахом. А Жиемурату и Жалмену спасибо за их доброту, дай им бог счастья! И тебя, кайнага, пусть одарит аллах своими милостями и на этом, и на том свете... Ох, жаль только, что этот добрый джигит покидает нас, — со вздохом добавила она.
— Жить-то всем хочется.
— Как ты сказал, кайнага?
— Я говорю: кому охота от ножа-то погибать. Жиемурат, видно, смекнул, что ежели он будет тут за колхоз ратовать, так и с ним могут расправиться. Вот и порешил удрать, от греха подальше.
— А не слышал, кайнага, как в других-то местах с колхозами?
— Да всякое толкуют. Где, вроде, появились колхозы а где — приказали долго жить.
— Как так?
— Ну, распустили их, что ли. Да я ведь понаслышке об этом знаю. Мало ли что люди болтают.
— Мой-то хозяин все волновался — как бы наш аул не отстал от других, не припоздал бы с колхозом-то. Ох, и зачем он только так торопился! Вот и накликал беду на свою голову.
— А как ему было не торопиться? Он ведь большевик. Нелегко ему приходилось, жил меж двух огней. Райком-то, говорят, ох, как на них нажимал! Как он мог пойти против райкома?
В люльке заплакал ребенок. Ходжа, оставив горячую пиалу, вскочил с места и поспешил к малышу.
13
Хотя все в ауле и знали, что Айхан и Дарменбай учатся грамоте, готовясь к отъезду в город, никто всерьез не верил, что они и вправду уедут.
Однако скоро стало известно, что район торопит Жиемурата с отправкой его «учеников» и они вот-вот должны оставить аул.
Кое-кого всполошила эта весть. Суфи Калмен тут же бросился к Жалмену, тот выслушал его со снисходительной усмешкой.
— Не порите горячку, суфи. Пусть себе едут. Я же говорил — так для нас даже лучше.
Ответ этот не успокоил суфи, он не находил себе места от растерянности и тревоги. В таких случаях он обычно старался уйти из дома, заглядывал к кому-нибудь из соседей и, посидев там за кокнаром, постепенно обретал душевное равновесие. Чаще других он наведывался к Бектурсыну-кылкалы — к Бектурсыну в козьей шубе. Так прозвали его потому, что он ни зимой, ни летом не расставался со своей шубой из козьей сыромяти.
Приход суфи доставлял старому Бектурсыну мало радости. Тот взял за правило каждый раз напоминать старику, что это у него в доме справлялся той, оборотившийся потом поминками, да еще добавлял зловеще:
— Уж не умышленно ли ты закатил этот той — чтоб под шумок легче было убрать Айтжана?
Не один суфи высказывал подобные подозрения: Жалмен в разговорах с Бектурсыном тоже с каким-то значением упоминал о гибели Айтжана, пристально глядя в глаза старику.
Бектурсын уже привык к подобным намекам, и все-таки при словах суфи у него холодом обдавало сердце, а суфи словно считал, что если он явится к старику без этих слов, так тот не угостит его чаем.
Вот и теперь, пожаловав к Бектурсыну, он завел речь о злополучном тое, об убийстве Айтжана, и у старика зашлось сердце, он пробормотал в ответ что-то невнятное, однако радушно предложил гостю место на кошме — не без оснований полагая, что тот пришел побаловаться кокнаром.
Сам же, накинув на плечи козью шубу, вышел во двор за дровами.
Бектурсын славился своим гостеприимством, щедрым хлебосольством, кто бы ни посетил его дом — он всем был рад, за компанию мог даже выпить немного кокнара, и никто еще не уходил от него обиженным или недовольным.
Когда старик уже заканчивал колоть дрова, он увидел проходившего мимо Омирбека и зазвал его к себе.
Суфи, лежавший на почетном месте и занимавший чуть не всю кошму, с недовольным видом и без особой охоты потеснился.
Когла Омирбек уселся рядом, Бектурсын, глотнув из пиалы, где после суфи еще оставалось немного кокнара, сумрачно проговорил:
— Этот той вот у меня где, — он провел ребром ладони по горлу. — До сих пор из-за него мучаюсь.
Омирбек, выцедив в себя целую пиалу кокнара, поинтересовался:
— Это как же?
— Да вот так. Затаскали в ГПУ. Как допросят, так берут письменную клятву, чтобы я, значит, никому ни слова.
Суфи, казалось, уже спавший, вдруг открыл глаза, но сделал вид, будто не слышал разговора между хозяином и Омирбеком, а только восхищенно поцокал языком:
— Пай-пай, ну и крепкий у тебя кокнар! — старики вежливо промолчали, а суфи неожиданно заговорил о ходже. — Что вы про нашего ходжу думаете? Золотой человек, а?.. Сама доброта.
— Да, всем он по душе пришелся, — подтвердил Омирбек. — Вон как об Улмекен-то заботится.
— Ходжа достоин всяческого уважения. Зло-то легко творить. А вот на доброе дело не всякий способен. И те, кто почитает праведника, взявшего на себя заботу о сирых и обездоленных, наверняка попадут в рай.
— Так, наверно, в Коране сказано? — спросил Омирбек.
Суфи важно кивнул:
— Разумеется. Разве бы я осмелился проповедовать истины, не запечатленные в святых книгах?
— А почему же мы тогда не почитаем Советскую власть? Ведь она пригрела не одного сироту да бедняка. А как у нас в ауле на ее заботу ответили? Пролили кровь ее посланца, неповинную кровь...
Суфи не нашелся, что ответить, и притворился задремавшим, борода его уткнулась в грудь. Но скоро он поднял голову и, допив остывший чай, сказал:
— Айтжан — большевик.
— Так большевики и советская власть — одно.
— Кхм... Да мы бы к ним с полным уважением, если бы они не мутили народ, не сеяли рознь и вражду, не выступали бы против аллаха и его верных слуг.
Старики слушали суфи с удивлением. Прежде он не дерзал открыто высказываться против большевиков, старался держаться подальше от политики. С чего это он вдруг так осмелел? Видно, кокнар ударил ему в голову. Полагая, что суфи разболтался спьяна, старики не перечили ему, а он, видя, как они покачивают головами, принял это за молчаливую поддержку своих слов и продолжал:
— Говорят, у вас будет партячейка. И Жиемурат намерен в ней верховодить. Потому он и отсылает Дарменбая на учебу.
— А я слышал, что он собирается уехать после уборки, — сказал Бектурсын.
— Верно, и я об этом слышал, — подтвердил Омирбек, гладя свою белую бороду.
— Как же, уедет он по своей воле! Вот если ему помешают забрать в руки партячейку — тогда, конечно, что ему тут делать?
Омирбек нахмурился. Он успел уже привязаться к Жиемурату, ему нравилось, что тот тверд в своих намерениях, умеет держать слово, понимает душу честного труженика, хлопочет о вдовах и сиротах, и каждое слово, произнесенное против этого славного джигита, причиняло старику боль.
Не желая давать его в обиду, Омирбек сказал:
— А я так думаю, что все это пустые разговоры — про нашего Жиемурата. Языки-то у людей без привязи. Парень приехал к нам создавать колхоз — какой же ему прок уезжать с пустыми руками?
— Да кому ж это неизвестно, что он тут ради колхоза! — и голос, и глаза у суфи были трезвые, словно он и не пил кокнар. — Он сам нам об этом говорил. Только есть хорошая пословица: пускай лучше в скачке победит свой на жеребенке, чем чужой на иноходце. Так что было бы куда сподручней, ежели бы всем у нас заправлял кто-нибудь из наших, аульных.
Омирбек сердито глянул на суфи:
— Слышал бы вас Жиемурат.
— А ты пойди донеси! — суфи залился тихим смехом. — Больно я испугался!
— Что я, мальчишка, ябедничать? — Омирбек насупил седые брови. — Неладное говоришь!
Суфи иронически посмеивался, дабы показать, что его не так-то легко сбить с толку, а на душе у него скребли кошки.
Он явился сюда, чтобы припугнуть Бектурсына намеками на его участие в убийстве Айтжана и прибрать его к рукам. Этот проклятый Омирбек сегодня попутал ему все карты. Откуда он только взялся, шайтан его побери! А он сам-то тоже хорош, распустил язык!.. Хотел указывать — пришлось спорить. Промашку дал, промашку! Бектурсын-то, кажется, держит сторону Омирбека, все поддакивает ему, а суфи и не слушает. Верно говорится: будешь труса все время пугать — так он осмелеет. Бектурсыну так часто повторяли, будто он повинен в гибели Айтжана, что угрожающие намеки перестали, видно, на него действовать. Суфи все больше чувствовал, что нынче перестарался. С этими людьми ухо надо держать востро и не очень-то откровенничать.
Пиалы с чаем уже опустели, а огонь в очаге горел высоко, ярко, и тепло от него нагоняло дремотную истому.
Жена Бектурсына, которой пока не нужно было ухаживать за гостями, получив передышку, принялась мотать пряжу.
Следя за тем, как мелькает в ее руках моток, Бектурсын сказал:
— Ты бы все-таки побереглась: узнает Жиемурат, что прядешь хлопок, так нам обоим не поздоровится.
— А чем жить крестьянам? — поспешно вставил суфи. — Будет и Жиемурат прижимать народ, так это против него же обернется!
Омирбек погладил бороду:
— Опять не то говоришь! Как это чем жить? Сдашь хлопок государству, оно тебе заплатит деньги. А на деньги можно купить что душа пожелает. Мой тебе совет, келин, не увлекайся пряжей, беду наживешь.
Приближался срок послеобеденной молитвы. Суфи вышел во двор, чтобы совершить ритуальное омовение. Омирбек и Бектурсын последовали его примеру.
* * *
Как ни старались аульные активисты обеспечить своевременную сдачу хлопка государству, как ни напрягали силы сами крестьяне на уборке хлопчатника, — на приемный пункт хлопка попало куда меньше, чем предполагалось и планировалось. Хозяйства, которые, по расчетам Жиемурата, должны были бы привозить на хлопкопункт не менее десяти пудов в день, сдавали по шесть, по семь пудов. Жиемурат ломал голову над этой загадкой, но разгадать ее не мог.
Когда он поделился своим недоумением с Жалменом, тот без раздумий заявил:
— Знаешь, кто съедает недостающий хлопок? Шыгыршык. Эта штука чуть не в каждом доме имеется.
Сам Жиемурат видел шыгыршык лишь в детстве, в домах, у земляков. Но здесь, в ауле Курама, он часто встречал крестьян в одежде из маты — грубой хлопковой ткани. А Жалмен — тот, верно, наперечет знал, у кого из крестьян есть дома шыгыршык.
— У кого, например? — спросил Жиемурат.
— Да трудно сказать... Хозяева-то прячут их подальше, понимают: увидим — отберем.
«Верно, — подумал Жиемурат, — никто не будет держать шыгыршык на виду».
Он ведь и сам не раз предупреждал крестьян, что за утайку хлопка им придется отвечать по закону. Наличие же в доме прибора для очистки хлопковых семян служило бы серьезной уликой против его владельца. Естественно, шыгыршык прячут от посторонних глаз, потому-то Жиемурату и не довелось лицезреть самолично ни одного такого станка. Но как же все-таки вызнать, проверить, сохранились ли они еще у крестьян, и у кого именно? И действительно ли часть собранного хлопка пошла на частную переработку? Надо самому твердо в этом убедиться. Любая загадка требует разгадки.
* * *
Жиемурат шел по аульной улице. Возле одного из домов он заметил человека, который вел себя весьма подозрительно. То и дело с опаской оглядываясь по сторонам, — Жиемурата он, однако, не увидел, — пожилой мужчина вместе с женщиной, по всей вероятности, с женой, перетаскивали что-то из своего дома в землянку. Было утро, на улицах аула — безлюдно: все ушли в поле, на уборку. Что же делал здесь в страдные часы этот человек?
Вот они снова скрылись в землянке, женщина там и осталась, а мужчина вышел, озираясь, к дому, вынес оттуда какой-то узел и нырнул с ним в землянку.
Жиемурат находился уже близко от дома и узнал в мужчине Бектурсына-кылкалы. Так, так... Чем же все-таки занят старик и почему так торопится, нервничает, кого или чего боится?
Неужели прав Жалмен, считающий Бектурсына-кылкалы личностью темной, подозрительной? Ведь Айтжана убили, когда в доме старика справлялся той, — этот той оказался хорошей ширмой для бандитов. Так что, может, и вправду старик замешан в кровавой драме? А ГПУ недостаточно в этом разобралось, потому и отпустило его с миром?
Надо поговорить с хозяином и выяснить, почему он дома, когда все на хлопке, и зачем бегает в землянку. Вряд ли он ее чистит — тогда бы в руках у него была плетеная корзина для мусора. И едва ли эти таинственные перебежки совершались лишь для того, чтобы накормить телку и ишака, содержавшихся в землянке.
Когда глаза его привыкли к темноте, Жиемурат внимательно огляделся, и легкая горькая усмешка тронула его губы. Меньше всего землянка была похожа на хлев для скота. В дальнем углу козак — кустарный ткацкий станок. Возле постелена циновка. Чуть поодаль шарык, и на веретене толстый слой хлопковой нити. На астакте, низком столике, груда фитилей из волокон хлопка. Жиемурат подошел к мешку, находившемуся у двери, — тот был плотно набит чистым, без единой соринки, хлопком.
Пока Жиемурат осматривал землянку, ни он, ни Бектурсын не произнесли ни слова.
Лишь придя вместе с хозяином в юрту, Жиемурат, опустив на пол прихваченные из землянки шарык и шыгыршык, с укоризной проговорил:
— И не стыдно вам, ага?
Лицо хозяина выражало муку и раскаяние, упершись недвижным взглядом в пол, он виновато промямлил:
— Ох, братец, шайтан попутал!..
— Всех же предупреждали еще до начала уборки: за утайку хлопка будем строго наказывать! И я вот вам говорил. И честные хозяева нас послушались. Вон Садык-ага — он сжег и шарык, и шыгыршык, и весь хлопок, полностью, сдает государству. А вы... думаете, вы меня подвели? Сами себя подвели! Теперь придется составлять акт, — Жиемурат достал из своей сумки блокнот. — А потом вами займется ГПУ — ведь вы же совершили государственное преступление!
Присев на корточки, он принялся подробно описывать все, что увидел в землянке.
Справился у Бектурсына об имени его отца, о происхождении.
Потом вслух зачитал акт хозяевам — Бектурсын только вздыхал да согласно кивал головой: все, что записал Жиемурат, было правдой.
Когда Жиемурат протянул бумагу и карандаш старику, чтобы тот поставил под актом свою подпись, Бектурсын сказал, что он неграмотен. Пришлось помочь ему нацарапать на бумаге свое имя.
Жиемурат собрался уже уходить — и только тут до старика словно дошло, какие беды ему грозят.
— Братец, дорогой! — взмолился он со слезами на глазах. — Неужто ты этот акт в ГПУ передашь? Сжалься хоть над сынком моим единственным — не лишай его отца!
— Сына вашего мне жаль — вам бы его вовремя пожалеть! А я не вправе ради него жертвовать интересами государства. Вы заслужили наказание и будете наказаны, — пусть это другим послужит уроком! Иначе мы никогда не положим конец этому безобразию — утечке хлопка на сторону. Нынче вы скрыли несколько мешков, завтра еще кто-нибудь повезет хлопок не на приемный пункт, а домой. Сколько припрятали-то?
— Да ты сам видел.
— А может, еще и закопали в землю мешок-другой?
— Клянусь, нет!
— Почему бы и не закопать, коли в доме имеется и шыгыршык, и шарык.
И, не дав больше хозяину сказать ни слова, Жиемурат, прихватив шыгыршык, вышел из дома.
После его ухода Бектурсын и его жена накинулись друг на друга с взаимными обвинениями.
У старика от ярости на висках вспухли жилы, не зная, на ком сорвать злость, он подступил к сыну и закатил ему две крепких оплеухи:
— Все из-за тебя, окаянный! Одно горе ты приносишь в дом! Это ради тебя мы той устроили, весь наш достаток на него ушел, а чем все обернулось? Чужой кровью, моими муками! Истерзали допросами, после каждого душа готова разлучиться с телом! А что ты нынче натворил, негодный? Как мы радовались, когда ты начал говорить, — чтоб у тебя язык навсегда присох к нёбу! Это ты наболтал про нас Жиемурату, навлек беду на наши головы, ах ты, шайтан, ах, незаконнорожденный!
Жена Бектурсына, хоть сердце у нее и разрывалось от жалости к ребенку, молча слушала эту брань, но последние слова задели ее, она возмущенно проговорила:
— Да что ты на него набросился? Ведь он еще несмышленыш. Не знаешь, что ли, поговорку: в доме, где есть дети, ничего не утаишь. Сам же водил мальчонку в землянку, сам заставлял его подсоблять нам.
— Да разве мог я подумать, что он первому встречному укажет, где у нас хлопок! — Бектурсын занес было руку для нового удара, но жена встала между ним и сыном.
— Ну, побьешь его, легче нам станет, что ли? Сам во всем виноват. И меня приневолил возиться с этим проклятым хлопком! Да у меня, как вхожу в землянку, душа в пятки уходит!
Бектурсын, слушая ее, лишь вздыхал да охал, глаза у него были полны тоски и отчаяния.
Жена смягчилась, сказала сочувственно:
— Да ты не сиди сложа руки-то, ступай к Серкебаю, расскажи ему все как было, Жиемурат ведь ест его хлеб-соль, может, послушается Серкебая, смилуется над нами... Ох, хоть бы шыгыршык вернул!
Бектурсын безнадежно мотнул головой:
— Жди — смилуется! Это джигит твердый, как кремень. Может, к батрачкому пойти?
— Нашел заступника! Да они с этим богоотступником из одной глины слеплены! Забыл, что ли, как батрачком после тоя всю душу тебе вымотал, все мозги выел!
— Как же быть-то, а?..
Бектурсын совсем приуныл. Скрестив на груди руки, он низко опустил голову, старый малахай свалился с нее на пол, а у него не было даже сил поднять его и снова надеть. Он и так, и этак прикидывал, ища выход из создавшегося положения и не находил. Просторный мир сделался тесным, как тюрьма. Верно говорится, беда одна не приходит. Не высвободился еще из одного капкана, а уже угодил в другой. И за что только разгневался на него аллах?
— Постой-ка! — словно вспомнив о чем-то, воскликнула жена. — Ведь батрачком, вроде, с нашим суфи якшается? Ты не заметил? Э, была не была, пойди-ка ты к суфи, поклонись ему в ножки, пусть он поговорит с батрачкомом, может, Жалмен урезонит этого твердокаменного.
Бектурсын медленно поднял голову, в глазах его блеснула надежда.
Взяв с пола и нахлобучив свой малахай, он отправился к суфи.
* * *
Когда суфи рассказал Жалмену, как к нему приходил Бектурсын и молил заступиться за него, тот торжествующе расхохотался:
— Ха-ха, давно я ждал подобного случая! — и, в миг посерьезнев, резко сказал: — Жиемурат сам себе роет яму! Ишь ты, как он тихо-мирно жил тут до сих пор — будто девица на выданье. Для всех был хорош! Поглядим, как он теперь покрутится. Ведь в ауле почти во всех домах сохранились и шарык, и шыгыршык. Я знаю каждого, у кого они имеются, да не трогал никого — чтобы не восстановить против себя. А Жиемурат сам подбросил на костер соломы, нам только спичкой чиркнуть — и он сгорит в этом пламени.
— Ну, говори, что нужно делать?
— А вот что. Мне лучше остаться в стороне — будто я ни чего не знаю, не ведаю. А ты потолкуй с народом, расскажи, из-за чего пострадал Бектурсын-кылкалы. И с ним самим поговори, пусть он соберет соседей, поведает им о своей беде и о жестокости Жиемурата. Уверен, не найдется никого, кто не дрожал бы над своим шыгыршыком и не вознегодовал бы на Жиемурата. Вот и поведи всех к нему!
— Ты тоже там будешь?
— Нет. Мне это ни к чему. А Бектурсына, в крайнем случае, я выручу. Вызволю из беды.
Суфи хотел спросить, почему Жалмен боится сам возглавить недовольных крестьян, но, пораскинув умом, решил, что тот прав, — нельзя ему раскрываться раньше времени.
Разговор их продолжался недолго. Ведь недаром молвится: пять-шесть. Все вместе и двинемся к Жиемурату, и вот увидишь, он из властителя превратится в покорного раба!
Бектурсын и его жена, как завороженные, глядели на суфи: вот уж вправду, кладезь премудрости!
Хозяйка, забыв о недавней ссоре с мужем, ласково улыбнулась ему и, поднявшись с места, принялась готовить чай.
Во время чаепития суфи, значительно глянув на Бектурсына, проговорил:
— Помнишь, Айтжан однажды обнаружил хлопок в доме Омирбека и составил на него акт? Худо-то все кончилось не для Омирбека — для Айтжана! И ежели кто еще вздумает прижать к ногтю простого крестьянина, так и на него найдется управа.
— Не говори так! — испугался Бектурсын. — Не дай бог, чтобы опять кровь пролилась! Да падет тогда на тебя гора Каратау!..
— Да я так, вообще. Сам я никому не желаю зла. Пусть только начальники ведут себя смирно, не обижают народ... Да что ты расселся-то, будто прирос к кошме? Вставай, одевайся. Я тоже пошел.
14
Поместив под кроватью отобранный у Бектурсына шыгыршык, Жиемурат отправился на хлопковые поля — проверять, кто сколько собрал хлопка.
Он и не заметил, как наступил вечер. Домой вернулся поздно. Через силу проглотив несколько пригоршней плова, Жиемурат собрался было прилечь в углу за печью, чтобы согреться и хоть ненадолго соснуть, но в это время за дверью послышались громкие голоса.
Не успел он одеться, как в комнату без стука ворвалась группа людей. Они не удосужились даже поприветствовать хозяина, остановились у входа, хмурые, разгоряченные.
Жиемурат присел на кровати, стоявшей у стены, выжидательно поглядывая на неурочных гостей, — их ночное вторжение и удивило его, и встревожило.
Подавив волнение, Жиемурат с приветливой улыбкой указал рукой на место рядом с собой и на постель, с которой его подняли:
— Заходите, садитесь.
Пришедшие расположились кто где: одни на постели, другие прямо на полу, а суфи Калмен, в котором Жиемурат заподозрил главаря, прошествовал к его кровати и сел возле него, кривя губы в надменной усмешке.
Последним вошел Серкебай, он пристроился позади всех, у самых дверей, рядом с Бектурсыном-кылкалы, который сидел, опираясь спиной о печку. Брови у всех были насуплены, и вид не предвещал ничего доброго, но никто не решался заговорить первым, крестьяне только молча переглядывались.
Понимая, что они явились к нему неспроста, Жиемурат подбодрил их:
— Что ж молчите? Слушаю вас.
Он отыскал взглядом Бектурсына — тот сидел недвижно, словно шуба его приросла к печке, в позе унылой и задумчивой. Жиемурату стало даже жалко его — ведь хозяин-то рачительный, трудолюбивый.
Суфи Калмен незаметно кивнул Серкебаю: начинай, мол, ты! Тот откашлялся и, обращаясь к Жиемурату, извиняющимся тоном произнес:
— Жиеке, братец... Вот, достойные люди пришли к тебе с просьбой.
Выражение лиц у пришедших было вовсе не просительное, скорее воинственное, но Жиемурат ответил Серкебаю дружелюбно и радушно:
— Вы знаете: я всегда к вашим услугам. Если что могу сделать для вас — сделаю.
В разговор вступил суфи. Он повел речь издалека:
— Говорят, глубина — затягивает, сила — ломит. Ты, верно, перепугался, когда мы заявились к тебе вот так, всем скопом. Но, хотя среди нас аксакалы, мы к тебе — верно сказал Серкебай — с просьбой.
Жиемурат не понял, куда он клонит, но не стал его перебивать и сделал рукой знак, чтобы он продолжал. Оглаживая черную пышную бороду, суфи заговорил — спокойно, неторопливо, взвешивая каждое слово:
— Брат мой! Со дня сотворения человека люди относятся друг к другу с уважением, вниманием и заботой. Вернее — аллах повелел им это. Но вершить добрые дела — нелегко, а вот на злые не требуется ни особого ума, ни сил душевных, ни времени. Зло можно сотворить мгновенно! Недаром же говорится: не дай бог соколу оказаться в колючих зарослях, не дай бог твоей судьбе зависеть от воли дурного человека. Иного попросишь о чем-нибудь, а он и слушать тебя не желает, и нос задирает к самому небу!.. Ты, сын мой, не из таких. Ты уж давно здесь живешь, знаешь наших людей, их нужды и чаяния. Народ говорит: прибавка в ауле — счастье, убыль — горе. И мы горды и счастливы тем, что в ауле нашем все прибавляется добрых, хороших людей — таких, как ты. Правда, мы понесли и тяжкий урон: какой-то негодяй поднял руку на нашего Айтжана! Но бандит, видно, уж далеко от нас, и что было — того не поправишь и не вернешь. Будем надеяться, что следующий ребенок, как молвит пословица, родится более крепким и здоровым. Я сам постоянно молю аллаха об этом! Так вот, мы к тебе — со всем уважением и считаем тебя своим. Предки наши говаривали: у кого широкий замах — у того и душа широкая. Внемли же нашей просьбе, сын мой. Прояви к нашему аулу великодушие, не лишай крестьян источника жизни...
Жиемурат слушал суфи, стараясь проникнуть в смысл его витиеватой речи. Достал из кармана папиросу, закурил.
Серкебай, решив воспользоваться подходящим моментом, тоже извлек из кармана пузырек с насыбаем, который пошел по рукам. А суфи без передышки продолжал:
— Жиемурат, сын мой, не буду больше томить тебя своими рассуждениями и перейду к сути дела. Мы пришли к тебе с тем, чтобы заступиться за нашего брата...
Жиемурат, уже догадавшийся о цели прихода крестьян, прервал суфи:
— Я ведь вас не однажды предупреждал: хлопок у нас в стране на вес золота. И запрещается использовать его на личные нужды. Ни грамма нельзя оставлять у себя!
— Братец, крестьянину никак невозможно без хлопка. Родимся — он на рубашонку идет. Помрем — на саван. — Это произнес скуластый, худой, как щепка, мужчина — отец Отегена.
Он сидел возле печки, часто кашлял — надрывно, с мукой, сотрясаясь всем телом. Вот и теперь он зашелся в кашле и долго не мог говорить. С трудом отдышавшись, продолжал:
— Пшеница нас кормит, хлопок одевает — так повелось еще со времен нашего предка, Адама-ата. Лишишь нас хлопка — заставишь ходить в чем мать родила.
— Вы неправы, ага! — спокойно возразил Жиемурат. — Все, что необходимо, вы можете приобрести на деньги, которые государство платит вам за хлопок, бери любой товар — что душе угодно. И сколько угодно! Ну, неужто вам не надоело ходить в мате — она ведь только кожу дерет! Да И жен своих пожалели бы — бедняги чуть не с головой зарываются в эти проклятые козаки, торчат там с утра до ночи, словно в могиле!
Помолчав немного, он лукаво усмехнулся:
— Рассказать вам одну историю? Так вот, понадобился одному крестьянину челнок, купил он его у женщины, прявшей в козаке хлопок. Купил, принес домой — а челнок-то оказался негодным. Ну, домашние ему и говорят: отнеси его обратно, тому, кто тебе его подсунул. А он в ответ: да вряд ли я ее живой-то застану, когда уходил от нее, так ее уж по шею не было видно. Вот такие дела... Пора нашим женщинам выбираться на свежий воздух!
Рассказ Жиемурата вызвал у слушателей сдержанные улыбки.
Пока он говорил, суфи неотрывно, требовательно смотрел на Серкебая. Но тот сидел с непроницаемым лицом, лишь вежливо улыбнулся, когда Жиемурат нашими словами. Прощай.
Жиемурат, раздумчиво щурясь, смотрел вслед старикам, покидавшим в молчании его комнату.
На следующее утро он рассказал об этом странном визите Темирбеку. Тот почесал бровь, хмыкнул:
— Чудно. Они ведь заявились к тебе не из-за Бектурсына — голову даю на отсечение! И не шумели, говоришь?
— Нет. И когда я порвал акт, тоже никто не проронил ни слова. Только Бектурсын обрадовался. А остальные расходились неохотно, вроде бы остались недовольными.
— Оно и понятно. Шыгыршык-то ты не отдал. Выходит, они ушли не солоно хлебавши.
— Я все ждал: дадут мне бой!
— Э, нет, это был бы уже бунт: закон-то на твоей стороне.
— Уж суфи так их на это подбивал.
— Язык-то у него здорово подвешен. Но и он, видать, перетрусил в последний момент.
Жиемурат потер подбородок:
— Меня вот что удивляет... Что там ни говори, действовали они дружно. Даже молчали дружно. А мы все толкуем, мол, разрозненный аул!
— Э, надо знать каракалпаков. Когда им хвост прищемят — они умеют сплотиться!
— Вот бы и сплотились, чтобы организовать колхоз.
Темирбек засмеялся:
— Чего захотел! Пока им, видать, и без колхоза неплохо.
— В том-то и дело... Советская власть все им дала: свободу, землю, достаток. Как они не понимают, что без колхоза им все равно придется туго! Сила в единении, в коллективе. Вот пришел бы ко мне вчера, к примеру, кто-нибудь один — хлопотать за того же Бектурсына. Вряд ли бы я пошел на уступку. А явились чуть не все аульные аксакалы — как я мог им отказать? Так и с колхозом: будут в одиночку копаться в земле — немного наработают, а потом их кулачье прижмет к ногтю. Как они этого не понимают? Или мы вяловато действуем? Вот Айтжан — тот не жалел ни сил, ни жизни...
Темирбек в этих словах уловил упрек себе и своим товарищам: Айтжан, мол, в борьбе за колхоз живота не щадил, а вы сидите сложа руки. Он промолчал, обиженно сжав губы.
15
Уж зима началась, а Жиемурат все никак не мог выбрать времени, чтобы проведать Улмекен.
Однажды он все-таки урвал часок и, взяв с собой Жалмена, отправился к вдове домой.
Жалмен обрадовался этому случаю — ему уж давно не терпелось разузнать о дальнейших планах и намерениях Жиемурата. На обратном пути он как бы между прочим поинтересовался:
— Жиеке, что дальше-то будем делать?
Вопрос прозвучал вполне естественно, Жиемурат не углядел в нем подвоха. Действительно — что делать, что предпринять в ближайшее время? Полевые работы завершены. Хлопок сдан. Не обошлось без скандалов, стычек, неприятных историй, но так или иначе, а сейчас все позади. Те задания райкома, которые касались сельскохозяйственного производства, уборки, сдачи хлопка, он, Жиемурат, вроде бы выполнил. Теперь оставалось главное: колхоз. А он до сих пор не знал, с какого бока подступиться к этому делу — важнейшему, первоочередному. Задача ясна. Но как с ней справиться? Ясно также, что одному ему этот воз с места не сдвинуть. Нужна активная помощь со стороны Темирбека, Жалмена. И очень хорошо, что Жалмен сам с ним об этом заговорил!
Взяв батрачкома за локоть, он твердо произнес:
— В нашей жизни, в любом деле основа основ — это партия. Будем укреплять партячейку. И первым долгом надо выбрать секретаря. А там уж вместе станем решать — за что приняться и с чего начинать. Конкретизируем задачи, наметим пути их осуществления.
— Кого же ты думаешь — в секретари? — осторожно спросил Жалмен.
— В райкоме посоветуемся, — коротко сказал Жиемурат.
Видя, что он уклоняется от прямого ответа, и боясь, как бы Жиемурат не заподозрил его в излишнем любопытстве, Жалмен перевел разговор на другое:
— Восхищаюсь я нашей Улмекен. Любого мужчину заткнет за пояс.
Жиемурат согласился с ним:
— Точно! Нам вообще надо больше работать с женщинами. Из них при умелом подходе можно вырастить отличных организаторов, знающих специалистов. Они ни в чем не уступят мужчинам!
* * *
Распрощавшись с Жиемуратом, Жалмен дождался, пока тот скроется из вида, и, оглядевшись, направился к суфи Калмену.
Когда они ублажили себя чаем и кокнаром, суфи послал за ходжой. Тот не заставил себя ждать и уже вскоре входил в комнату торопкой, суетливой походкой.
Жалмен, приподнявшись на локте, поприветствовал его и добродушно пошутил:
— Как, почтеннейший, ладишь со своей сношенькой?
Суфи схватился за бока от смеха.
Ходжа натянуто улыбнулся, тень недовольства пробежала по его лицу. С покорным видом он опустился на кошму, скрестив ноги, но тут же, покосившись на суфи, переменил позу на более почтительную. Когда перед ним поставили чайник, он как-то вяло, рассеянно принялся переливать чай в пиалу и обратно.
Жалмен нахмурился:
— Ты что такой мрачный, будто обанкротившийся купец?
— Верно, со снохой поцапался? — хихикнул суфи.
У ходжи вспыхнуло лицо, слова суфи ядовитым жалом впились ему в сердце. Пусть бы суфи задел его честь, но он посягнул своей шуткой на доброе имя Улмекен, а этого ходжа уже не мог стерпеть.
Он выпрямился, негромко, оскорбленно произнес:
— Нехорошо так шутить. Уж если вы, старший, глумитесь над бедными людьми, то чего же ждать от других?
Жалмен незаметно толкнул суфи в бедро, тот согнал с губ улыбку, шумно отхлебнул из пиалы. Наступило неловкое молчание, а потом разговор возобновился — пустой, шутливый.
Жалмену нужна была эта встреча, чтобы посоветоваться с ходжой и суфи, выработать план ближайших действий, дать им указания. Но в комнате все время толкался кто-нибудь из
домашних суфи, и не находилось повода, чтобы отослать их из дома. Поэтому Жалмен рассуждал на отвлеченные темы, толковал о том о сем, мимоходом похвалил Улмекен, потом похвалил кокнар.
Суфи и ходжа видели, что ему нужно сказать что-то важное, но не решались ни о чем его спрашивать. Убедившись, что серьезного разговора не получится, Жалмен поднялся и, уходя, сделал знак ходже следовать за ним.
На улице большими, мягкими хлопьями валил снег. Мороз, с утра сковавший аул, к вечеру ослаб, погода повернула на оттепель.
Жалмен шагал впереди и до самого своего дома не произнес ни слова. Молчал и ходжа — он понимал, что Жалмен увел его, чтобы дать какое-то поручение, и ищет для этого укромное место. Лишь когда за ними захлопнулась калитка и они очутились во дворе, Жалмен, обернувшись к ходже, в бешенстве процедил:
— Ты идиот! Понимаешь? Безмозглый ишак! Не хватало тебе еще подраться с суфи!
— Я только защищал свою честь, — пробормотал ходжа. — Он ведь оскорбил меня...
Жалмен сжал пальцы в кулак и поднес его к носу ходжи:
— Твоя честь... вот она у меня где! Ты забыл, что душа твоя заперта в моем сундуке, как душа дива из сказки?
— Да что я такого сделал...
— Вот именно: сделал. Ты не смеешь и пальцем шевельнуть! Ты должен быть тише воды, ниже травы! Что бы тебе ни сказали — ты соглашайся, как бы ни обидели — не ропщи. Вот тогда все будут тебя уважать: глядите, мол, какой у нас ходжа, травинки у овцы не отнимет. И никто ни в жизнь тебя ни в чем не заподозрит! А будешь ершиться, дерзить, так что о тебе скажут? Дескать, этот попрошайка совсем обнаглел, пускай убирается отсюда! Зачем ты мне нужен, если не можешь ужиться с людьми? Какие сумеешь оказать услуги?
Ходжа стоял перед Жалменом, глядя себе под ноги.
По-прежнему гневно Жалмен продолжал:
— Помнишь, что сказал однажды хивинский хан, назначая на должность умершего Беккелди его брата Доскелди? Он сказал: я хочу сделать тебя Беккелди, а ты все норовишь остаться Доскелди! Вот и я хочу, чтобы ты был истинным ходжой, заслужил всеобщее уважение, а ты... а ты завел старую песню! Его, видите ли, оскорбили. Он, видите ли, честный, порядочный... Да кому нужна твоя честность? С ней ты не заработаешь и на подгоревшую лепешку для своих детей!
Ходжа покорно выслушивал эти упреки и даже не пытался оправдываться, не то что возражать Жалмену. Только руки у него тряслись — то ли от холода, то ли от волнения.
Видя, что его проняло, Жалмен сменил гнев на милость и уже мягче проговорил:
— Это хорошо, что ты поселился в доме Айтжана и заботишься о его вдове. Недавно даже этот нечестивец, Жиемурат, похвалил тебя. Но я гляжу, ты теперь и носа из дома не высовываешь, вроде, надумал гнездо там свить? Рановато, братец! Надо дело делать. Ты вот что... Я дам тебе денег — пусть все думают, что ты насобирал их в соседних аулах. А ты, прикрываясь этим, будешь выполнять мои поручения. Но смотри, чтобы Улмекен и ведать не ведала об этих деньгах, не то, не дай бог, начнет еще докапываться, откуда они у тебя. И не держи на меня сердца за мои нравоучения. — Он положил руку на плечо ходжи.
Ходжа с горечью подумал: «Ничего себе нравоучения, в пыль меня стер!»
— Я ведь это для пользы дела, — продолжал Жалмен. — Помни пословицу: своя ноша не тянет. Признаюсь: и я допустил промашку. Надо было заранее предупредить суфи, что ты свой человек, да и тебе растолковать, кто такой суфи, тогда бы тебя не перекосило так от его шутки. Он ведь почему шутил? Да чтобы домашние не подумали, будто мы собрались ради чего-то серьезного. О, наш суфи ловок и находчив! Пора и тебе научиться ловкости да изворотливости. Ведь мы начинаем вершить большие дела! Вот объединим свои усилия, подготовимся, и — в наступление! И все за нами пойдут! А сейчас нам надо быть начеку и каждый свой шаг рассчитывать. А ты... Только не пойми меня превратно. Оставайся добрым, порядочным. Заботься о своей Улмекен. Но не забывай о главном: ты соглядатай во вражеском стане! А забудешь... — Жалмен угрожающе сверкнул глазами и дотронулся до груди.
Ходжа, знавший, что он прячет за пазухой зачехленный нож, сглотнул густую слюну и покорно кивнул.
— Вы должны подружиться с суфи, — возобновил свои поучения Жалмен. — Ладно, на людях можно и не выказывать эту дружбу, пусть даже думают, что вы не ладите, но только чтоб на самом деле меж вами — никаких черных кошек! Понял? Вы союзники! И еще. Ты прижился у Улмекен, помогаешь ей вести хозяйство, не возражаю. Но только не давай этому хозяйству связать себя по рукам и ногам. Добейся такого положения, чтобы можно было беспрепятственно и в любое время бывать и у меня, и у Серкебая, и у суфи, в общем, у всех, кого я тебе укажу. Это уж зависит от того, как ты себя там поставишь.
— Я во всем следую твоим советам! — заверил его ходжа. — Все стараюсь делать, как ты говоришь.
— Похвально. Теперь вот что... Скоро соберется партячейка — для избрания секретаря. Это я узнал от Жиемурата.
— И кого изберут?
— Жиемурат мне этого не сказал. Но полагаю, что райком рекомендует его самого.
— Меня-то это каким боком касается?
— Ты побольше крутись среди людей. Разведай настроения... Расскажи им, что услышал от меня, и погляди, как они к этому отнесутся. И еще раз повторяю: пользуйся любым случаем, чтобы создать у крестьян предубеждение против колхоза, бросить тень на Жиемурата и других активистов. Только крайне осторожно, чтобы, как говорится, комар носа не подточил! Ясно? Это главная твоя задача. Постоянно о ней помни, — Жалмен поднял указательный палец. — Слышишь? Постоянно! Ну, а теперь — бывай. Ежели возникнут какие вопросы, заходи к суфи, или к Серкебаю, они не откажут тебе.
Ходжа хотел спросить, у кого ему сегодня переночевать, но потом рассудил, что лучше не докучать этим Жалмену, который и так потратил немало времени, дабы вразумить своего нескладного помощника.
Молча, кивком простившись с Жалменом, ходжа медленно побрел от его дома. К Улмекен он решил сразу не заходить — того гляди, начнет выспрашивать, зачем да к кому его вызывали, да еще и вообразит, будто он нигде, кроме как у нее, не может найти приюта.
Пораскинув мозгами, он направил свои стопы к дому суфи — не мешало поговорить с ним в открытую и сгладить впечатление от своей вспышки.
16
В ауле каждый по-своему судил о Жиемурате.
У старого Омирбека было на этот счет твердое мнение: Жиемурат — человек честный и добрый. Правда, когда тот, обнаружив у Бектурсына шыгыршык, составил на него акт, Омирбек заколебался: больно уж этот пришелец суров и непреклонен, так нельзя — в чужом-то ауле. Но узнав, что Жиемурат порвал акт, снова потеплел к нему сердцем: нет, натура у него мягкая, он душой с простыми крестьянами, а ежели порой и проявляет суровость, так его тоже нужно понять: над ним районные власти, и они требуют, чтобы он решительно пресекал всяческое нарушение закона.
Потом Омирбек услышал, что Жиемурат нашел хлопок и в доме суфи, и тоже не доложил об этом в ГПУ, — это окончательно расположило старика к Жиемурату.
В последнее время в ауле распространились разноречивые слухи: одни говорили, будто Жиемурат сразу после уборки хлопка покинет аул, другие, наоборот, утверждали, что его поставят во главе партячейки и он вплотную возьмется за создание колхоза.
Омирбек не знал, кому и верить. Выспрашивать земляков не хотелось — не любил он собирать сплетни, да и сам никогда не бросал слов даром. Проще всего было узнать обо всем у самого Жиемурата, но старику это казалось неудобным.
Не раз намеревался он пригласить Жиемурата к себе домой, да стеснялся, и боялся к тому же, что тот, при своем прямом нраве, мог ему и отказать. А когда Жиемурат сам, без приглашения, зашел к нему утром на пиалушку чая, Омирбек обрадовался, у него словно крылья за спиной выросли!
Вот тогда он и решил позвать Жиемурата к себе в гости:
— Загляни к вечерку, сынок. Угощу тебя пловом из молодого риса.
Жиемурат поблагодарил старика и сказал, что ему нужно съездить к председателю аулсовета, но по возвращении он постарается найти время, чтобы наведаться к Омирбеку. Если же припоздает — пусть его не ждут.
Омирбек с жаром принялся готовиться к приему дорогого гостя. Он накопал сухих корней тамариска и затопил ими печь, навел в доме чистоту и порядок, прикрыл стены нарядными циновками и вечером, полулежа на кошме в ожидании Жиемурата и попивая зеленый чай, с удовлетворением оглядывал комнату, любуясь делом рук своих. С каждой минутой росло его нетерпение, он с напряженным вниманием прислушивался к каждому шороху за дверью и не спускал с нее глаз.
Когда снаружи раздался громкий кашель, старик приподнялся, повыше подбив под локоть подушки, и шепнул жене:
— Верно, Жиемурат!
Велико же было его разочарование, когда в дверях появился ходжа. Но так или иначе, а гость — это гость, и Омирбек, ответив на приветствие ходжи, поднялся ему навстречу и радушным жестом указал на кошму.
Оставив у входа калоши и прислонив к стене свой посох, ходжа уселся напротив хозяина и после традиционных вопросов о здоровье, о делах пробормотал молитву за упокой души давно умершего сына Омирбека.
Старуха, тронутая этим вниманием, украдкой смахнула слезу. Омирбек, горько вздохнув, опустил голову. Воцарилось гнетущее молчание.
Первым его нарушил ходжа, обращаясь к хозяину, он утешающе проговорил:
— Не горюйте, ага. Ваш сын, как я слышал, был истинным мусульманином. Не то что иные вероотступники.
— Это ты про кого? — насторожился Омирбек.
— Да возьмите хотя бы Жиемурата... Ничего не скажешь, добрый, честный джигит. Но толкуют, будто он женат на русской, на неверной.
— Ну и что?
— Э, Омирбек-ага, а что бы вы сказали, если бы ваш сын изменил своей вере?
— Мой сын... — Старик снова было запечалился, но тут же глаза его остро сверкнули. — Будь он жив, я сам послал бы его в город, на учебу, и пусть бы он там жил и учился вместе с русскими. Что дурного они нам сделали? Ленин тоже русский, а ведь это он вывел нас на светлую дорогу, избавил от кабалы и нужды. Подневольные стали свободными, неимущие обрели достаток, бездомные — кров, безземельные — землю.
Ходжа не прерывал его, даже кивал согласно, а когда старик закончил, медленно произнес:
— Так-то оно так... Да только это еще не резон — предавать веру, обычаи наших отцов и дедов. Или хочешь после смерти в ад угодить? — Он в упор посмотрел на Омирбека. — Слыхал, Жиемурат думает вас в колхоз загнать? А что такое колхоз — знаешь? Все общее: и дети, и жены. Да убережет аллах от этого нас, правоверных!
— Нет, ходжеке, — мягко возразил ему Омирбек. — Жиемурат нам совсем не так говорил. А я верю этому человеку. Он говорил: в колхоз надо будет сдать лишь излишнюю скотину, а все остальное при нас останется: и дома, и хозяйство, и жены.
Ходжа усмехнулся:
— Какой же это глупец согласится за здорово живешь отдать свой скот?
— Так ведь не на сторону же отдаст, а в общий котел. Говорят в народе: тысяча людей плюнет — образуется море. Если каждый ради общества хоть одним быком пожертвует — сколько же это быков будет? И все — наши! Одного отдам — сотней буду владеть. Посуди сам: положим, посадит каждый из нас по яблоне. Это какой же сад зашумит! И каждый пройдется по нему и, любуясь, скажет: мой сад! А так — торчало бы у наших дворов лишь по одной яблоньке, и повалил бы их первый же ветер... Эх, ходжеке, я-то думал, ты человек мудрый, самостоятельный, а ты поешь в один голос с суфи Калменом. Ей-богу, ваши речи походят друг на друга, как куски маты с одного шарыка...
Убедившись, что продолжать спор не только бесполезно, но и рискованно, ходжа придвинул к себе чайник и, наливая чай в пиалу, пробормотал:
— Да что вы на меня напали, Омирбек-ага? Я что слышал, то и говорю.
Неожиданно в разговор вступила хозяйка:
— А ты моего старика послушай! Да припомни, как в народе-то молвится: две сильней одного, трое — двух, а о четырех и говорить нечего. Ежели весь наш аул все добро воедино соберет — это ж какое богатство получится! А власть обещает дать нам железного тулпара — коня крылатого!
— Э, что с него толку! — ходжа пренебрежительно махнул рукой. — Повидал я этих железных шайтанов. Они ж неживые, встанут — с места их не стронешь! А если и пашут, то так, что доброго урожая не жди.
Омирбек глянул на него недоверчиво:
— И что ты за человек — во всем ищешь лишь одно дурное!
Ходжа уж и не рад был, что начал этот разговор. Как говорится, нашла коса на камень. Поставив пиалу на дастархан, он наморщил лоб, будто бы задумавшись, а сам исподтишка наблюдал за хозяевами.
Омирбек примолк, думая о чем-то своем. Старуха, взяв большую деревянную миску, начала накладывать в нее дымящийся плов. Когда плов был подан, ходжа оживился:
— Твоя правда, твоя правда, Омирбек-ага! Только с новой властью и открылись у нас глаза. Ну, кто я такой? Бездомный бродяга. Но нынче никто меня этим не попрекает, я теперь всем ровня...
Чувствуя, что ходжа пошел на попятную, Омирбек подобрел, смягчился, хотя и не мог взять в толк, почему гость сперва накинулся на колхозы, а потом вдруг поспешно отступил. Запустив пальцы в плов, старик поднял на ходжу потеплевший взгляд и дружелюбно произнес:
— Это ты верно сказал: глаза у нас открылись. Далеко стало видно... Говорят: в месяце пятнадцать дней светлых, пятнадцать темных. А у нас все темные были. Но наконец-то аллах приметил и нас, горемычных. Нынче мы вышли на свет — как же нам не благодарить за это советскую власть? Вот я сегодня утром говорил с Жиемуратом...
Омирбеку хотелось поделиться с ходжой своими заветными думами, но жена сердито оборвала его:
— Не надоело языком-то молоть? Ох, и болтун!
Старик осекся. Следовало бы незаметно перевести разговор на другое, дабы гость не подумал, будто он испугался жены, но нужных слов не находилось, и Омирбек только растерянно моргал глазами.
А ходжа воспрянул духом. Он знал, что утром у Омирбека побывал Жиемурат, и заявился-то к старику затем, чтобы выведать, о чем у них был разговор. Теперь для этого представился удобный момент, и ходжа поспешил им воспользоваться.
— Хау, женге, что ж это вы своему мужу рот затыкаете? Это он-то болтун? Да в век не поверю! У нашего Омирбека-ага каждое слово на вес золота, — он повернулся к Омирбеку. — Да вы не стесняйтесь, ага, говорите. Меня вам нечего опасаться, я ведь такой же бедняк, как и вы. Эх, доля-то моя погорше вашей! Говорите, ага. Я вам не чужой, не сторонний. А что спорил с вами — так это по недомыслию. Темные мы еще люди, темные...
Омирбек слушал ходжу, а сам тем временем пристально к нему приглядывался.
— Ходжеке, а ведь я вас прежде где-то видел. Никак вот только не вспомню — где...
Ходжа почувствовал себя так, будто его на морозе окатили ледяной водой. Но он постарался не выдать своей тревоги и беспечно ответил:
— А, когда со многими людьми встречаешься, легко их перепутать. Мне вот тоже иногда кажется, будто я знаком с человеком, а потом выясняется: впервые его вижу.
Ходжа силился говорить как можно беззаботней, а самого трясло, как в лихорадке, хотя в комнате было тепло. Однако, поскольку ему так пока ничего и не удалось узнать — Серкебай ему скажет: так, мол, и так, я человек хворый, не переношу суеты и шума. А у тебя с утра до ночи народ толпится. Пожалуйста, можешь жить тут, только не превращай мой дом в контору. Жиемурат человек тактичный, поймет: здесь ему неудобно оставаться. И уберется обратно, в район.
— Ну и мудрая голова! Придумал! — саркастически усмехнулся Жалмен. — Да что он, не найдет, у кого поселиться в ауле? Голоштанные, вроде Омирбека, с радостью предоставят ему кров.
— Я только что от него, — сказал ходжа, — от Омирбека. Ох, не понравился он мне нынче. Горой за Жиемурата! А ко мне с недоверием. Уставился на меня в упор, да и говорит: вроде, я тебя где-то видел!
— А у тебя уж и душа — в пятки? Эх-хе, у всех у вас, гляжу, заячьи сердца!.. Но у тебя, ходжеке, нет причин праздновать труса. Если старик до сих пор тебя не узнал, так и дальше не узнает.
— Ты не отмахивайся от его слов! — вступился за ходжу суфи. — Из всех стариков Омирбек самый вредный. Ты и сам это знаешь.
— Э, с ним как-нибудь совладаем! Ваш Омирбек стоит на краю глубокого колодца. Как поднимут снова дело о гибели Айтжана — так я столкну его туда! Вы лучше думайте — как быть с Жиемуратом? Необходимо любым путем от него избавиться!
У Серкебая блеснули глаза — он нашел какое-то решение:
— Я вот что надумал... Мы ведь с Жиемуратом — боле, он мне верит и прислушивается к моим советам. А когда я отпустил Айхан учиться — он меня еще пуще зауважал. Так вот, посоветую-ка я ему построить контору для партячейки.
— Эк куда махнул! — поморщился Жалмен. — Виданое ли это дело — браться за стройку в такую зиму.
— Вот, вот! Ежели он клюнет на мою приманку, так всех против себя восстановит! Да первыми взбунтуются Темирбек и Давлетбай. А нам того и надо: вбить клин между ними.
— Хм... Идея неплохая. Но главного вопроса это не решит. Ладно. Будем думать. Еще есть у нас задача: как-то повлиять на выборы секретаря партячейки. Надо добиться, чтобы ячейку возглавил свой человек!
— Э, тут нечего и голову ломать, — сказал суфи. — Кому же и заправлять ей, как не нашему Жалеке?
Ходжа с недоумением спросил:
— А разве у Жалеке плохая должность? Зачем ему из батрачкомов-то уходить?
— Э, дурья башка, — презрительно бросил суфи. — Да знаешь, какая сила у партячейки? Она может твоего батрачкома и поднять, и на землю кинуть!
— Ну, раз так, выберем Жалеке.
— Ишь, прыткий: выберем! Мы на это не имеем права. Выбирать будут другие. А мы должны подбить народ, чтобы все стояли за Жалеке, против Жиемурата. С мнением всего аула наши активисты вынуждены будут посчитаться.
В разговор снова вступил Серкебай:
— Только не вышло бы так, как было с Бектурсыном, — помните, когда наши старики заявились к Жиемурату и в молчанку играли? Замахнулись, да не ударили. Нет, если уж поднимать народ против Жиемурата — надо, чтобы все нас поддержали! И никто в кусты не прятался!
Жалмен не участвовал в этом споре — скромно помалкивал: ведь речь шла о нем самом. Но в душе он был доволен, что все дружно сошлись на его кандидатуре.
Взяв тыквенную табакерку с насыбаем и заложив щепоть себе под язык, Серкебай продолжал:
— Ходжеке, а твоя Улмекен не могла бы нам пригодиться? Женщина она добрая, серьезная, слов на ветер не бросает, ее все у нас уважают. К тому же большевистская вдова... Вот бы перетянуть ее на нашу сторону!
Но ходжа замахал руками:
— Нет уж, лучше с ней не связываться! Да она готова язык отрезать тому, кто хоть словечко скажет против Жиемурата!
Когда все уже расходились, Жалмен, желая успокоить ходжу, сказал:
— А насчет Омирбека ты не беспокойся. Уж я постараюсь так устроить, что он не только тебя — самого себя не узнает!
17
Между тем следствие по делу об убийстве Айтжана шло своим чередом.
В аул Курама из района приехал следователь и сразу же приступил к допросам. Он вызывал к себе всех, кто присутствовал на тое у Бектурсына-кылкалы и тех, кто не участвовал в тое, но мог что-то знать или видеть.
Исходя из свидетельских показаний, подозревать можно было многих, кроме явно отсутствовавших Темирбека и Дарменбая. Даже Давлетбая. Он ведь первым увидел труп, и как знать, не для того ли поторопился сообщить об убийстве в район, чтобы запутать следы и отвести от себя подозрение?
Пока, однако, следователь не пришел к определенному выводу. Он несколько раз наведывался в аул, говорил с людьми, изучал обстановку в ауле, но все полученные им сведения и собственные соображения держал в секрете, даже Жиемурата не посвящал в свои дела.
Жиемурат спросил у Жалмена, не говорил ли ему что следователь как доверенному лицу, но, оказалось, и Жалмен был в полном неведении относительно хода следствия.
В ауле постепенно привыкали к Жиемурату и все внимательней прислушивались к его словам.
Старики желали ему счастья и молили бога, чтобы он сам оказался вестником счастья, и благодаря ему на аул снизошло бы благоденствие; ведь недаром говорится: сноха приносит ребенка, гость — счастье.
Находились, правда, и такие, кто завидовал Жиемурату, сразу взявшему вожжи в свои руки.
Но Жиемурата, казалось, не интересовало, что о нем думают в ауле, и когда Темирбек, Давлетбай или Жалмен передавали ему слухи, ходившие о нем, он не выражал ни радости, ни огорчения.
Жиемурат жил одним: делом, которое ему поручил райком.
Вот уж четыре месяца, как он в ауле Курама. Про себя Жиемурат уже прозвал его «аулом-недотрогой». Ох, как трудно было здесь ладить с людьми, и сколько уже неприятностей успел он нажить. Брови у Жиемурата хмурились, когда он вспоминал о недавней уборке хлопка. Нелегкая, хлопотная пора.
Райком требовал: собрать и сдать весь хлопок — чтобы ни одной коробочки не ушло под снег! Требовал от него, Жиемурата. Но хлопок-то собирал не он, а крестьяне. Ему приходилось иметь дело с живыми людьми, причем очень разными: у одних характер был податливый, у других — колючий, упрямый. И надо было с каждым найти общий язык, стараться никого от себя не отпугнуть.
В то же время обстановка часто вынуждала его строго спрашивать с крестьян, принимать жесткие меры.
Когда удавалось попасть в район, Жиемурат с горькой усмешкой жаловался Багрову:
— Положение хуже некуда, мы между огнем и водой. Потакаешь людям, идешь им навстречу — так они перестают с тобой считаться. А возьмешь их в крутой оборот — грозят уйти из аула!
Багров выслушивал его вроде бы с пониманием и сочувствием, но кончал разговор одним:
— Ты должен создать колхоз — не потеряв ни одного хозяйства!
Ему нелегко настаивать... А Жиемурат не однажды попадал в сложные переплеты. Например, с Бектурсыном... Ну, эту-то историю удалось привести к более или менее благополучному концу. А вот другому крестьянину, у которого тоже был обнаружен шыгыршык, Жиемурат решил не давать потачки, и тот, видя, что на этот раз уполномоченный не собирается отступать, в одну из темных ночей со всем своим хозяйством скрылся, как говорится, в неизвестном направлении.
Следующим, из-за кого Жиемурату пришлось и поволноваться и поломать голову, оказался суфи Калмен. У него тоже нашли и хлопок, и шыгыршык. Жиемурат серьезно опасался, что суфи может покинуть аул. Больше всего его тревожило, что суфи наверняка постарался бы увлечь за собой своих многочисленных родственников, живших с ним в одном ряду.
Скрепя сердце Жиемурат попросил Серкебая:
— Мне самому неловко, а вы, боле, сходите-ка к суфи и успокойте его, уговорите, чтобы остался. Скажите, что мы ограничимся изъятием хлопка и шыгыршыка и не будем прибегать к закону.
Серкебай добросовестно выполнил это поручение, которое пришлось ему по душе, и суфи со своей родней остался жить в ауле Курама.
Да, тяжелый, привередливый аул...
Правда, Жиемурату кое-чего удалось все-таки добиться: Темирбек был принят в члены партии, а Давлетбай — в кандидаты. Так в ауле образовалась партийная ячейка. Теперь нужно было избрать секретаря.
Партийное собрание, на котором присутствовал сам Багров, проходило открыто, словно это были выборы председателя аулсовета, на него привалил чуть не весь аул.
Сразу же разгорелись страсти: многие, оказывается, рвались к почетной должности. Выборы явились своего рода весами, на которых взвешивались характеры людей, их отношение друг к другу, тайные побуждения и цели.
Хотя в начале собрания всем разъяснили, что секретарем ячейки может быть только член партии, большинство выступавших предлагало на этот пост беспартийных, лишь бы это был близкий человек, представитель рода, к которому принадлежал выступавший.
И никто не отвел своей кандидатуры, кроме Темирбека, заявившего, что он согласен с мнением райкома, выдвинувшего кандидатуру Жиемурата.
Пожалуй, больше всего удивило Жиемурата поведение Жалмена: когда назвали его фамилию, он раздулся от гордости, как индюк, и, выпятив грудь, победоносно поглядывал вокруг.
От провала Жиемурата спас Багров.
Выступив после всех, он сказал:
— Я вижу, каждый хочет, чтобы во главе ячейки был кто-нибудь из его рода. Но в ауле одиннадцать — двенадцать родов. А коммунистов, только и имеющих право занять этот пост, куда меньше, да и избрать-то мы должны лишь одного человека. Если мы изберем Жиемурата, ни один из родов не будет обижен: вы сами знаете, он в этом смысле лицо нейтральное, ко всем относится одинаково, никого не выделяя, никому не отдавая предпочтения по родовому признаку. Для него главное: как человек работает, как участвует в общественной жизни, а не из какого он рода. Думаю, такой руководитель, как Жиемурат, — для всех приемлем. Ну, и райком горячо поддерживает его кандидатуру.
Багрову удалось убедить большинство собравшихся, и секретарем ячейки был избран Жиемурат. Жалмен и его сторонники не решились дать Багрову открытый бой.
Вернувшись из района, где его утвердили в новой должности, Жиемурат вознамерился было тут же, не теряя времени, устроить у себя дома заседание партячейки.
Когда он сказал об этом Серкебаю, тот неожиданно возразил:
— Ты знаешь, боле, я всегда рад, когда в моем доме собираются люди. Но в последнее время что-то голова у меня побаливает, мне надобны тишина, покой... Да и такому большому начальнику, как ты, не к лицу собирать своих людей где попало, тебе надо обзавестись собственной конторой. Как молвится, прежде чем откочевать куда-либо — подготовь жилье на новом стойбище. Своя контора почету тебе прибавит, а честь одного — это честь тысячи, тебе почет — это и всему аулу почет!
Совет Серкебая не вызвал у Жиемурата особого энтузиазма. Зима в этом году выдалась и ранняя, и суровая, а со вчерашнего дня поднялась пурга, и Жиемурат на себе испытал ее крутой нрав: он возвращался в аул на коне, в лицо бил ветер и снег, он совсем закоченел, чуть живым добрался до дома. Какое уж строительство — в этакую-то погоду!
Однако он посчитал неудобным спорить с Серкебаем, давшим ему приют, и только пожал плечами:
— Может, вы и правы... Но следовало бы дождаться, пока хоть чуть потеплеет.
— Есть дела, которые не терпят отлагательства. Вам ведь нужно где-то собираться.
Жиемурат задумался... Да, верно, партячейке нужно постоянное место для заседаний. Конечно, они могли бы собираться и у Жиемурата, но негоже — нарушать чужой покой. И так уж Серкебай много для него сделал, нельзя злоупотреблять его добротой и радушием. Как говорится, хоть тебя и ждут, не приходи каждый вечер, хоть тебе и дают, не бери всякий раз. Нет, стоило прислушаться к совету Серкебая, совету отеческому, разумному. Он ведь многое повидал на своем веку, поизносил рубах куда больше, чем Жиемурат. Видать, надо строиться — никуда от этого не денешься. Мороз, конечно, помеха серьезная... Ну, да чем черт не шутит!
— Ладно, боле. Строиться, так строиться. Только сперва я посоветуюсь с Темирбеком.
Улыбка удовлетворения скользнула по губам Серкебая, но он тут же потушил ее.
Жиемурат, хоть он и устал после поездки в район, немедля отправился к Темирбеку.
Удобно расположившись на кошме, он неторопливо принялся за рассказ:
— Говорил я с Багровым. Он недоволен, что мы так тянем с созданием колхоза. Я в оправдание все ему выложил: и что аул разобщенный, и люди, чуть нажмешь на них, грозят в бега удариться — видно, не слишком-то привязаны к здешним местам! А он: вы, мол, не умеете применяться к местным условиям. И председателю аулсовета досталось по первое число — за то, что не смог удержать семьи, бросившие аул во время уборки хлопка. Да, есть над чем призадуматься...
Жиемурат помолчал, потом продолжал:
— А я к тебе вот по какому делу. Партячейке тоже ведь нужна крыша над головой. Серкебаю-ага вроде не по нраву, что мы у него собираемся, шумим... Он и подсказал: стройте, мол, контору. Мысль-то дельная, да видишь, какие холода завернули. И пурга метет. Как тут строить? Навряд ли найдется человек, который по своей охоте согласится сунуть руку в ледяную воду.
— А ты за это не волнуйся! — с неожиданным энтузиазмом откликнулся Темирбек. — Найдем людей. Контора — это ведь общественное здание, будем строить его всем аулом, и это поневоле сплотит крестьян.
— И воспитает в них чувство локтя — так?
—Так. Ты верно сказал: мысль дельная! Строительные материалы под рукой: на озере полно камыша, в лесу турангиля. На худой конец, наружные стены оставим пока неоштукатуренными. После, по теплу, доделаем.
— Ну, что ж... — Жиемурат испытывал радостное облегчение. — Надо завтра собрать актив и хорошенько обмозговать это дело.
* * *
В небе ярко сияло солнце, но оно не в силах было растопить снег, согреть воздух. Мороз, казалось, с солнцем только усилился. Ветер, дувший с северо-запада, ерошил белые сугробы, гнал по аульной улице снежные облака. Снег скрипел под ногами так громко, что заглушал голоса людей, которые, плотно закутавшись, шагали к дому Темирбека.
Первым пришел Жалмен и занял самое теплое место, возле печки. Он сидел, распахнув полы своего потертого тулупа, поглаживая редкие усы, и каждого, кто входил в дом, отряхиваясь на пороге от снега, сбивая наледь с заиндевевших бороды и бровей, встречал соленой шуткой и сам же хохотал над ней, косясь то на Темирбека, то на Жиемурата.
Убедившись, что никто больше не явится, Темирбек поудобней устроился на своем месте, задвинул дрова поглубже в очаг, чтобы жарче горели, оглядел собравшихся.
Впервые на такую сходку был приглашен десятник Бердимбет. Он держался чуть скованно, одежда застегнута на все пуговицы, морщины на лице словно застыли, длинные усы не шевелились, и взгляд был устремлен в одну точку.
Давлетбай тоже сидел недвижно и прямо, будто кол, вбитый в землю. Но в позе его чувствовалось напряжение, он с нетерпением ждал, когда же начнется разговор, ради которого их сюда позвали.
А вот Жалмен — тот беспокойно ерзал на месте и, поминутно оглядываясь, то и дело менял положение ног — точно они у него затекли.
В комнате стояла тишина, все смотрели на Жиемурата. Наконец, откашлявшись, он начал негромким голосом:
— Джигиты! Я созвал вас, чтобы посоветоваться насчет одного дела. Вы знаете, у нас в ауле создана партячейка. Она нуждается в постоянном помещении — чтобы было у нас что-то вроде штаба, центра, куда бы тянулся народ и из которого мы руководили бы всем аулом. Ячейке предстоит немалая работа. Райком часто будет давать нам поручения, и на месте будут возникать вопросы, требующие неотложного решения. Нам придется чуть не каждый день собираться для споров и обсуждений. Неудобно же всякий раз занимать чей-то дом, выпроваживая хозяйку и ребятишек на улицу. В общем, нужна контора. Я понимаю, на дворе зима, ветер, стужа, строителей нового дома ожидают немалые трудности. Но вам, сидящим здесь, передо мной, я уверен, по плечу любая, самая тяжкая ноша!
— А чем тебя не устраивает дом Серкебая? — спросил Жалмен.
— Серкебай до сих пор терпеливо сносил наши сборища — спасибо ему за это. Но нельзя же садиться человеку на шею, пользуясь его добротой!
Жалмен запахнул полы своего постына, поежился, с сомнением произнес:
— Спору нет, ячейка, конечно, должна иметь постоянное пристанище. Да только...
Но ему так и не удалось закончить свою мысль, Темирбек, не дослушав, решительно сказал:
— Что «только»! Мороза испугался? А мы не из пугливых !
— Верно!