Всё хреново

Глава 5
Надежда – это фигня
В конце XIX в., в разгар мягкого, восхитительного
лета в швейцарских Альпах философ-отшельник,
называвший 
себя 
динамитом 
мысли 
и 
духа,
метафорически сошел с горы и за собственный счет
опубликовал свою книгу. Эта книга была его даром
человечеству – его детищем, смело ступившим на порог
современного мира и произнесшим слова, благодаря
которым философа будут помнить спустя долгие годы
после его смерти.
Она провозгласила: «Бог умер!» – и еще много чего
в таком духе. В ней утверждалось, что отголоски этой
гибели предвещают нам новый, опасный век, в котором
всем нам придется несладко.
Философ замышлял ее как предупреждение. Как
крик дозорного. Он обращался ко всем нам.
Но не продал и сорока экземпляров
{160}
.
Мета фон Салис проснулась до рассвета, чтобы
разжечь очаг и вскипятить воды философу на чай. Она
принесла лед, чтобы обернуть прохладными одеялами
его больные суставы. Она собрала кости, оставшиеся
после вчерашнего ужина, и поставила вариться бульон,
чтобы успокоить его капризный желудок. Она вручную
выстирала его грязное белье. Еще ему скоро надо будет
постричь волосы и подровнять усы, а она только сейчас
вспомнила, что не купила новую бритву.
Она заботилась о Фридрихе Ницше третье и, судя по
всему, последнее лето. Она любила его – как брата.
(Когда общий друг предложил им пожениться, они оба
громко рассмеялись… а потом их обоих замутило.) Но,

---

похоже, она уже почти дошла до предела своего
милосердия.
Они познакомились с Ницше на званом ужине. Она
слушала, как он играет на фортепиано, шутит и
рассказывает в лицах истории о своих похождениях со
старым другом, композитором Рихардом Вагнером.
Вопреки своим текстам, в личном общении Ницше был
вежлив и мил. Он был внимательным слушателем.
Обожал поэзию и мог прочитать десятки стихотворений
по памяти. Он готов был часами играть в игры, петь
песни и подшучивать над окружающими.
Он был обезоруживающе великолепен. С таким
острым умом, что мог несколькими словами рассечь
весь зал. Афоризмы, которые позже прославили его на
весь мир, вырывались из него, как пар дыхания на
холодном воздухе. «Много говорить о себе – тоже
способ себя скрывать», – порой как бы невзначай ронял
он, из-за чего в зале тут же повисало молчание
{161}
.
Мета часто теряла в его присутствии дар речи – не
от каких-то зашкаливающих эмоций, а просто оттого,
что ее разум как будто все время отставал от его на
пару шагов и не сразу за ним успевал.
А ведь Мета не была тугодумом. Вообще-то, она
была очень крута для своего времени. Она стала первой
женщиной, получившей в Швейцарии докторскую
степень. Она была одной из ведущих активисток
феминизма в мире. Она свободно говорила на четырех
языках и публиковала по всей Европе статьи в защиту
прав женщин, что тогда было радикальной идеей. Она
немало повидала мир, была умна и своевольна
{162}
. И,
столкнувшись с трудами Ницше, она решила, что
наконец нашла человека, который подтолкнет идею
женской независимости на мировую авансцену.
Вот он, человек, выступающий за самостоятельность
каждого 
индивидуума, 
за 
радикальную 
личную

---

ответственность. Вот он, человек, убежденный в том,
что индивидуальные способности важнее всего и что
каждая личность не только заслуживает реализации
всего своего потенциала, но и обязана ее добиваться.
Ницше высказал, как считала Мета, опорные идеи и
задал концептуальные основы, которые помогут
наделить женщин большей властью и вызволить их из
того 
подневольного 
состояния, 
в 
котором 
они
пребывали веками.
Правда, тут была одна проблема: Ницше не был
феминистом. Более того, саму идею освобождения
женщин он считал дурью.
Но Мету это не смущало. Он человек разумный, его
можно убедить. Просто нужно, чтобы он осознал свое
предубеждение и избавился от него. Она начала
регулярно приходить к нему в гости, и вскоре они стали
близкими 
друзьями 
и 
интеллектуальными
компаньонами. 
Они 
вместе 
проводили 
лето 
в
Швейцарии, а зиму – во Франции и Италии, делали
набеги на Венецию, заскакивали ненадолго в Германию
и снова возвращались в Швейцарию.
С 
годами 
Мета 
стала 
замечать, 
что 
за
пронзительными глазами и гигантскими усами Ницше
скрывается уйма противоречий. Он одержимо писал о
силе, хотя сам был хрупок и слаб. Он проповедовал
радикальную ответственность и самодостаточность,
хотя был полностью зависим от друзей (по большей
части женского пола) и родных, которые его
обихаживали 
и 
обеспечивали. 
Он 
клял
непоследовательных рецензентов и ученых, которые
громили его труд или отказывались его читать, но при
этом хвастался, что его неуспех у публики только
подтверждает его гениальность, – как он однажды
сказал: «Я и сам еще не своевременен, иные люди
рождаются посмертно»
{163}
.

---

По сути, Ницше был всем тем, что он, по
собственным словам, презирал: слабым, зависимым,
полностью подчиненным и опекаемым сильными,
самостоятельными женщинами. Однако в своих трудах
он воспевал личную силу и самодостаточность и был
жалким женоненавистником. Пожизненная зависимость
от женщин, похоже, лишила его способности адекватно
их воспринимать. Они стали огромным слепым пятном в
поле зрения человека, который в остальном оказался
удивительно прозорлив.
Если бы был Зал славы тех, кто «испытал в своей
жизни больше всего боли», я бы номинировал Ницше
как одного из первых претендентов на включение. Он
постоянно болел в детстве: доктора ставили ему на
шею и уши пиявок и велели ему лежать не двигаясь по
нескольку часов. Он унаследовал неврологическое
расстройство, из-за которого всю жизнь страдал
изматывающими мигренями (и в итоге сошел с ума). Он
был крайне чувствителен к свету, не мог выходить на
улицу без очков с толстыми синими линзами и к
тридцати годам почти ослеп.
В юности он служил в армии и, хоть и недолго,
поучаствовал во Франко-прусской войне. Там он
подхватил дифтерит и дизентерию, от которых чуть не
умер. Лечили их в то время кислыми клизмами, которые
убили его пищеварительный тракт. Всю оставшуюся
жизнь он мучился от острых болей в животе, не мог
много есть и временами страдал недержанием. Из-за
травмы, полученной в кавалерии, некоторые части его
тела плохо гнулись, а в самые худшие дни и вовсе не
двигались. Он часто не мог встать без посторонней
помощи и порой по нескольку месяцев подряд лежал
один в кровати, не в силах разлепить глаза от боли. В
1880 г., который он позже называл «дурным годом», он
был прикован к постели 260 из 365 дней. Большую

---