Виноваты звезды

Глава 7 
Я закричала, чтобы разбудить родителей, и они вбежали в комнату, но
ничем не могли приглушить взрыв сверхновой в моем мозге и бесконечные
оглушительные вспышки петард под крышкой черепа, и я уже решила, что
ухожу окончательно, и сказала себе, как говорила и раньше, что тело
отключается, когда боль становится слишком сильной, сознание временно,
и это пройдет. Но, как всегда, сознания я не теряла. Я лежала на кромке
берега, и волны перекатывались через меня, не давая утонуть.
Машину вел папа, одновременно он говорил по телефону с больницей,
а я лежала на заднем сиденье, положив голову к маме на колени. Ничего
поделать было нельзя: от крика становилось только хуже. От любых
стимулов боль усиливалась.
Единственным выходом было пытаться развалить мир, сделать все
черным, безмолвным и необитаемым, вернуться во времена до Большого
Взрыва, в начало, когда было Слово, и жить в пустоте несозданного
пространства наедине со Словом.
Люди говорят о мужестве раковых больных, и я не отрицаю это
мужество. Меня и кололи, и резали, и травили годами, а я все ковыляю. Но
не впадайте в заблуждение: в тот момент я была бы искренне рада умереть.
Я проснулась в отделении интенсивной терапии. Я сразу поняла, где
нахожусь, потому что обстановка была не домашняя, вокруг — много
разных пищащих устройств и я лежала одна. В детском отделении
родителям не разрешают круглосуточно присутствовать в палате
интенсивной терапии из-за риска инфекции. В коридоре слышались
громкие рыдания — умер чей-то ребенок. Я нажала красную кнопку
вызова.
Через несколько секунд вошла медсестра.
— Здрасьте, — произнесла я.
— Привет, Хейзел, я Элисон, твоя медсестра, — представилась она.
— Привет, Элисон-моя-медсестра, — повторила я.
На этом силы у меня закончились и снова навалилась усталость. В
следующий раз я ненадолго проснулась, когда родители, плача,
обцеловывали мое лицо. Я хотела их обнять, но от этого усилия сразу же
все заболело, и мама с папой сказали мне, что никакой опухоли мозга нет, а
головную боль вызвала низкая оксигенация, потому что легкие у меня

---

наполнились жидкостью, целых полтора литра (!!!) откачали через трубку,
у меня может побаливать в боку, куда — ох, вы только гляньте! —
вставлена трубка, идущая к пластиковому пузырю, наполовину полному
янтарной жидкостью, больше всего напоминающей, клянусь, папин
любимый эль. Мама пообещала, что меня честно-честно отпустят домой,
просто придется регулярно делать дренаж и перед сном подключаться к
ИВЛ — вот как сейчас аппарат нагнетает и отсасывает воздух из моих
дерьмовых легких. А в первую ночь мне сделали полное позитронное
сканирование, и — ура! — новых опухолей нет, и старые не увеличились.
Боль в плече тоже была вызвана недостатком кислорода — сердце работало
на пределе.
— 
Доктор 
Мария 
утром 
высказалась 
насчет 
тебя 
очень
оптимистично, — сказал папа. Мне доктор Мария нравилась — она нам не
лгала, и услышать про ее оптимизм было приятно.
— Это был просто случай, Хейзел, — утешала мать. — Случай,
который можно пережить.
Я кивнула. Элисон-моя-медсестра вежливо выпроводила родителей из
палаты и предложила ледяной стружки. Я кивнула, она присела на краешек
койки и начала кормить меня с ложечки.
— Значит, пару дней ты проспала, — начала Элисон. — Хм, что же ты
пропустила… Знаменитости принимали наркотики, политики ссорились,
другие знаменитости надели бикини, обнажившие несовершенство их тел.
Одни команды выиграли матчи, другие проиграли. — Я улыбнулась. —
Нельзя просто так от всего исчезать, Хейзел. Ты много пропускаешь.
— Еще, — попросила я, кивнув на белую пластиковую чашку в руке
медсестры.
— Не надо бы, — сказала она, — но я бунтарка. — Она сунула мне в
рот еще одну ложку ледяной крошки. Я пробормотала «спасибо». Спасибо,
Боженька, за хороших медсестер. — Устала? — спросила Элисон. Я
кивнула. — Поспи. Я постараюсь кое-кого отвлечь и дать тебе пару часов,
прежде чем придут мерить тебе температуру, проверять пульс,
дыхание… — Я снова сказала «спасибо» — в больнице часто
благодаришь — и попыталась устроиться в кровати поудобнее. — А что же
ты не спрашиваешь о своем бойфренде? — удивилась Элисон.
— У меня нет бойфренда, — ответила я.
— Но какой-то мальчик не выходит из комнаты ожидания с тех пор,
как тебя привезли.
— Он хоть не видел меня в таком виде?!
— Нет, сюда можно только родственникам.

---

Я кивнула и забылась неглубоким сном.
Только через шесть дней меня отпустили домой, шесть дней
ничегонеделания, 
разглядывания 
акустической 
потолочной 
плитки,
просмотра телевизора, сна, боли и желания, чтобы время шло быстрее.
Огастуса я не видела, только родителей. Волосы у меня сбились в птичье
гнездо, своей шаркающей походкой я напоминала пациентов с деменцией,
но с каждым днем чувствовала себя немного лучше. Сон борется с раком, в
тысячный раз сказал мой лечащий врач Джим, осматривая меня как-то
утром в присутствии студентов-медиков.
— Тогда я просто машина для борьбы с раком, — отозвалась я.
— Правильно, Хейзел. Отдыхай и скоро поедешь домой.
Во вторник мне сказали, что в среду я поеду домой. В среду под
небольшим присмотром два студента-медика вынули у меня из бока
дренаж — ощущение, будто тебя закалывают в обратном направлении, —
но все прошло не очень гладко, поэтому было решено оставить меня до
четверга. Я начала уже думать, что стала субъектом какого-то
экзистенциалистского 
эксперимента 
с 
постоянно 
отдаляемым
удовольствием, когда в пятницу утром пришла доктор Мария, с минуту
меня осматривала и наконец сказала, что я могу идти.
Мама открыла свою раздутую сумку, демонстрируя, что захватила мне
одежду, в которой я поеду домой. Вошла медсестра и сняла мой катетер. Я
почувствовала себя выпущенной на свободу, хотя по-прежнему возила за
собой кислородный баллон. Я потопала в ванную, приняла первый за
неделю душ, оделась и так устала от всего этого, что мне пришлось
прилечь и отдышаться. Мама спросила:
— Хочешь увидеть Огастуса?
— Да, пожалуй, — ответила я через минуту. Встав, я дотащилась до
одного из пластиковых стульев у стены и сунула под него баллон. Сил у
меня после этого не осталось.
Папа вернулся с Огастусом через несколько минут. Волосы у него
были спутаны и свешивались на лоб. При виде меня он расплылся в
фирменной дурацкой улыбке Огастуса Уотерса, и я невольно улыбнулась в
ответ. Он присел на синий шезлонг, обитый искусственной кожей, и
подался ко мне не в силах прогнать улыбку.
Мама с папой оставили нас одних, отчего мне стало неловко. Я с
трудом выдерживала взгляд его глаз, хотя они были настолько хороши, что
в них трудно было невозмутимо смотреть.

---

— Я скучал по тебе, — сказал Огастус.
Голос у меня получился совсем писклявый:
— Спасибо, что не пытался меня увидеть, когда я выглядела как черт-
те что.
— Честно говоря, ты и сейчас ужасно выглядишь.
Я засмеялась:
— Я тоже по тебе соскучилась. Просто не хотела, чтобы ты видел…
все это. Я хотела… ладно, не важно. Не всегда же получаешь желаемое.
— Неужели? — удивился он. — А я-то думал, что мир — это фабрика
по исполнению желаний!
— А вот, оказывается, не так, — возразила я. Огастус сидел такой
красивый… Он потянулся к моей руке, но я покачала головой.
— Нет, — тихо произнесла я. — Если мы будем встречаться, это
должно быть не так.
— Ладно, — согласился он. — С фронтов желаний у меня есть
хорошие и плохие сводки.
— Ладно, — выжидательно протянула я.
— Плохие новости в том, что мы не можем ехать в Амстердам, пока
тебе не станет лучше. Впрочем, «Джини» обещала подождать со своими
чудесами, пока ты не поправишься.
— Это хорошая новость?
— Нет, хорошая новость в том, что пока ты спала, Питер ван Хутен
снова поделился с нами плодами своего блестящего ума.
Он опять потянулся к моей руке, но на этот раз сунул мне в ладонь
многократно сложенный листок писчей бумаги с тисненым заголовком
«Питер ван Хутен, беллетрист в отставке».
Я прочла письмо уже дома, устроившись на своей огромной пустой
кровати, где никакие медицинские процедуры или деятели не могли мне
помешать. Неровный, с сильным наклоном почерк ван Хутена я разбирала
целую вечность.