…Убийство президента Кеннеди стало самым трагическим событием

Это одно целое,
подумал я. 
А эхо настолько близко к совершенству, что нет
возможности определить, где живой голос, а где отразившийся призрачный.
На мгновение все стало предельно ясным, а когда такое случается, мир словно
исчезает. Разве мы все в глубине души этого не знаем? Этот идеально
сбалансированный механизм криков и эха маскируется под вращающиеся шестерни,
волшебные часы, тикающие под загадочным стеклом, именуемым нами жизнью. А
что позади? Что вокруг? Хаос, бури. Люди с кувалдами, люди с ножами, люди с
оружием. Женщины, которые ломают то, что не могут подмять под себя, и
принижают то, что не могут понять. Вселенная ужаса и утрат, окружающая
маленькую, ярко освещенную сцену, на которой танцуют смертные, бросая вызов
тьме.
Майк и Бобби Джил танцевали в свое время, в год 1963-й, в эру коротких
стрижек, телевизоров-ящиков, песен, записанных в гаражах. Они танцевали в тот
день, когда президент Кеннеди пообещал подписать договор о запрещении
испытаний атомного оружия и сообщил журналистам, что «у него нет намерений
затащить наши вооруженные силы в трясину закулисной политики и давней вражды
в Юго-Восточной Азии». Они танцевали, как Бевви и Ричи, как Сейди и я, и
смотрелись прекрасно, и я любил их, несмотря на мимолетность этого видения и
именно за нее. Я люблю их до сих пор.
Они закончили идеально, вскинув руки, тяжело дыша, лицом к зрителям,
которые приветствовали их стоя. Майк позволил им сорок секунд не щадить свои
ладони (удивительно, сколь быстро огни рампы способны трансформировать
скромного игрока школьной команды во властителя душ), а потом призвал к тишине.
В итоге добился желаемого.
— Наш режиссер, мистер Джордж Амберсон, хочет сказать несколько слов. Он
так много вложил в это представление, и времени, и усилий, и творческих находок,
и я надеюсь, что вы не пожалеете ладоней.

---

Я вышел на сцену под аплодисменты. Пожал руку Майку, клюнул Бобби Джил
в щечку. Они удалились за кулисы. Я поднял руки, призывая к тишине, начал
тщательно отрепетированную речь, в которой собирался сказать, что Сейди не
смогла прийти сегодня сюда, и поблагодарить их от ее имени. Каждый публичный
оратор, умеющий завладеть вниманием публики, знает: произнося речь, надо
сконцентрироваться на ком-то конкретном, вот и я сконцентрировался на паре в
третьем ряду, которая выглядела вылитыми Мамашей и Папашей с «Американской
готики»
[151]
. На Фреде Миллере и Джессике Колтроп, членах школьного совета, не
позволивших нам воспользоваться спортивным залом на том основании, что Сейди,
на которую напал бывший муж, во всем виновата сама, а потому ее, насколько
возможно, следует игнорировать.
Я успел произнести четыре предложения, после чего меня прервали возгласы
изумления. Потом последовали аплодисменты, поначалу жидкие, но быстро
переросшие в овацию. Зрители вновь вскочили. Я понятия не имел, чему они
аплодируют, пока не почувствовал легкое, нерешительное прикосновение к своей
руке чуть выше локтя. Повернулся, чтобы увидеть Сейди, в красном платье, рядом
со мной. Она забрала волосы назад и закрепила сверкающей заколкой, полностью
открыв лицо — обе его половины. К своему изумлению, я обнаружил, что
обезображенная щека выглядит не так ужасно, как мне казалось. Возможно, в этом
есть какая-то универсальная истина, но меня слишком потрясло появление Сейди,
чтобы я мог ее осознать. Конечно, глубокий бугристый шрам и начинающие
блекнуть следы от многочисленных швов — зрелище не из приятных. Как и
обвисшая плоть под левым глазом, и сам глаз, неестественно широко раскрытый, не
моргающий в унисон с правым.
Но она улыбалась очаровательной однобокой улыбкой, и я видел перед собой
Елену Прекрасную. Я обнял ее, и она обняла меня, смеясь и плача. Под платьем все
ее тело вибрировало, как туго натянутая струна. Когда мы вновь повернулись к
зрительному залу, все стояли и громко хлопали, за исключением Миллера и
Колтроп. Те огляделись, увидели, что только они не оторвали задниц от стульев, и с
неохотой последовали примеру остальных.
— Спасибо вам, — обратилась к зрителям Сейди, когда аплодисменты
смолкли. — Благодарю вас от всего сердца. И хочу особо поблагодарить Эллен
Докерти, которая сказала мне, что если я не приду сюда и не взгляну вам в глаза,
буду до конца жизни сожалеть об этом. А больше всего я хочу поблагодарить…
Мгновенное колебание. Я уверен, зрители этого не заметили, то есть только я
понял, как близко подошла Сейди к тому, чтобы назвать мое настоящее имя в
присутствии пятисот человек.
— …Джорджа Амберсона. Я люблю тебя, Джордж.
Конечно же, от аплодисментов едва не рухнула крыша. В смутные времена,
когда даже мудрецы не могут сказать ничего определенного, публичное признание в
любви всегда вызывает такую реакцию.
7 

---

В половине одиннадцатого Элли увезла Сейди домой — совсем выдохшуюся. В
полночь мы с Майком потушили в «Грандже» все огни и вышли на улицу.
— Пойдете на вечеринку, мистер А? Эл сказал, что закусочная будет открыта до
двух часов ночи, и он привез два бочонка пива. Лицензии у него нет, но я не думаю,
что кто-то арестует его.
— Только не я. Едва держусь на ногах. Увидимся вечером, Майк.
Я поехал к Деку, прежде чем вернуться домой. Он сидел на крыльце в пижаме,
курил последнюю на этот день трубку.
— Удивительный вечер, — заметил он.
— Да.
— Эта молодая дама показала характер. Силы воли ей не занимать.
— Это точно.
— Вы постараетесь, чтобы теперь у нее все было хорошо?
— Обязательно.
Он кивнул.
— Она этого заслуживает, после того, что случилось. И пока вы все делали
правильно. — Он посмотрел на мой «шеви». — Сегодня вы, наверное, можете
поехать к ней на автомобиле и припарковаться перед ее домом. Думаю, после этого
вечера никто в городе и бровью не поведет.
Возможно, он был прав, но я решил, что береженого Бог бережет, и пошел к
Сейди пешком, как и прежде. Мне требовалось время, чтобы привести в норму
собственные эмоции. Я все еще видел ее на сцене, залитую светом прожекторов.
Красное платье. Изящный изгиб шеи. Гладкая щека… и обезображенная шрамом.
Добравшись до аллеи Ульев и войдя в дом, я увидел, что мой диван по-
прежнему сложен. В недоумении смотрел на него, пытаясь понять, что все это
значит. Потом Сейди позвала меня — настоящим именем — из спальни. Очень тихо.
Лампа горела, отбрасывая мягкий свет на одну половину ее лица. Ее глаза,
блестящие и серьезные, не отрывались от меня.
— Я думаю, твое место здесь. Я хочу, чтобы ты спал здесь. Согласен?
Я скинул с себя одежду и улегся рядом. Ее рука скользнула под простыню,
нашла меня, начала ласкать.
— Ты голоден? У меня есть торт, если ты хочешь.
— Ох, Сейди, умираю от голода.
— Тогда выключи свет.
8 
Та ночь в постели Сейди стала лучшей в моей жизни — и не потому, что забила
последний гвоздь в гроб Джона Клейтона. Она вновь открыла дверь в наше общее

---

будущее.
Когда мы закончили заниматься любовью, я впервые за многие месяцы
провалился в глубокий сон. Проснулся в восемь утра, когда солнце уже встало, на
кухне «Ангелы» пели по радио «Мой бойфренд вернулся», и до меня долетал запах
жарящегося бекона. Скоро Сейди позовет меня к столу, но пока не позвала. Еще не
позвала.
Я закинул руки за голову и уставился в потолок, удивляясь тому, как глупо —
фактически безрассудно — вел себя после того, как позволил Ли Освальду уехать на
автобусе в Новый Орлеан, не попытавшись остановить его. Мне хотелось узнать,
принял ли Джордж де Мореншильдт непосредственное участие в неудачном
покушении на жизнь Эдвина Уокера или ограничился только подзуживанием. Что ж,
имелся достаточно простой способ это выяснить.
Де Мореншильдт знал ответ, и я мог у него спросить.
9 
Сейди ела лучше, чем за все время, прошедшее с того дня, когда Клейтон
вломился в ее дом, да и я не мог пожаловаться на отсутствие аппетита. На пару мы
уговорили полдесятка яиц, не говоря уже о гренках и беконе. Когда грязные тарелки
перекочевали в раковину, а она курила и пила вторую чашку кофе, я сказал, что хочу
кое-что у нее спросить.
— Если насчет второго шоу, не думаю, что смогу пройти через это дважды.
— Нет, речь о другом. Но раз уж ты заговорила об этом, что именно сказала
тебе Элли?
— Что я должна перестать жалеть себя и присоединиться к команде.
— Круто.
Сейди погладила волосы, прижимая их к обезображенной щеке — механически.
— Миз Элли не отличается тактом и деликатностью. Она шокировала меня,
влетев сюда и заявив, что пора перестать валять дурака. Это точно. И она была
права. — Сейди перестала разглаживать волосы и резко отбросила их назад. — Так я
буду выглядеть отныне и до скончания веков, с некоторыми улучшениями, поэтому
мне пора к этому привыкать. Сейди предстоит выяснить, верна ли давняя поговорка
о том, что с лица воды не пить.
— Об этом я как раз и хотел с тобой поговорить.
— Давай. — Она выпустила дым через ноздри.
— Допустим, я увезу тебя в такое место, где врачи смогут устранить
повреждения на твоем лице… не полностью, но гораздо лучше, чем это могут
сделать Эллертон и его команда. Ты поедешь со мной? Зная, что мы больше никогда
не сможем вернуться сюда?
Она нахмурилась.
— Гипотетически?

---

— Если честно, то нет.
Она нарочито медленно затушила сигарету, обдумывая мои слова.
— Как миз Мими поехала в Мексику в надежде на экспериментальные методы
лечения? Потому что я не думаю…
— Я говорю об Америке, милая.
— Что ж, если это Америка, я не понимаю. Почему мы не сможем…
— Второй момент. Мне, возможно, придется уехать. С тобой или без тебя.
— И ты уже никогда не вернешься? — На ее лице отразилась тревога.
— Никогда. Ни один из нас не сможет вернуться, по причинам, которые сложно
объяснить. Полагаю, ты решишь, что я свихнулся.
— Я знаю, что ты в своем уме. — Тревога осталась, но эту фразу она
произнесла без малейшей запинки.
— Возможно, мне придется сделать нечто такое, что правоохранительные
органы сочтут очень плохим. На самом деле ничего плохого в этом нет, но мне никто
не поверит.
— Это… Джейк, это как-то связано с тем, что ты говорил мне об Эдлае
Стивенсоне? О его словах, что он готов ждать, пока не замерзнет ад?
— В каком-то смысле. Но есть одна загвоздка. Если я смогу сделать то, что
должен, и меня не поймают — а я думаю, что смогу, — для тебя это ничего не
изменит. Твое лицо все равно останется в шрамах, в большей или в меньшей
степени. Но там, куда я могу взять тебя, медицина позволяет делать то, о чем
Эллертон может только мечтать.
— Но мы никогда не сможем вернуться. — Она говорила не со мной, пыталась
уяснить это для себя.
— Не сможем. — Помимо всего прочего, если бы мы вернулись в 9 сентября
1958 года, там бы уже существовала Сейди Данхилл. И мне не хотелось думать о
том, что бы из этого вышло.
Сейди поднялась, отошла к окну, долго стояла спиной ко мне. Я ждал.
— Джейк?
— Да, милая?
— Ты можешь предсказывать будущее? Можешь, да?
Я молчал.
— Потому что ты пришел