Три товарища

* * *
После обеда я прилег и проспал несколько часов. Проснулся я уже затемно и не сразу
сообразил, вечер ли теперь или утро. Мне что-то снилось, но я не мог вспомнить, что. Сон унес
меня куда-то далеко, и мне казалось, что я еще слышу, как за мной захлопывается черная дверь.
Потом я услышал стук.
– Кто там? – откликнулся я.
– Я, господин Локамп.
Я узнал голос фрау Залевски.
– Войдите, – сказал я. – Дверь открыта.
Скрипнула дверь, и я увидел фигуру фрау Залевски, освещенную желтым светом, лившимся
из коридора. – Пришла фрау Хассе, – прошептала она. – Пойдемте скорее. Я не могу ей сказать

---

это.
Я не пошевелился. Нужно было сперва прийти в себя.
– Пошлите ее в полицию, – сказал я, подумав.
– Господин Локамп! – фрау Залевски заломила руки. – Никого нет, кроме вас. Вы должны
мне помочь. Ведь вы же христианин!
В светлом прямоугольнике двери она казалась черной, пляшущей тенью.
– Перестаньте, – сказал я с досадой. – Сейчас приду.
Я оделся и вышел. Фрау Залевски ожидала меня в коридоре.
– Она уже знает? – спросил я. Она покачала головой и прижала носовой платок к губам.
– Где она?
– В своей прежней комнате.
У входа в кухню стояла Фрида, потная от волнения.
– На ней шляпа со страусовыми перьями и брильянтовая брошь, – прошептала она.
– Смотрите, чтобы эта идиотка не подслушивала, – сказал я фрау Залевски и вошел в
комнату.
Фрау Хассе стояла у окна. Услышав шаги, она быстро обернулась. Видимо, она ждала кого-
то другого. Как это ни было глупо, я прежде всего невольно обратил внимание на ее шляпу с
перьями и брошь. Фрида оказалась права: шляпа была шикарна. Брошь – скромнее. Дамочка
расфуфырилась, явно желая показать, до чего хорошо ей живется. Выглядела она в общем
неплохо; во всяком случае куда лучше, чем прежде.
– Хассе, значит, работает и в сочельник? – едко спросила она.
– Нет, – сказал я.
– Где же он? В отпуске?
Она подошла ко мне, покачивая бедрами. Меня обдал резкий запах ее духов.
– Что вам еще нужно от него? – спросил я.
– Взять свои вещи. Рассчитаться. В конце концов кое-что здесь принадлежит и мне.
– Не надо рассчитываться, – сказал я. – Теперь все это принадлежит только вам.
Она недоуменно посмотрела на меня. – Он умер, – сказал я.
Я охотно сообщил бы ей это иначе. Не сразу, с подготовкой. Но я не знал, с чего начать.
Кроме того, моя голова еще гудела от сна – такого сна, когда, пробудившись, человек близок к
самоубийству.
Фрау Хассе стояла посредине комнаты, и в момент, когда я ей сказал это, я почему-то
совершенно отчетливо представил себе, что она ничего не заденет, если рухнет на пол. Странно,
но я действительно ничего другого не видел и ни о чем другом не думал.
Но она не упала. Продолжая стоять, она смотрела на меня. Только перья на ее роскошной
шляпе затрепетали.
– Вот как… – сказала она, – вот как…
И вдруг – я даже не сразу понял, что происходит, – эта расфранченная, надушенная
женщина начала стареть на моих глазах, словно время ураганным ливнем обрушилось на нее и
каждая секунда была годом. Напряженность исчезла, торжество угасло, лицо стало дряхлым.
Морщины наползли на него, как черви, и когда неуверенным, нащупывающим движением руки
она дотянулась до спинки стула и села, словно боясь разбить что-то, передо мной была другая
женщина, – усталая, надломленная, старая.
– От чего он умер? – спросила она, не шевеля губами.
– Это случилось внезапно, – сказал я.
Она не слушала и смотрела на свои руки.
– Что мне теперь делать? – бормотала она. – Что мне теперь делать?

---

Я подождал немного. Чувствовал я себя ужасно.
– Ведь есть, вероятно, кто-нибудь, к кому вы можете пойти, – сказал я наконец. – Лучше
вам уйти отсюда. Вы ведь и не хотели оставаться здесь…
– Теперь все обернулось по-другому, – ответила она, не поднимая глаз. – Что же мне теперь
делать?..
– Ведь кто-нибудь, наверно, ждет вас. Пойдите к нему и обсудите с ним все. А после
рождества зайдите в полицейский участок. Там все документы и банковые чеки. Вы должны
явиться туда. Тогда вы сможете получить деньги.
– Деньги, деньги, – тупо бормотала она. – Что за деньги?
– Довольно много. Около тысячи двухсот марок. Она подняла голову. В ее глазах вдруг
появилось выражение безумия.
– Нет! – взвизгнула она. – Это неправда!
Я не ответил.
– Скажите, что это неправда, – прошептала она. – Это неправда, но, может быть, он
откладывал их тайком на черный день?
Она поднялась. Внезапно она совершенно преобразилась. Ее движения стали
автоматическими. Она подошла вплотную ко мне.
– Да, это правда, – прошипела она, – я чувствую, это правда! Какой подлец! О, какой
подлец! Заставить меня проделать все это, а потом вдруг такое! Но я возьму их и выброшу,
выброшу все в один вечер, вышвырну на улицу, чтобы от них не осталось ничего! Ничего!
Ничего!
Я молчал. С меня было довольно. Ее первое потрясение прошло, она знала, что Хассе умер,
во всем остальном ей нужно было разобраться самой. Ее ждал еще один удар – ведь ей
предстояло узнать, что он повесился. Но это было уже ее дело. Воскресить Хассе ради нее было
невозможно.
Теперь она рыдала. Она исходила слезами, плача тонко и жалобно, как ребенок. Это
продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез.
Наконец она умолкла, вытерла лицо, вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не
глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв защелкнуть сумочку.
– Я ничего больше не знаю, – сказала она надломленным голосом, – я ничего больше не
знаю. Наверно, он был хорошим человеком.
– Да, это так.
Я сообщил ей адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне
казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было достаточно.