– Нет, но я иногда пугаюсь, если неожиданно слышу такой шум. Когда в России
расстреливали моего отца, на улице тоже запустили мотор грузовика, чтобы выстрелы не были
так слышны. Но мы их все равно слышали. – Он опять улыбнулся, точно извиняясь. – С
моей
матерью меньше церемонились. Ее расстреляли рано утром в подвале. Брату и мне удалось
ночью бежать. У нас еще были бриллианты. Но брат замерз по дороге.
– За что расстреляли ваших родителей? – спросил я.
– Отец был до войны командиром казачьего полка, принимавшего участие в подавлении
восстания. Он знал, что все так и будет, и считал это,
как говорится, в порядке вещей. Мать
придерживалась другого мнения.
– А вы?
Он устало и неопределенно махнул рукой:
– С тех пор столько произошло…
– Да, – сказал я, – в этом все дело. Больше, чем может переварить человеческий мозг.
Мы подошли к гостинице, в которой он работал. К подъезду подкатил бюик. Из него вышла
дама и, заметив Орлова, с радостным возгласом устремилась к нему. Это была довольно полная,
элегантная блондинка лет сорока. По ее слегка расплывшемуся, бездумному лицу было видно,
что она никогда не знала ни забот, ни горя.
– Извините, – сказал Орлов, бросив на меня быстрый выразительный взгляд, – дела…
Он поклонился блондинке и поцеловал ей руку.
* * *
В баре были Валентин, Кестер, Ленц и Фердинанд Грау. Я подсел к ним и заказал себе
полбутылки рома. Я все еще чувствовал себя отвратительно.
На диване в углу сидел Фердинанд, широкий, массивный, с
изнуренным лицом и ясными
голубыми глазами. Он уже успел выпить всего понемногу.
– Ну, мой маленький Робби, – сказал он и хлопнул меня по плечу, – что с тобой творится? –
Ничего, Фердинанд, – ответил я, – в том-то и вся беда.
– Ничего? – Он внимательно посмотрел на меня, потом снова спросил: – Ничего? Ты
хочешь сказать, ничто! Но ничто – это уже много! Ничто – это зеркало, в котором отражается
мир.
– Браво! – крикнул Ленц. – Необычайно оригинально, Фердинанд!
– Сиди спокойно, Готтфрид! – Фердинанд повернул к нему свою огромную голову. –
Романтики вроде тебя – всего лишь патетические попрыгунчики, скачущие по краю жизни. Они
понимают ее всегда ложно, и все для них сенсация. Да
что ты можешь знать про Ничто,
легковесное ты существо!
– Знаю достаточно, чтобы желать и впредь быть легковесным, – заявил Ленц. – Порядочные
люди уважают это самое Ничто, Фердинанд. Они не роются в нем, как кроты.
Грау уставился на него.
– За твое здоровье! – сказал Готтфрид.
– За твое здоровье! – сказал Фердинанд. – За твое здоровье, пробка ты этакая!
Они выпили свои рюмки до дна.
– С удовольствием был бы и я пробкой, – сказал я и тоже выпил свой бокал. – Пробкой,
которая делает все правильно и добивается успеха. Хоть бы недолго побыть в таком состоянии!
– Вероотступник! – Фердинанд откинулся в своем кресле так, что оно затрещало. – Хочешь
стать дезертиром? Предать наше братство?
– Нет, – сказал я, – никого я не хочу предавать. Но мне бы хотелось, чтобы не всегда и не
все шло у нас прахом.
Фердинанд подался вперед. Его крупное лицо, в котором в эту минуту было что-то дикое,
дрогнуло.
– Потому, брат, ты и причастен к одному ордену, – к ордену неудачников и неумельцев, с их
бесцельными желаниями, с их тоской, не приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с
их бессмысленным отчаянием. – Он улыбнулся. – Ты принадлежишь к тайному братству, члены
которого скорее погибнут, чем сделают карьеру,
скорее проиграют, распылят, потеряют свою
жизнь, но не посмеют, предавшись суете, исказить или позабыть недосягаемый образ, – тот
образ, брат мой, который они носят в своих сердцах, который был навечно утвержден в часы, и
дни, и ночи, когда не было ничего, кроме голой жизни и голой смерти. – Он поднял свою рюмку
и сделал знак Фреду, стоявшему у стойки:
– Дай мне выпить.
Фред принес бутылку.
– Пусть еще поиграет патефон? – спросил он.
– Нет, – сказал Ленц. – Выбрось свой патефон ко всем чертям и принеси бокалы побольше.
Убавь свет, поставь сюда несколько бутылок и убирайся к себе в конторку.
Фред кивнул и выключил верхний свет. Горели только
лампочки под пергаментными
абажурами из старых географических карт. Ленц наполнил бокалы:
– Выпьем, ребята! За то, что мы живем! За то, что мы дышим! Ведь мы так сильно чувствуем
жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!
– Это так, – сказал Фердинанд. – Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец
ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему
не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме. Выпьем за тьму! Кто хоть раз попал в
грозу, тому нечего объяснять, что такое электричество. Будь проклята гроза! Да будет
благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! И так как мы любим ее, не будем же
закладывать ее под проценты! Живи напропалую! Пейте, ребята!
Есть звезды, которые
распались десять тысяч световых лет тому назад, но они светят и поныне! Пейте, пока есть
время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!
Он налил себе полный стакан коньяку и выпил залпом.
Do'stlaringiz bilan baham: 
