Тысячеликий герой

умрут его отец, мать и все братья и сестры
. Остаток
крови выливается на него.
Далее, начиная с этого времени, иногда в течение целого
месяца, мальчику не разрешается принимать никакой иной пищи,
кроме человеческой крови. Этот закон установил Йамминга,
мифический предок... Иногда крови в сосуде дают застыть, и
тогда опекун своей костью из носа разрезает ее на части, и
мальчик ест их, в первую очередь две крайние части. Кровь
должна быть правильно разделена, иначе мальчик умрет»
[193]
.
Часто мужчины, дающие свою кровь, теряют сознание и остаются
вследствие потери крови в состоянии комы в течение часа или более
[194]
.
«В былые времена, — пишет другой исследователь, — эту кровь (которую
ритуально пили новообращенные) брали от убиваемого с этой целью
человека, а части его тела съедали»
[195]
. «Здесь, — комментирует Рохейм,
— мы подходим как никогда близко к ритуальному представлению
убийства и поедания первичного отца»
[196]
.
Не может быть никакого сомнения в том, что какими бы
непросвещенными ни казались нам совершенно голые австралийские
дикари, их символические церемонии представляют сохранившуюся до
нынешних времен невероятно древнюю систему духовного просвещения,
широко распространенные свидетельства которой можно встретить не
только во всех землях и островах Индийского океана, но также и в
памятниках древних центров, которые мы склонны считать своей
собственной особой ветвью цивилизации
[197]
. Что именно было известно
древним людям, по опубликованным материалам наших западных
исследователей судить сложно. Но, сравнивая картины австралийского
ритуала со знакомыми нам в более высокоразвитых культурах, можно
видеть, что и великие темы, и вечные архетипы, и их воздействие на душу
не меняются.

---

Приди, о Дифирамб,
Войди в мое мужское лоно
[198]
.
Крик Зевса, Громовержца, обращенный к его сыну Дионису, звучит
лейтмотивом всех греческих мистерий инициирующего второго рождения.
И неведомо, где, невидимо, как
Вдруг грянет гул, словно бычий рев,
И бубном ответит подземный гуд,
Раскатясь пугающим громом
[199]
.
Само слово «Дифирамб» в качестве эпитета смерти и воскресения
Диониса понималось греками со значением «двувратный», то есть тот, кто
пережил ужасающее чудо второго рождения. И мы знаем, что хоровые
песни (дифирамбы) и мрачные, кровью отдающие обряды в честь этого
бога — ассоциировавшиеся с возрождением растительности, возрождением
луны, возрождением солнца, возрождением души и свершаемые в сезон
воскрешения года и, стало быть, воскрешения бога — представляют собой
ритуальные начала аттической трагедии. Во всем древнем мире такие
широко распространенные обряды и мифы, как смерть и воскрешение
Таммуза, Адониса, Митры, Вирбия, Аттиса, Осириса и различных
животных, их представляющих (коз и овец, быков, свиней, лошадей, рыб и
птиц), хорошо известны всем, обратившимся к сравнительному анализу
религии; популярные карнавальные празднества — вроде Зеленой Троицы,
чествования Джона Ячменного Зерна, Проводов Зимы, Встречи Лета и
Умерщвления Рождественского Крапивника — продолжают эту традицию,
в атмосфере веселья, уже в нашем календаре
[200]
; через христианскую
церковь (в мифологии Падения и Искупления, Распятия и Воскресения,
крещения как «второго рождения», символического удара по щеке во время
конфирмации, символического причастия Кровью и Плотью) в ее ритуалах,
а иногда на деле мы приобщаемся к этим бессмертным образам
инициирующей мощи, благодаря священному действию которой человек,
начиная со своих первых дней на земле, рассеивал ужас своей
феноменальности 
и 
приходил 
ко 
всепреображающему 
видению
бессмертного бытия. «Ибо, если кровь тельцов и козлов и пепел телицы
чрез окропление освящает оскверненных, дабы чисто было тело, то кольми
паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного

---

Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел, для служения Богу живому и
истинному!»
[201]
У басумбва в Восточной Африке есть народная сказка о мужчине,
которому явился его мертвый отец, гнавший скот Смерти, и провел его по
дороге, что вела под землю, как бы в огромную нору. Они пришли к
просторному месту, где находились какие-то люди. Отец спрятал сына и
отправился спать. На следующее утро появился Великий Вождь, Смерть.
Одной стороной он был прекрасен; другая же — гниющая — кишела
червями. Его спутники подбирали падающие на землю личинки. Когда они
закончили промывать его язвы, Смерть сказал: «Тот, кто родился сегодня,
если отправится торговать, будет ограблен. Женщина, зачавшая сегодня, да
умрет с зачатым ребенком. Мужчина, что возделывает землю сегодня, да
потеряет весь урожай. Тот, кто отправится в джунгли, да будет съеден
львом».
Таким образом, провозгласив всеобщее проклятие, Смерть отправился
отдыхать. Но на следующее утро, когда он появился, его спутники промыли
его прекрасную сторону, умастив ее маслом. Когда они закончили, Смерть
произнес благословение: «Тот, кто родится сегодня, да будет богат. Пусть
женщина, зачавшая сегодня, родит ребенка, который проживет до старости.
Тот, что родится сегодня, пусть идет торговать; пусть заключает только
выгодные сделки; пусть смело торгует вслепую. Мужчина, что войдет в
джунгли, да будет у него богатая добыча; да совладает он даже со слонами.
Потому что сегодня я провозглашаю благословение».
Тогда отец сказал сыну: «Если бы ты пришел сегодня, то обладал бы
многим. Но теперь ясно, что тебе предопределена бедность. Завтра тебе
лучше уйти».
После чего сын вернулся к себе домой
[202]
.
Солнце Преисподней, Повелитель Мертвых, является другой стороной
того же лучезарного царя, что дарит день и правит днем; ибо «Кто
посылает вам удел с неба и земли? И кто выводит живое из мертвого и
выводит мертвое из живого? И кто правит делом?»
[203]
Здесь уместно
вспомнить сказку вачага об очень бедном человеке, Кьязимба, которого
старуха перенесла к зениту неба, где в полдень отдыхает Солнце
[204]
; там
Великий Вождь одарил его процветанием. Можно также вспомнить
лукавого бога Эдшу, описанного в сказке, родившейся у другого берега
Африки
[205]
: его величайшим удовольствием было сеять раздор. Это
различное видение одного и того же страшного Провидения. Оно вмещает
в себя и от него исходят все противоречия, добро и зло, жизнь и смерть,

---

боль и радость, блага и лишения. Как фигура, стоящая у солнечной двери,
это источник всех пар противоположностей. «У Него — ключи тайного... к
Нему ваше возвращение, потом Он сообщит вам, что вы делали»
[206]
.
Таинство внутренне противоречивого отца прекрасно передает образ
великого доисторического перуанского бога по имени Виракоча. Его тиарой
является солнце; в каждой руке он держит по молнии; а из его глаз в виде
слез идут дожди, что освежают жизнь долин мира. Виракоча — Вселенский
Бог, творец всех вещей; и тем не менее в легендах о его появлениях на
земле он изображается бредущим, как нищий, в лохмотьях и всеми
поносимый. При этом вспоминается проповедь о Марии и Иосифе,
которым некогда было в Вифлееме отказано в ночлеге
[207]
, и классическая
история о том, как Юпитер и Меркурий просили о ночлеге в доме
Филемона и Бавкиды
[208]
. Также вспоминается никем не узнанный Эдшу.
Эта тема часто встречается в мифологии; ее суть хорошо выражают слова
из Корана «и куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха»
[209]
. «Этот Атман,
скрытый во всех существах, не проявляется, но острым и тонким рассудком
его видят проницательные»
[210]
. «Разломи палку, — гласит афоризм в духе
гностиков, — и там найдешь Христа»
[211]
.
Следовательно, проявляя таким образом свою вездесущность,
Виракоча сходен по своему характеру с высочайшими вселенскими богами.
Более того, знаком нам и этот синтез бога-солнца и бога-бури. Мы знаем
его из древнеиудейской мифологии о Яхве, в котором объединены черты
двух богов (бога бури и солнечного бога); он обнаруживается в
представлении навахо об отце богов-близнецов; он виден в фигуре Зевса, а
также в сочетании молнии и солнечной короны в некоторых формах образа
Будды. Суть заключается в том, что милость, льющаяся во вселенную через
солнечную дверь, — это и энергия молнии, которая разрушает, сама
являясь неразрушимой: разбивающий иллюзии свет — то же самое, что и
свет творящий. Или опять же, с точки зрения вторичной полярности
природы: пламя, горящее в солнце, присутствует также и в грозе, несущей
влагу земле; за элементарной парой противоположностей, огнем и водой,
стоит одна и та же энергия.
Но самая удивительная и трогательная черта Виракоча, этой
возвышенной перуанской визуализации универсального бога, — деталь,
которая 
является 
его 
специфической 
особенностью, 
его 
слезы.
Живительные воды — это слезы Бога. В этом смысл монашеского
отречения от мира; «Все в жизни есть тлен» соотносится с
миропорождающим заветом отца: «Да будет жизнь!» В полном понимании

---

жизненных мучений сотворенных его рукой созданий, в полном осознании
моря страданий, раздирающих разум огней заблуждающейся и самое себя
опустошающей, похотливой и гневливой, им же сотворенной вселенной,
этот бог уступает жизни право поддерживать жизнь. Удерживать
оплодотворяющие воды означало бы уничтожение мира; дать им волю
означает создание мира, который мы знаем. Ибо сущность времени — это
течение, разложение существующего на мгновения; а сущность жизни —
это время. В своем сострадании, в своей любви к тленным формам творец
людей сохраняет это море страданий; но так как он осознает, что делает, то
осеменяющие воды жизни, которые он дарует миру, — это слезы из его
глаз.
Парадокс сотворения, приход из вечности тленных форм — это
отцовская тайна зачатия. Ее никогда нельзя объяснить полностью. Поэтому
в каждой системе теологии существует своя пуповинная точка, Ахиллесово
сухожилие, которого коснулся перст матери жизни, и возможность
совершенного знания здесь ограничена. Проблема героя заключается в том,
чтобы постичь себя (а вместе с тем и мир) именно в этой точке; разбить и
уничтожить этот ключевой узел своего ограниченного существования.
Проблема героя, собирающегося встретиться с отцом, заключается в
том, чтобы, забыв про ужас, открыть свою душу до такой степени, чтобы
быть готовым понять, каким образом величие Бытия оправдывает самые
отвратительные и безумные трагедии этой огромной безжалостной
вселенной. Герой преступает пределы жизни с ее своего рода слепым
пятном и на мгновение поднимается до способности смотреть на источник.
Он видит облик отца, понимает его и приходит к примирению с ним.
В библейском сказании об Иове Господь не делает никакой попытки
оправдать — ни с человеческой, ни с какой-либо иной точки зрения —
недостойную плату, определяемую им своему добродетельному слуге,
«человеку 
непорочному, 
справедливому 
и 
богобоязненному 
и
уклоняющемуся от зла». И вовсе не за их собственные грехи слуги Иова
были убиты халдейскими воинами, а его сыновья и дочери раздавлены
упавшей крышей. Когда его друзья прибыли, дабы утешить его, они с
благочестивой верой в правосудие Господне сказали, что Иов, должно
быть, свершил какой-то грех, за что и заслужил такое страшное наказание.
Но честный, смелый, отстаивающий истину на земле и страдающий Иов
настаивал, что свершения его были благими; после чего утешитель его,
Елиуй, обвинил его в богохульстве за то, что мнит он себя более
справедливым, чем Бог.
Когда Господь отвечает Иову из бури, Он не делает никакой попытки

---

оправдать с этической точки зрения содеянное Им, а лишь восхваляет Свое
Присутствие и советует Иову поступать на земле подобным образом в
человеческом подражании небесному пути:
«Препояшь, как муж, чресла твои: Я буду спрашивать тебя, а
ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить
Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога?
И можешь ли возгреметь голосом, как Он? Укрась же себя
величием и славою, облекись в блеск и великолепие. Излей
ярость гнева твоего, посмотри на все гордое, и смири его.
Взгляни на всех высокомерных, и унизь их, и сокруши
нечестивых на местах их. Зарой всех их в землю, и лица их
покрой тьмою. Тогда и Я признаю, что десница твоя может
спасать тебя»
[212]
.
Нет ни слова объяснения, никакого упоминания о двусмысленном
споре с Сатаной, описанном в первой главе Книги Иова; только лишь
немилосердная демонстрация факта из фактов, а именно: человек не может
судить волю Бога, которая исходит из того, что лежит вне человеческих
категорий. Категорий, которые окончательно разрушает Всемогущий в
Книге Иова и которые остаются разрушенными до конца. Тем не менее для
самого Иова это откровение представляется имеющим душеспасительный
смысл. Он был героем, который своей отвагой в огненном горниле, своим
нежеланием сломиться и пасть ниц перед распространенным пониманием
образа Всевышнего доказал свою способность смело встретить откровение
большее, чем все, что удовлетворяло его друзей. Его слова из последней
главы никак нельзя истолковывать как простое отчаяние. Это слова
человека, который