Сальвестрони Симонетта

Библейские цитаты и аллюзии в романе Ф.М.Достоевского «Идиот»

Санкт-Петербург

2005 год
Библейские цитаты и аллюзии в романе Ф.М.Достоевского «Идиот»
Основные библейские цитаты в "больших" романах Достоевского давно выявлены (некоторые, впрочем, самоочевидны, и их источники указаны самим писателем), и анализировались эти реминисценции не единожды. Главным образом, это отдельные строки из Евангелий или приведенные целиком Евангельские притчи, данные или в качестве эпиграфов, как, например притча о Гадаринской свинье из Евангелия от Луки (8:32-36) в «Бесах», или внутри самого текста романа, как в случае чтения Соней Раскольникову в «Преступлении и наказании» притчи о Воскресении Лазаря (Евангелие от Иоанна, 2:11). Значимость обеих типов цитации в том, что они формируют тематическую систему романов. Подобные отсылки к библейским текстам являются основой многих исследовательских работ о Достоевском. Однако в недавных статьях профессора Захарова и других в центр анализа поставлены более широкие Христианские структуры, особенно пасхальный мотив в произведениях Достоевского.
Наиболее интересно и глубоко исследована мотивная и образная структура «Идиота». Начиная с "Идиота" в романах Достоевского силой, спасающей мир, является не красота, понимаемая как чистая эстетическая гармония, обнажающая в этом романе свои границы и двойственность, а любовь в более глубоком смысле: любовь как дар всего себя без остатка, что позже сформулировано в словах старца Зосимы и раскрыто в событиях второй половины «Братьев Карамазовых».
Своеобразие романа «Идиот» заключается в том, что в нем большинство отсылок к Библии – это непрямые крупомасштабные аллюзии. Христоподобность князя Мышкина, особенно в первой части романа, соединяется с Евангельской темой в целом. Таковы мысль о символической соотнесенности закрытого конверта Ипполита с печатями на апокалиптической Книге Жизни, сближение ужасного насекомого из сна того же Ипполита с апокалиптической саранчой, характеристика восприятия времени Мышкиным и Ипполитом, истолкование сюжета картины о Христе, рожденной воображением Настасьи Филипповны.
В романе, по сравнению с другими произведениями Достоевского, относительно немного прямых цитат из Библии, что и послужило основой для разногласий в вопросе интерпретации. Хотя большинство исследователей настаивают на конструктивном значении главных библейских тем романа «Идиот», и на том, что Достоевский следует непосредственному библейскому смыслу, высказывалось и мнение о том, что христоподобность Мышкина есть неудача романа, что толкование Лебедевым Апокалипсиса нужно рассматривать как пародию. Более того, только эти два, названные выше, мотива дают мало оснований для выявления единого текста, лежащего в основе всего романа. Однако общепризнаная значимость отсылок к Евангелиям в творчестве Достоевского в целом дает все основания вновь обратиться к выявлению их природы и значения в романе «Идиот».
Структурные и диалогические отношения обоих Заветов в Библии имеют важное значение для анализа библейской системы романа «Идиот». Эти отношения задают множество направлений исследования. Но, возможно, наиболее плодотворным является то, которое следует из обозначенного Эдвардсом цикла Сотворения, Грехопадения и Возрождения как макроструктуры всей Библии. Жизнь Христа и Апокалипсис – две главные сферы Библейских отсылок в романе – представляют вторую и третью стадию этого цикла. То, что обе они предполагают подтверждение и объяснение параллелями с Ветхим Заветом, наводит на мысль об уместности анализа романа «Идиот» с точки зрения аллюзий на исходную ситуацию Сотворения и Грехопадения в Книге Бытия.
Отношения князя Мышкина и Настасьи Филипповны содержат отголоски архетипа истории Адама и Евы. Предистория романа – идиллическое, невинное прошлое обоих – Швейцария Мышкина, Отрадное – у Настасьи Филипповны. Оба они узнают друг друга при первом же свидании: «я ваши глаза точно где-то видел […] Может быть, во сне …». И это заставляет предположить, что каждый из них видит в другом отблески иной, утраченной, жизни, которую мы соотносим с архетипом Эдема. Это ощущение становится еще сильнее, когда Настасья Филлиповна говорит Мышкину: «в первый раз человека видела» (VIII, 148) – очевидная аллюзия на то, что Адам был первым человеком. И хотя драма падения каждого из них не явлена читателью в романе, грехопадение Адама и Евы находит параллели в судьбах Настасьи Филипповны и Мышкина. К началу романа героиня уже соблазнена и опозорена и уже изгнана из рая. Падение Мышкина не столь очевидно. Начиная со второй части, его изначальная невинность и доверчивость сменяются подозрительностью и склонностью к «двойным мыслям» (VIII, 258). Более того, Настасья Филипповна хорошо знает, что, падшая Ева, она увлечет за собой своего Адама и потому начинает его избегать.
Давно и хорошо известна типологическая связь Адам и Ева / Христос и Мария Магдалина. Так же общепризнана и параллель между Настасьей Филипповной и Мышкиным и Магдалиной и Христом и Марией Магдалиной. Обе параллели естественно выстраиваются в цепочку, в которой звено Настасья Филипповна—Мышкин получает дополнительное измерение.
Отношения Мышкина и Рогожина близки к мотиву соперничества братьев и мести, характеризующему истории Каина и Авеля , Иакова и Исава. Вскоре после обмена крестами Рогожин пытается убить своего крестного брата. Благословение, полученное Мышкиным от матери Рогожина отсылает к тому Библейскому эпизоду, где мать Иакова распознает,кому из сыновей отдана Божья милость, так что Иаков, а не Исава, получает благословение отца.
Архетип праведника проявдляется в «Идиоте» через сходства Мышкина с Иосифом, историю которого содержат последние четырнадцать глав Книги Бытия. В частности, и тот, и другой приняты чуждым им обществом в надежде на то, что их мудрость принесет спасение в минуту катастрофа. Близость обеих персонажей обнаруживается и через натуру Иосифа, который напоминает и Ноя, и Адама, и несет в себе предщущение Христа. К тому же, здесь заговор братьев против Иосифа есть элемент второй парадигмы соперничества братьев. Эти пересечения романа «Идиот» с Книгой Бытия, взаимосвязанные с уже установленними исследователями аллюзиями на Христа и Апокалипсис, логически приводят к следующей фазе анализа, основанной на темах Сотворения, Грехопадения и Воссоздания. Эдвардс исследует функцию мотива Грехопадения в языке и литературе. До Грехопадения существовало совершенное соответствие между словом и предметом. Божественный акт творения был действием слова. Со лжи змея, приведшей к падению, начинается двусмысленное слово, и утрачивается изначальная гармония. Результат падения поэтому двойствен. Во-первых, порождает стремление к возрождению, потребность воссоздать вновь в акте повествования: «мир повествования являет желанную другость … мы рассказываем истории, потому что в нас живет потребность мира внутри истории». Очевидный литературный характер Книги Откровений, в которой по меншей мере 40 стихов содержат упоминание различных форм бытования текста (книга, свиток, послание), говорит о функции повествования в процессе Воссоздания.
Во-вторых, начавшийся со Змея разрыв между словом и значением утверждает воссоздающую способность языка, которая уже сама по себе есть главная движущая сила литературы: «подвергнутое сомнению, слово становится царством намеков, предположений, фрагментов новой реальности, возникающей из фрагментов новой речи».
Большое число вставных повествований в романе «Идиот» приводит к заключению о том, что стремление к Возрождению также играет в нем важную роль. Истории, рассказанные князем Мышкиным в первой части романа открывают тему повествования как такового. При этом лежащая в его основе идея взгляда на другую, утраченную реальность является темой многих из этих его рассказов. Он рассказывает о мыслях человека, приговоренного к смерти. Это предполагает, что он понимает возможность иного временного измерения. Когда Александра Епанчина заявляет «нельзя жить, взаправду «отсчитывая счетом», князь отвечает ей «Да, почему-нибудь да нельзя же […] мне самому это казалось… А все-таки как-то не верится» (VIII, 53).
Его рассказ про водопад предлагает и другое пространственное измерение: вот тут-то, бывало, и зовет куда-то, и мне все казалось, что если поити все прямо, идти долго-долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне все мечталался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь (VIII, 51).
Образ водопада здесь отсылает сразу к двум Библейским фрагментам: источнику рек Эдемских из Книги Бытия (2:6) и возвращению человечеству вод жизни в конце Книги Откровений (22:1-2). Более того, город видений Мышкина напоминает Новый Иерусалим Книги Откровений (21:1-2). Таким образом, утверждаются две линии, связывающие видение Мышкина и модель абсолютного Возрождения, что и завершает цикл Библейской макроструктуры. Подобная связь продолжается во второй части романа, где становятся очевидными истоки способности Мышкина к прозрению иных реальностей. Перед первым его припадком его слова снова отсылают к Книге Откровений: ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им всполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. «В этот момент, – как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, – в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет» (VIII, 189).
В моменты перед припадком Мышкину, действительно, является другая реальности. Её он ощущает как «высший синтез жизни» (VIII, 188), и, цитируя Библейскую фразу, соединяет эту высшую реальность с моделью Возрождения, описанной в Книге Откровений. Таким образом, происходящее с Мышкиным во второй части романа наделяет истории, рассказываемые им в первой части, дополнительным авторитетом: его знание миров иных заставляет его рассказывать истории, чтобы знание это передать другим.
Однако после первого припадка Мышкин больше ни о чем не рассказывает и вообще высказывается неохотно. Эта перемена – свидетельство упадка силы его слова, который есть очевидный знак того, что он лишён Божьей благодати. И здесь князь Мышкин оказывается примером всеобщей для падшего мира проблемы сообщения людей друг с другом. «Разрыв между обозначающим и обозначаемым» начался со лжи змея.
Сдвиг от лёгкости передачи Мышкиным чужого мира в первой части к последующему его беспокойству о невозможности сообщаться с людьми делает этот разрыв очевидным: «Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею» (VIII, 458).
Стремление к созданию альтернативной реальности очевидно и в повествованиях других героев. В первой части романа истории других героев второстепенны по сравнению с историями князя. Но, когда он теряет способность говорить о «высшем синтезе жизни», другие герои становятся более активными рассказчиками. Основные ситуации вставных повествований во второй части – это вариация Аглаи на тему «жил на свете рыцарь бедный» и чтение Колей Иволгиным статьи Келлера. Третья часть романа концентрирует внимание, главным образом, на трактовке Лебедевым Апокалипсиса и на чтении Ипполитом «Необходимого объяснения».
Самое существенное во всех этих втсавных повествованиях – это то, что все они в той или иной степени отражают или перекликаются с образом Мышкина или его идеями. Он является непосредственным центром статьи Келлера и стихотворения Пушкина в передаче Аглаи; Ипполит в своей исповеди упоминает его идеи. Толкование Лебедевым Откровения Иоанна Богослова дополняет апокалиптические оттенки Мышкинского видения мира подключением к нему иной реальности специфического контекста – контекста единого библейского цикла. И в этом цикле реальность Мышкина есть одна из стадии.
Тот факт, что все вставные повествования связаны с Мышкиным, подразумевает признания другими героями его дара провидения и значимости его истории. Генеральша Епанчина первой замечает его способность; даже ещё до того, как Мышкин что-либо рассказал, она сама просит: «Я хочу знать, как вы рассказываете что-нибудь» (VIII, 47). Другие герои словно надеются, что, включив его в свои повествования, они тоже смогут приобщиться к высшей реальности, доступной князю. Поэтому дух Возрождения в романе имеет своим источником Мышкина: другие герои романа пытаются скомпенсировать утрату его вставных рассказов собственной манифестацией того же мироотношения.
Естественно предположить, что в романе «Идиот» все отголоски Книги Бытия в образах героев, в системе их взаимоотношений, так же, как и другие аспекты цикла Сотворения – Грехопадения – Возрождения пересекутся в некоей центральной точке романа. Отсылки к Книге Бытия создают в «Идиоте» контекст для мотивов Христа и Апокалипсиса. Таким образом, возникает единая Библейская система романа, основанная на динамике процесса Возрождения. Возрождение не есть только тема романа – это его структурная доминанта.
В конце романа принцип Возрождения теряет свою восссоздающую силу. Единственный намёк на возможность обновления содержат только два образа – Коли Иволгина и Веры Лебедевой. Проблеск «высшего синтеза жизни», которым наделён Мышкин, перестаёт быть доступен остальным героям. Но и в случае самого Мышкина он неоднозначен, так как неотделим от его припадков, а значит, болезни, и, в конце концов, приводит его к безумию. Возрождение, достигаемое единственным возможным путем, через падшее слово в падшем мире, остаётся в финале проблематичным. Достоевский, однако, не отказался от своего идеала. Показательно, что в своем последнем романе, где он исследует способ обретения высшей реальности через веру, две центральные отсылки к Евангелиям дают образ чуда преображениия.
Список использованной литературы

1. 
   Сальвестрони Симонетта. БИБЛЕЙСКИЕ И СВЯТООТЕЧЕСКИЕ
   ИСТОЧНИКИ РОМАНОВ ДОСТОЕВСКОГО, пер. с итал. - СПб.: Академический проект, 2001. - 187 с.